ДрабблыАвтор: Фэндом: Блич Дисклеймер: Все принадлежит законным владельцам. Размещение: С разрешения автора |
|
Гин\Рукия для Berutiel Он заставил её сердце биться
чаще. Быстро, изломанно, прыгая
у самого горла. Грозя разорвать лёгкие и грудную клетку. Всего какой-то парой фраз. Это похоже на какой-то сумасшедший,
сюрреалистичный сон. Хотя, может, так и есть – полусон, полуявь, полубред.
Рукия не помнит, сколько она просидела в Башне Раскаянья, но сейчас ничем
не скрытое солнце слепит глаза. Голова кругом идёт. И плывёт – всё плывёт
перед глазами. - Хочешь, я спасу тебя? И сердце агонией стучит в
висках. Выбивая всё то, что, как она думала, стало самым её естеством
за эти проведённые в Башне недели. Смирение. Согласие. Покорность. Заставляя начисто забыть,
что всего какие-то доли секунд назад она была совершенно готова к своей
смерти. - Я ведь и правда могу. Гин стоит напротив и улыбается
своей сводящей с ума противоестественной улыбкой. Удачным дополнением
сюрреалистичного сна. Сейчас, со слепящим за спиной солнцем, он кажется
почти красивым. Светлым. Чистым. Как казался бы красивым любой,
дающий такую надежду. Рукия стоит, боится пошевелиться,
и – сжимающим на горле ошейником-удушьем – понимает: он ведь и правда
может, этот чудной капитан. - Мне это вообще ничего стоить
не будет. Это будет даже забавно. Мир вокруг сузился, сжался
до тонкого росчерка его улыбки и насмешливого голоса. В голове пусто. Ни страха,
ни смирения, ни покорности. Одна опьяняющая надежда. Ведь если он и правда… - Хочешь, я спасу тебя? Девушка стоит; и умоляет одними
глазами. Язык к нёбу присох. И глаз от него оторвать невозможно. Смотрит, пока Гин вдруг не расплывётся серебристой тенью, мигом оказавшись совсем рядом. Промурчит, растягивая слова,
в ушко, обжигающим теплым дыханием. - Пошутил. Нет ни страха, ни смирения,
ни покорности. Даже надежды – и той больше
нет. Только отчаянно бьющееся в
горле сердце осталось. Это он заставил его биться
быстрей. Почему-то Рукии совсем не
обидно. Она помнит это быстрое движение и багрянец в узких щёлках зрачков. Сердце бьётся. Как ожившее. Как после дозы электрошока. Шутка – выбивает оно этим
ритмом. Пошутил, пошутил, пошутил… Бьякуя\Хисана для alisier. Уж, простите, это максимум, что я могу сделать с шарфиком( Он идёт по темной узкой улице,
и снежинки маревом оседают на лице, слепят глаза. Конечно, это недостойно
капитанов – обходить руконгайские районы, да еще и в такую погоду, но
одним из плюсов капитана Кучики было то, что он никогда не спорил с приказами. Он просто шёл по темной узкой
улице, и лишь иногда смахивал с лица снежинки. Он надеялся покончить с этим
как можно быстрей. Кашель позади, у стены, заставил
его остановиться. Не то, чтобы ему была интересна судьба жителей Руконгая,
но ведь надо же будет написать хоть что-то в отчёте. Она сидела на холодной промёрзшей
земле, поджав под себя ноги, и жалко, болезненно кашляла. Волосы у неё
свалялись, руки посинели от холода. Маленькая, сжавшаяся девчушка в какой-то
нелепой робе. Снежинки оседали на её ресницах,
делая их пушистыми и светлыми. И даже не таяли, касаясь замерзших плеч. Она сидела на холодной промёрзшей
земле, подносила руки к губам и пыталась согреть их своим прерывистым
еле теплым дыханием. В ней было что-то, мимо чего
он просто не мог пройти. Она его не замечала. Она сейчас была тем, что,
должно быть, презирали его благородные предки уже сотни лет. Она смела его не замечать. До того самого момента, пока
он не опустился перед ней на колени, снимая с шеи обмотанный в несколько
слоёв шарф и укрывая им замерзшую девушку. Снимая всю свою фамильную гордость,
преданность и честь. А потом она подняла на него
свои огромные, ярко-синие глаза, и просто сказала: - Спасибо. Привет. Хитсугайя\Хинамори - Слушай, я тут подумал… Паренёк стоит рядом, неуклюже
мнётся, чешет в затылке. Он уже с десяток раз успел пожалеть о том, что
решился на эту глупость. Девушка удивлённо смотрит
на него, мягко улыбается. Вот всегда она улыбается так. Момо приходит
к нему из Академии каждые выходные, вот только с каждым разом она улыбается
всё мягче. Это тревожит. Как будто однажды она не придёт. Как будто надо спешить. - Что такое, Широ-чан? - Пойдём, - Он засовывает
руки в карманы, отворачивается. Хмуриться. Как будто его это вовсе не
волнует, - Посидишь со мной. Он и сам в это верит. Она смеётся, встает, оттряхивает
юбку. Эти искорки в глазах, этот весёлый смех и лёгкое лукавство – это
всё такое живое, честное, настоящее. Кроме улыбки на её губах. Что там
делают с ними, в Академии? - Ну пошли, отчего не пойти?
