СейрейтейАвтор: Фэндом: Блич Пейринг: Айзен/Гин Рейтинг: R Дисклеймер: Все принадлежит законным владельцам. Размещение: С разрешения автора |
|
1. В это утро – как и в сотни других, вот уже с десяток лет – Айзен Соске проснулся в собственной крови. За ночь она высохла, застыв на горле вязкой тёмно-бурой коркой. В это утро – как и в сотни других, вот уже с десяток лет – Айзен Соске поднялся с кровати, стянул с себя перепачканную кровью одежду, поменял простыни и пошёл в душ – отдирать грязно-бурую корку с горла. Он знал: вчерашней, растянувшейся улыбкой раны под ней уже не будет. Из-за этих действий – таких простых, ставших уже привычным ритуалом – он просыпался на несколько часов раньше всех остальных капитанов. В эту ночь – как и в сотни других, вот уже с десяток лет – Айзен Соске покончил жизнь самоубийством. И проснулся наутро в собственной крови. Он стоял под обжигающими струями, его кровь, мешаясь с водой, стекала по телу, ало-розовой лужей застывала на дне душевой. Он чувствовал, несмотря на всю привычность и обыденность действий: что-то неотвратимо меняется в этот миг. Странники штурмовали Сейретей. И ярость их, и битва у ворот, и крики рыжеволосого мальчишки – всё это, многократно отражаясь, как землетрясением грохотало в духовной силе Сейретея. Заставляло толчками дрожать лужу крови под ним. Айзен вышел из душа, вытерся, оделся, улыбнулся мягкой улыбкой – он так устал от этих новых дней. Что-то менялось. Это было так похоже на долгожданный шанс. Это подтверждало все до единой его теории и догадки. А он – он как всегда был не готов. Днём он встретил Абараи. Айзен был не готов, он торопился, а Абараи так похож был на нужного человека, способного спорить с силой Сейретей. И он принялся исподволь высказывать свои догадки – про эту нелепую казнь и девушку Кучики Рукию, которую он и видел-то, кажется, всего пару раз краем глаза. Спросил – прямо, не давая вывернуться, он спешил: - Ответь мне, только честно. По-твоему она должна умереть? Если бы он ответил нет – он подошёл бы идеально, ведь это было бы так похоже на бунт против Сейретей. Абараи мялся, отводил взгляд и бормотал что-то о любви и долге. Он подозрительно относился к таким вопросам от бывших капитанов. При всех своих прочих достоинствах он, к сожалению, не был дураком. У него были злые глаза и волосы ярко-алые, как кровь по утру. Он не подходил. Они стояли в тёмной комнате и долго смотрели друг другу в глаза. Пока тревоге не позвала на собрание. Странники штурмовали Сейретей. Что-то менялось. Что-то должно было измениться еще сильней. Конечно же, Гин опоздал – и Айзен едва удержался, не превратив свою мягкую улыбку в ностальгическую усмешку. Гин не мог не опоздать на посвящённое ему собрание. Капитаны стояли рядами, Гин улыбался, Ямамото сидел в тяжёлом кресле; и хотелось подойти к каждому из них, изо всех сил встряхнуть за плечи, посмотреть в глаза и кричать – вы ведь тоже чувствуете это. Они капитаны – они чувствуют это все до единого и стараются не смотреть друг другу в глаза. Айзен выдавливает из себя проникновенную улыбку и смотрит, как Зараки и Куротсучи спорят за право выпотрошить Ичимару до костей. Голос Ямамото – по-старчески сонный и звонкий одновременно – прерывает их, кажется, уже на разделе внутренностей. - Это всё не достойная капитанов болтовня. Но она, тем не менее, поясняет, зачем вас вызвали сюда. Что вы можете сказать в своё оправдание? Гин в притворной задумчивости взлохмачивает волосы на затылке, склоняет голову набок, улыбается еще сильней – хотя, казалось, сильнее невозможно, что у него сейчас лицо треснет напополам от этой улыбки. И вдруг смотрит прямо на Айзена, еле приоткрыв алые щелки глаз – быстро, как будто показалось. И Айзен вдруг понимает, что этот человек, так же как и он чувствующий это землетрясение, эти рушащие основы перемены. И что он видел странников, принёсших перемены с собой. И оставил их в живых. И что ему очень понравилось то, что он увидел. Капитаны стоят, и не отрывают глаз от одного – единственного Ичимару. Похожие на упряжку собак, которые вот-вот перегрызутся из-за куска мяса. Каждый хочет найти странников первым – для себя. Ичимару держит кусок мяса на вытянутой руке, трескаясь от улыбки. Ему жуть как нравится такое положение. - Ну, я во всём виноват. Мне нет прощения и я готов принять любое наказание. Куском мяса потрясли над головой и спрятали в мешок. Зараки сорвался на рык, угрожая убить его. Куротсучи пригласил в лабораторию. Ямамото чуть дёрнул уголком рта. Он тоже знал, что погонщик прячет мясо только в том случае, если уверен точно – собаки не успеют разорвать тебя. Он думает, что странники похожи на огромных полярных медведей, что съедают упряжки вместе с погонщиками и собаками. Тишина висит в зале собраний – низкая, звенящая. Им душно от этой тишины. Они все ненавидят сейчас Ичимару как никогда в жизни. Им всем – наверняка так же как и Айзену – нужно, просто необходимо знать о странниках; каждому – за своим. Они тоже чувствуют дрожь духовной силы, оседающий фундамент мироздания и запах перемен – с острым привкусом пороха. Но ни один из не просыпается вот уже какой десяток лет в собственной крови. И Айзен не выдерживает первым. - Постой, Ичимару. Перед этим я хочу спросить у тебя кое-что. Вздох облегчения пролетает по залу – они все хотят знать и не хотят спрашивать. Гин улыбается прямо ему с каким-то мутным чувством понимания, невинности и издевательства. Гонг разрывает тишину. Тревога кричит, бьётся как одуревшая. Странники попали в Сейретей. Что-то меняется. Он выбрал. Он почти готов. - Что ж, боюсь мы вынуждены прекратить собрание. Всем капитанам проследовать в свои отряды. Что будет с Ичимару я сообщу вам позже. Зараки уже убежал, капитаны поспешно расходятся. А Гин так и стоит посреди зала, насмешливо склонив голову и смотрит на него. Он понял, кто здесь самая голодная собака. Собакой быть неприятно; он так устал каждую ночь умирать. Надо что-то говорить, и Айзен подходит совсем близко, произносит шёпотом почти интимным: - Похоже, эта тревога всегда раздаётся очень к месту. Не то, чтобы он знал, что спросить. Или точнее – как выразить в слова всю надежду на эту новую дрожь и всю тоску ночных самоубийств. Гину не нужно объяснять – он понимает, чувствует и отвечает голосом тягучим, томным и смешливым: - Я не уверен, что