Он, не отвечая, поворачивается
к ней спиной, молча идёт куда-то вниз по узенькой тропинке. Хинамори идёт
следом и пытается не засмеяться. Она еще не разучилась понимать его. Хитсугайя хмуриться и иногда
тихо ругается себе под нос. Он нервничает всё больше. Это была глупая
идея с самого начала. Просто ну не знал он, что в таких случаях полагается
делать еще. Озеро перед ними гладкое и
спокойное. Закат. Он проходит по берегу, по
щиколотку увязая в песке. Доходит до отсыревшего поваленного дерева и
садиться на него, ёжась от холода. Дует здесь. Маленький, недовольный
и нахохлившийся, как какая-то забавная маленькая птичка. - Будешь со мной тут сидеть. Озеро спокойное. Нет ничего,
даже отдаленно похожего на волны. Спокойствие безмятежное, глубокое и
засасывающее, как то, что проскальзывает в её улыбке в последнее время. Она тоже проходит по берегу,
легко, изящно, ступая прямо по его следам. Тонкой фигуркой с фоном заката.
Садиться рядом с ним. Красиво, чёрт. - Буду, отчего же не посидеть? Какое-то время они сидят,
смотрят прямо перед собой. На разных концах бревна. Хутсугайя хмуриться
и иногда чихает в вечереющий воздух. Хинамори еле заметно улыбается уголками
губ. Улыбкой – той самой. Сидят, даже когда тот еле
заметный огрызочек солнца, что был закатом, скроется в мутной глади озера. Темно. Холодно, промозгло, сыро. Мальчику уютно, как никогда.
Момо фыркает, незаметная в
темноте, придвигается к нему. Дышит в шею тёплым дыханием. Кладёт голову
на плечо. Он ничего не говорит, никак
не реагирует. Всё так же смотрит перед собой. Даже не думает обнять. Просто
до боли сжимает кулаки. И сердце бьётся, как сумасшедшее. И голос хрипит. - Неплохо, да? Она что-то тихо отвечает,
чуть передвигается, устраиваясь поудобнее. Спит – вдруг понимает он. И то, что она отвечает – отвечает
во сне, когда невозможно врать. - Да, здорово. Еще бы он был здесь… Маюри\Урахара У него какие-то неправильные
руки. В них нет ничего от мальчишеской хрупкости и угловатости. Нет утончённой
бледности и тонкой кожи. Нет изящности в пальцах. Обычные, чуть ли не рабочие
руки – сухие, жилистые, загорелые. Только вот сетка вен всё равно
бьётся в них. Оглушающее чёткая, жёсткая, выступающая. И когда Урахара держит эти
руки в своих, проводя ваткой от запястий до сгиба локтя, оставляя влажный
спиртовой след – ему почти страшно, верите? И спирт как-то неправдоподобно
одуряюще пахнет. Маюри смотрит на него, склонившего
над его руками, сверху вниз, и снисходительно ухмыляется. - Чего ждёте, капитан? Голос у него низкий, хриплый,
царапающий. Мурашками пробегающий по позвоночному хребту. - Ничего, - Тихо отвечает
Урахара. И вводит короткую иглу прямо
в эти руки, в эти выступающие вены. Осторожно вливает содержимое шприца
и снова проводит ваткой. Запах спирта застыл в ноздрях. Потом – трубочку, чуть побольше,
еле помещающуюся в крошечное отверстие от иглы в руке. Из неё по тонкому
желобку течёт кровь, проливаясь прямо на запястья. Хочется слизывать эту
кровь с его рук. Тёмную, густую. Но он только берёт новую ватку, втирает
и вводит другую трубочку вместо этой. Побольше. Осторожно растягивая щель
между костями и сухожилиями. У Урахары на этот эксперимет
приготовлена целая горсть шуток и насмешек, честно – он готовил их всю
ночь. Вот только делает он всё это почему-то в полной тишине. Темно. Горят
лабораторные лампы. Капает недокрученный кран. Ночь. Потому что это запрещено. Наверное, действительно есть
в таких экспериментах что-то жуткое, чужое. Вот только Маюри сидит и ухмыляется
уголком губ. У него золотые глаза. И – что намного важнее – он разрешает. Наконец от очередной трубочки
кость с щелчком выходит из сустава, тот болезненно скалится. Молчит. Улыбка
у него совершенно злая. Урахара облегчённо смеётся,
ломает трубочку у самого основания, и начинает через воронку вливать в
неё новую порцию густой тёмно-зелёной жидкости. Эксперимент идёт. Кран бурчит. Маюри тяжело
и рычащее дышит. - Ты мог бы отказаться, -
Всё так же тихо произносит Урахара. У него же так и крутятся на
языке все эти неестественные, весёлые, едкие шутки. Вот только надо дождаться
момента, вот сейчас… - Конечно, мог бы, - сипло
и презрительно отвечает он. Ему, должно быть, больно,
оттого и голос хрипит – он совсем забыл. Трубочки со стеклянным звоном
стукаются друг об друга. Процесс идёт. Рука дрожит изнутри от переполняющих
жидкостей и железок. - Так чего же ты не…? Маюри смеётся зло и отрывисто.
А потом резко хватает свободной рукой его за волосы и притягивает к себе.
Почти касается жёсткими губами. Тяжело надрывно дышит. Что-то такое бьётся
на дне его крошечных от боли зрачков. Трубочки ломаются от прижавшегося
к ним капитанского тела. Зелёная жидкость из них вытекает на пол – назад. Придётся заново всё начинать… Кажется, он хочет сделать
что-то еще. Смотрит ему прямо в глаза. Своими – золотыми. Вот почему сегодня не получалось
шутить. - Я сам так хочу. И отпускает. Урахара принимается
собирать осколки трубочек, подготавливать новую жидкость. И болтает без
умолку, скрывая неловкость. Неотрывно следящее за ним
золото глаз обжигает. Капает кран. - А я тут еще один проектик подготовил. Тебе в уши можно… Её новый дом поражает великолепием - и едва переступив порог она чувствует всем существом, что это не место для оборванки из Руконгая. По мраморным полам тяжело ходить и приходится семенить маленькими шагами, чтобы не поскользнуться. Лестницы уходят куда-то ввысь и если смотреть вверх - кружится голова от барельефов и высоты потолков. А еще выше - хрустальные, разбивающие свет на мириады разноцветных лучиков люстры. Они заливают залы яркими лучами, и взгляд мечется от одной диковины к другой, не в силах охватить разом. Нет, в её новом доме нет подавляющей пышности, золотых перилл и красных ковровых дорожек. Нет дорогих ваз в нишах, антикварных картин из мира живых, тяжёлой мебели. Но Рукия уже отличилась отличать кич от строгой, почти аскетичной изысканности аристократических домов. Она была в нескольких из них - у приятелей из Академии. Но то была мелкая, многочисленная аристократия - теперь она понимает. Кучики - древнейший и благороднейший из родов. Она часто любила смеяться над такими, собравшись с приятелями у костра и деля единственную рыбину на десятерых. Тогда они по полночи описывали друг другу эти дома и их хозяев, не способных завязать хакама без прислуги. Тогда - в Руконгае. Нет, она не изменилась ничуть, она вовсе не хотела в один из таких домов и это совершенно для неё не место. И надо бы плюнуть на всё и убежать, предварительно нахамив хозяевам и разбив пару окон. Но Рукия отчего-то стоит, замерев на лестнице, и не может оторвать взгляда от ступенек под ногами. Мрамор холодит кожу босых ног. Сердце отчего-то часто-часто колотится в горле. И не то что разбить окна - даже поднять взгляд не может. Не то что нахамить - пролепетать приветствие. Он выходит из одной из комнат и спускается по лестнице, даже не взглянув на неё. Проходит рядом, чуть задев полой плаща. Он спешит - конечно же, по зову долга. У него холодные серо-синие глаза. Его рейацу настолько мощное, что не даёт вздохнуть. Говорят, у его банкая форма тысячи лепестков. Лишь когда он снова скрывает за дверью, Рукия выдыхает и осторожно ставит ногу на следующую ступеньку. Ей еще предстоит научиться здесь ходить. Смеяться не тянет. Надевать хакама с прислугой - тоже. Её новый дом. Её новый брат. Её новый быт и образ мыслей. Особняк рода Кучики. Кучики Бьякуя. Кучики Рукия. Семейная гордость и чувство долга рода Кучики. Но отчего-то только когда прошёл мимо, даже не посмотрев, она почувствовала себя здесь по-настоящему лишней. Выучить правила и носить многослойные женские платья, знать наизусть расписание брата и всю родословную оказывается не так сложно - гораздо сложнее сжиться, стать частью дома. Равноправной частью интерьера, а не просто тенью от люстр и лестниц. Надо отдать должное доброте и заботе её брата - в доме теперь нет ни одного зеркала и ни одной картины-портрета. Заставить молчать прислугу не может даже он - и тогда Рукия лежит ночами, не в силах заснуть, и перебирает осколки разговоров и естественные, словно пришедшие сами собой замечания и косые взгляды, и утвердительные, убеждённые кивки. Она сильная - и десятка лет хватает, чтобы забыть руконгайские привычки, не чувствовать себя лишней и сродниться с домом, с его арками, лестницами, расписанием и внутренним сердечным ритмом. Она сильная, но не ненавидеть его выше её сил. Брат не старается не разговаривать с ней, и с каждым годом это становится всё заметнее и настойчивее - и тогда косые понимающие взгляды прислуги прожигают её изнутри. Об этом она тоже думает бессонными ночами. Она не выдерживает одной из ночей и, тихонько прикрывая двери, приходит в его спальню, забирается в его постель. Ведь это такая же часть дома, с которой она смогла сродниться уже. Он тоже не спит ночами. Как ни странно - у него тёплые руки, такие заботливые прикосновения и совершенно сухие губы. Как ни странно, он живой и может плакать под утро. Может считать себя виноватым и не прогонять. Он не прогоняет - она уходит сама. Чтобы не разрушить ночную иллюзию-воспоминание. Она умная, она сильная и всё понимает. "Посмотри - даже жесты те же" "Хозяин заказал ей новое кимоно - такое же, с узором, ну, помнишь, как и…" "Надо же, какие грубые руки, хотя у неё поначалу тоже…" Дом смеётся над ней на рассвете, когда она съёживается в своей комнате, пытаясь отстирать кровь с кимоно - того самого, такого же, с узором. Смеётся переходами и бесконечными лестницами, хрустальными люстрами и барельефами на стенах. Он отличный обманщик - этот дом. Понадобилось больше десятка лет, чтобы понять. Понадобилось сродниться с ним каждой клеточкой души и провести ночь с его хозяином. Понадобилось срастись так, что уже не уйти - только выдрать с глубокими, древними, аристократическими корнями рода. Чтобы узнать, что всегда, всегда она здесь будет лишней. И теперь приходить к нему каждую ночь. Для Эсвет. Укитаке/Гин У Укитаке Джуширо и Гина Ичимару есть по белому капитанскому плащу, ровной стопке бумаг, перечню не слишком обременительных обязанностей, огромной духовной силе и волосы отливают серебром в лунном свете. Вот и всё общее, что у них есть. У Укитаке Джуширо мягкая улыбка, тёплые карие глаза с лукавыми смешинками и целая пропасть доброты и готовности выслушать - для любого. Он ходит к капитану Унохане чаще, чем на миссии и совершенно не против того, что на капитанские собрания его уже и не зовут вовсе. Кераку Шинсуй мог бы рассказать, какими жёсткими бывают эти карие глаза, сколько шрамов у него под одеждой и что мягкость эту он получил лишь тогда, когда сильно постарел. Но Ичимару Гин не стал бы его слушать и совершенно искренне и правдиво посчитал бы их обоих идиотами. Капитанские собрания для него очень важный ритуал, и каждое из них напоминает ему, чего он добился, выбравшись из Руконгая. Он очень долго готовится к тому, чтобы на каждое из них опоздать. Он не любит рядовых тринадцатого отряда - спокойных, самоуверенных и лишённых всякого страха перед начальством. Капитана их он тоже не любит. Белый капитанский плащ, ровная стопка бумаг, обязанности перед Готеем, огромная духовная сила и отливающие серебром волосы в лунном свете - вот и всё, что могло бы их роднить. Но не делает даже этого. Да еще проливной дождь, северная стена и ночное дежурство. Ночь безлунна, потому на одну общую черту у них меньше сейчас. Гин стоит под хлещущими струями, спрятав руки в рукава плаща, не меняя позы уже который час, и узкими щёлками глаз безотрывно смотрит в темноту. Его дежурство кончается в полночь, до полуночи осталось не больше четверти часа, и это совершеннейший бред - дежурить в такую погоду, и толку от этого чуть, и Ичимару Гин никогда не гнушался плюнуть на правила. Но он стоит, вымокший до нитки, струйки воды стекают по одежде и лицу, задерживаясь в уголках глаз. Он улыбается совершенно дико и невозможно - так не могут улыбаться люди, и улыбка эта полна насмешки, ехидства, лжи кицуне и горечи прикушенных с внутренней стороны губ. Улыбается весь вечер, весь этот день - с самого утра. Укитаке стоит в тени за его спиной, он пришёл за ним сам, не особо скрываясь и не особо шумя; он ходит за ним весь день. Он знает, что только нарождающаяся истерика уродует лицо такой улыбкой - кому как не ему знать, ведь он улыбается часто, а улыбки - они все всегда одинаковы. Кому как не ему знать - ведь это он подписывал бумаги сегодня утром. Когда их содержимое станет известно всем, то множество еще сбежится как стервятники - хоть краем глаза на реакцию посмотреть. И потому Гин улыбается уже сейчас. Он ходит за ним весь день, и Гин делает вид, что не замечает его - и только на это его и хватает. Наверняка можно сказать, что это природная доброта и забота заставляют сейчас капитана Укитаке стоять вместе с ним под проливным дождём, чтобы в любой момент быть рядом и смочь утешить, успокоить, помочь. Ичимару плевать на причины. Кераку бы промолчал и пошёл лечить душу, уродуя печень. Он знает, что на самом деле ему просто интересно, и он не так уж отличается от тех, кто будет ходить за ним завтра, робко выглядывая из-за угла. Просто он давно отвык это скрывать. Полночь наступает резко и оглушительно, Гин разворачивается одним плавным и одновременно механическим движением; красиво взметнуть плащом не получается - промок насквозь. Мистикой, в одно мгновение, прекращается за его спиной дождь. Он спускает по скользким ступенькам, идёт по ночному Сейретею - и ливень стихает позади него. Как будто смеётся. Смена не пришла. Укитаке пожимает плечами и с любопытством идёт за ним. Обязанности закончились, а ведь это всегда такой удобный поплавок, соломинка и надежда - спросите хоть капитана Кучики. И безумно интересно, что же будет без них. Гин идёт по узким улочкам и переходам, путает дорогу, водит его по кругу, и Укитаке поклялся бы, что тот издевается, если бы не знал о его состоянии. Потом Гин резко останавливается у неприметной двери, и он узнаёт свой собственный дом. В сделанных выводах он уже не так уверен, и на лицо тоже пеленой ложиться улыбка - мягкая, чуть заинтересованная, как у воспитателя в детском саду. Ссорятся дети. Стоит позади него, ждёт, и голос у Ичимару совсем как всегда - с насмешливыми тягучими нотками, ехидицей и плавными сменами интонаций; только тише чуть-чуть. - Ну что, впускай, раз приглашал так активно. Укитаке фыркает, обходит его и открывает дверь, пропуская внутрь. Они входят, дверь закрывается за спинами, и в тонкую щелку под ней стекает вода с привкусом соли. Вода стекает с них ручьями и остаётся на полу, делая его скользким и холодным. Гин по-хозяйски швыряет мокрый плащ на пол у двери и проходит к камину, зажигая его щелчком пальцев и коротким заклинанием. У Укитаке, наверное, у единственного в Сейретее с его вечным летом, есть дома камин - из-за болезни он мёрзнет всё чаще. Ичимару сидит на мягком ковре у этого камина, протянув руки к огню, рассеянно улыбается и даже в голову не приходит ругать его за то, что он портит ковёр дождевой водой и что он так потом отсыреет, что придётся выбросить. Укитаке по-прежнему стоит за его спиной и просто выжидающе, с любопытством смотрит. И когда Гин стягивает верхнюю одежду, складывает её поближе к камину и остаётся сидеть так - тоже ничего не говорит. Когда он наклоняется, на его спине можно пересчитать позвонки. - Ну, что~о, капитан Укитаке. По всем догмам любовных романов вы сейчас должны напоить меня для притупления "боли душевной" и потом…как бы это…утешать до утра, - Гин оборачивается и смотрит прямо на него, хитро приоткрыв алые глаза. Укитаке подходит к шкафчику с саке, закрывает его на ключик, ключик подкидывает в руке и прячет в складках одежды. Берёт с другой полки мягкий неколючий плед, относит и с глухим стуком кидает его прямо перед сидящим. - Как хорошо, что я не очень разбираюсь в любовных романах, - Это выходит почти извиняясь, и насмешка в такой фразе готова поспорить с Гиновой улыбкой. Тот берёт плед кончиками пальцев, встряхивает, разворачивая и укутывается в него целиком, подобрав под себя ноги. Укитаке тоже вымок насквозь, и наверняка завтра снова будет страдать от приступов, и холодно ему, но отходить не хочется. Вода промораживает кости насквозь. - Ну~у~у а как же хотя бы доля непременно сочувствия и жалости? Неужто ты не хочешь рассказать мне о том, что это вовсе не моя вина, и что заниматься самобичеванием глупо, неинтересно и достойно только представителей клана с бигудями? Гин смеётся над всеми благими начинаниями, и не будь у мягкого заботливого Укитаке еще с сотню масок поверх этой, ему было бы больно. А у Ичимару - приятно и мягко продолжалась бы такая вот смешная истерия. Говорят, капитан тринадцатого отряда умеет замечательно утешать, успокаивающе объяснять все жизненные невзгоды, долго смотреть понимающим взглядом, слушать часами и из него вышел бы отличный психолог. Кераку бы усмехнулся на это и пошёл за второй бутылкой саке. Он знает, что у всех совершенно разные способы проведения досуга, и его друг в этом плане мало чем отличается от славной малышки Сой Фон или капитана пятого, довёдшего своего лейтенанта до сумасшедшего обожания. Укитаке - его ведь в отряде тоже очень любят, просто он старше на несколько тысяч лет и потому это меньше бросается в глаза. Опыт. Ромашки в волосах, мягкая улыбка и капитану пятого до него еще очень далеко, но он возлагает на него большие надежды. Если тот, конечно, не купится на какую-нибудь банальность вроде захвата мира. Но правда в том, что из него действительно бы вышел отличный психолог, и он мог бы утешать. - Почему же? Я могу сказать тебе то, что хочу. Могу сказать правду, - Он садится рядом с Гином, смотрит спокойно и мягко, - Ведь ты на самом деле виноват. Ведь ты наверняка обещал о ней заботится. Ведь это ты её торопил прийти сюда. Ты попросил её заменить тебя на этой миссии. Это страшно - видеть, как улыбку болью смывает с лица. Перекашиваются бледные тонкие черты и вдруг становится понятно, что краснота глаз - это не только природный цвет. Он ведь совсем еще молод по меркам шинигами. Правда в том, что из него действительно бы вышел отличный психолог, и он знает, как именно отзываются такие слова, даже если настоящее лицо трудно разглядеть за улыбкой. На его стороне опыт, и он сам улыбается так уже с тысячу лет, только гораздо более умело. Гин дёргается, движением быстрым, почти человечьим опрокидывает его на пол и, наверное, хочет ударить - но нету, нету, нету сил. - Ты убил её. Ты привёл её в Сейретей, в котором она умерла. Если бы не ты… Силы появляются вместе с тихим жалобным рыком, больше похожим на скулёж, и он надрывным усилием стискивает руки на горле, пытаюсь заставить замолчать. Пальцы дрожат. Длинные белые волосы разметались по полу и намокли еще сильнее от натёкшей воды. Голос всё такой же мягкий, вкрадчивый. И нету на самом деле никакой лжи. Никакого опыта. Никаких масок. Только биение пульса под кожей. И каминный огонь. - …Если бы не ты, вы бы оба умерли еще в Руконгае. Она благодарна тебе за эту сотню лет. Сегодня утром Укитаке подписал доклад об окончательной смерти Матсумото Рангику, заменявшей с группой офицеров на миссии третий отряд. Всё потому, что он подошёл, улыбнулся, пофлиртовал, попросил. Гин смотрит на него совершенно одуревшим взглядом, глаза алые, широко распахнутые и горят отблесками каминного огня. Руки трясутся на горле, хватка совсем слабая, жалкая - и вдруг он не выдерживает - плашмя падает лицом прямо ему на грудь и тихо, безвольно вздрагивает всем телом. Кажется: всхлипывает, но не понятно наверняка - за тонкими стенами дома снова занимается гроза. И вот тогда Укитаке мягко, сначала осторожно, проводит рукой по спине, забирается под тепло пледа. И начинает утешать. Гин/Кира, angst. Мало кто знает о том, как сильно Изуру ненавидит капитана третьего отряда. Ненавидит под исполнительным спокойствием, бюрократским уважением, сумасшедшим обожанием и - конечно же - страхом. Нет, он не трус, по крайней мере не настолько, чтобы возненавидеть только за дрожь в коленях и жаркую прокатывающуюся по венам волну при звуках голоса. Чужого, насмешливого, растягивающего гласные и готового обсмеять весь белый мёртвый Сейретей. Только за редкие полуслучайные прикосновения и за сердце, выскакивающее из груди от этих холодных пальцев. Оно не бежит от холода, ему не страшно. Наверное, он не ненавидел бы его даже за уже которую бессонную ночь. Но открывается дверь кабинета, и нет даже трагичного положенного скрипа - Изуру старателен, тщательно смазаны петли, и Ичимару Гин проходит, здоровается, улыбается всегдашней улыбкой, и видит его насквозь. Заставляя опустить глаза, спрятав его за чёлкой, и упереться взглядом в отчёты. Проходит - опять мимо, положив на его стол очередную гору бумажной волокиты, и это было бы так прекрасно - ненавидеть его от ревности или от такой бытовой усталости. Из тех, что в один прекрасный день заставляют прилежных мелких работников прийти в офис с пистолетом, радостно поздороваться с давно знакомой охраной и перестрелять директоров. Ичимару Гин знает это, и нагружает его работой еще больше, находя самые нелепые задания. В этом определённо есть что-то от двенадцатого отряда и его извечных экспериментов - когда же сломается такая покорная кукла-неваляшка? Где же Изуру возьмёт пистолет? Но он не ломается, он упорно распрямляется, отдирается себя от пола - по положенной дуге - снова бьётся об пол. Раз за разом увеличивая амплитуду. Детские неваляшки постоянно красные - наверное, от крови. Он упорно сжимает челюсти, робко улыбается и выполняет свою работу. Ему говорили, что быть лейтенантом нелегко. Вот только он думал, что они имеют ввиду жёсткие нормы, капризы начальства, странные чувства и службу от утра до утра. Нет, это, конечно, тоже тяжело, но совершенно не похоже на агонию. Он сидит в кабинете допоздна, выводя ровные колонки цифр, и совершенно точно знает - Ичимару где-то здесь, даже если его отправили на грунт. Стоит в тени переходов, дышит неслышно и легко, смотрит алыми щелями глаз, и - конечно же - улыбается. Ждёт. Он хочет от Киры бунта, ждёт когда же он хотя бы придёт и попросит выходной. Или прикинется больным. Или заболеет. Или однажды утром не сможет подняться от усталости. Изуру знает это, и не поддаваться, не давать того, чего от него хотят, не перечить ни словом - единственная форма истинного непослушания, которая ему остаётся. Капитану третьего отряда нравятся такие игры; он надеется, что Кира всё-таки не умрёт. А Кира сидит допоздна за бумагами, и, уходя домой, нагружает себя еще и ненужными отчётами, которые никто никогда не проверяет и не будет еще пару сотен лет. Сам. И смешно от того, что в нём на самом деле нет ни капли мазохизма. Он не спит не поэтому. Ну, или не только поэтому. Глаза его краснеют от безостановочной работы с бумагами, заострились скулы и он совсем побледнел. Он просто ненавидит своего капитана. Он приходит домой далеко за полночь - каждый день, не исключая выходных, - кладёт бумаги аккуратной стопочкой, ритуалом вытирает не успевшую осесть пыль со всех поверхностей, раскладывает не успевшие растеряться вещи - он слишком редко бывает тут. Пьёт уже безвкусный от усталости чай. Переодевается в ночную одежду. Пролистывает принесённые бумаги. Расстилает кровать с идеально-белыми накрахмаленными простынями и долго ходит около, находя сотни глупых занятий, чтобы только не приближаться. Даже как-то полы посреди ночи мыть принялся. Но потом занятия - даже самые глупые - кончаются, и ему не остаётся ничего кроме. Как осторожно, кругами, подойти к кровати, как входят к дракону в пасть. Осторожно сесть на краешке, примерно сложив на коленях руки. И - всё; выше его сил - закрыть глаза. Он никогда не думал, что придётся ненавидеть Ичимару Гина. И что это так сложно - быть лейтенантом. Наутро он старательно заправляет так и не смятую кровать, одевается, заваривает чай, стараясь раствориться в этих домашних процедурах. Ритуалом, как будто приобщающим к нормальной жизни, как будто ничего не изменилось. Получается - потому что в голове давно нет ни единой мысли - только тупые движения, въевшиеся в кость. Он не помнит пути до работы, ему кажется, что он был там всегда. Гин улыбается, приветствует - и насквозь видит его еще одну бессонную ночь. Гин думает, что ждать осталось недолго. Изуру спотыкается на входе, и он спокойным движением ловит его за локоть. Одинаково тонкие кости. Жарко от прикосновения, но, впрочем, это начинается лихорадка. Гин улыбается всё так же и видит его насквозь, одним только взглядом вместе с усталостью прибивая к полу. Ненависть Киры так похожа на боль и прокисшее тёплое молоко. Он зло вырывает руку. И идёт работать. Это не мазохизм, и - поверите ли - даже не упрямство. Просто он, конечно, трус не настолько чтобы возненавидеть только за дрожь в коленях и жаркую прокатывающуюся по венам волну при звуках голоса. Просто он не может спать ночами. Он так хочет, чтобы в этом было что-то от хотя бы самой смешной и постыдной любви. Чтобы просыпаться от откровенных снов и кусать подушку до утра. Хоть один - пожалуйста, и в этом наконец будет хоть что-то. Такое. Своё. Нет, не подумайте, ему сниться Ичимару Гин - что еще может ему сниться. Он переполняет его до краёв. Забивает изнутри само существо, давя на внутренности и лёгкие, не давая дышать, душит из самой глубины, и это не пугающий страх - задохнуться во сне от этого чувства. Просто он переполняет его, выливается из горла и распахнутых глаз, и внутри него - еще одно сердцебиение, намного сильнее, мощнее его собственного. Дёргает марионеточными нитями, и Изуру думает, что во сне у него другого цвета глаза. Он готов поклясться, что такими ночами Гин сидит и улыбается как и всегда, только чуть шире и с интересом. Он не то чтобы боится не проснуться однажды утром. Он не то чтобы не хочет просыпаться. Он не то чтобы хочет сохранить остатки разума, потому что даже бессонные ночи выбивают его так, как эти сны. Его всё чаще тошнит по утрам. Видимо, зелёным чаем, желудочным соком и кровью. Он не ненавидит капитана за эти сны и отсутствие воли. Он не ненавидит его за новую работу и новые бессонные ночи. Не ненавидит даже за то, что сны от реальности почти неотличимы. За что - он понял бы, если бы в его доме были зеркала. Он не выдерживает ровно на девятый день. Он засыпает прямо на рабочем месте, прямо на ворохе бумаг. И Гин выходит из кабинета, думая, что он почти дождался. Это - еще не победа. Кире сниться один из таких снов. Ничего конкретного, чёткого, только слепые ощущения, смывающие всяческие грани, Ичимару Гин и его широкая улыбка. Это слишком сильно - чувствовать себя готовым разорваться коконом, запертым океаном, и из таких коконов получаются только жуткие из личинок. Его кладка. Его лейтенант. Он спит не больше пары часов, но когда просыпается, на улице уже ночь. Его ведёт так, что лучше б не было этой пары часов. Но по крайней мере он знает что делать. Кира встаёт, держась за столешницу, чтобы не упасть. Передёргивается, и его выворачивает пряно на дневные отчёты. Но это ничего. Как будто бы кончилось это противостояние. Он выходит из кабинета и идёт прямо домой к капитану. Хватаясь за стенку, и потому целеустремлённо не получается. Он входит, распахивая незапертую дверь, и не понятно, откуда взялась эта решительность. Может, просто страх скончался от недосыпа чуть раньше чем он. На пару секунд, и осталось недолго. Гин сидит на полу напротив входа и смотрит ему прямо в глаза. Улыбается. Знает его до самого мельчайшего оттенка чувства. Улыбается так, что нет сомнений в том, кто расставил этот капкан и принёс лейтенантский шеврон. Поздно вечером. Смотрит так, что, конечно же, ждал. Пришёл в театр заранее, перед самой кульминацией; режиссер, с интересом смотрит за актерами и ему совершенно плевать на мировую премьеру и снайперов на крыше - он не прописал финал. Дверь открывается тихо. Шелест, тихое дыхание без срывов и расфокусированный взгляд. Он пришёл доумирать. - Изуру, - Насмешливый шёпот в районе груди. И непонятно уже - снаружи это или изнутри, - Что, не спится? Кира с размаху пытается его ударить, но рука находит лишь воздух, и ему не найти того, кто убил его и его страх. Они дерутся в маленькой прихожей, переворачивая редкую мебель. Она падает с глухим стуком, и больше нет не единого звука. Они молчат. Ичимару в сотни раз быстрее. Опытнее в сотни раз. Его сила придавливает к полу не хуже усталости. Он видит: уже начало кульминации, еще - не финал. Но вот только с самого первого дня и лейтенантского шеврона что-то странно умерло внутри. Не шеврон - колдовской амулет. Не тело - личинка. И за эти девять дней сны становились сильнее, врываясь в реальность. И в нём уже куда больше от Ичимару Гина, чем в нём самом. Он переполняет его изнутри. Он вырывается, треская кожу. Куда больше от его скорости, опыта, силы. И он ударом прижимает его к стене. И вот она - кульминация. Гин улыбается совершенно дико. Вены бьются в руках, не понятно - чьи. Кира смотрит ему в глаза. Может, целует. Может, бьёт. Он просто отчаянно хочет жить. И стать рядовым. И только сейчас, когда они так потрясающе близко, становится видно, что у Киры бледно-алые от работы и недосыпа глаза. Что они примерно одного роста. Что он очень побледнел - почти до белизны. Что выцветает пигмент в волосах. И он уже начинает щуриться - от боли в веках. И копия несовершенна, но еще немного - и разницы не найдёшь. Может, Гин отвечает на поцелуй. Может, бьёт. В любом случае добивает. И Изуру жалко улыбается в ответ. Кокон прорвался. Роды. Как и положено - ровно через девять. Пусть и дней. Он просыпается наутро с улыбкой. Никуда не делись эти его сны. Просто - наконец затопили с головой, и нет разницы между ними и явью. Просыпается и знает, что никто во всём Сейретее не помнит про Ичимару Гина. Встает, поправляет на себе белый капитанский плащ. Проводит ладонью по лицу, привыкая к улыбке. С тихим шелестом открывает дверь. И идёт искать себе нового
лейтенанта. The End |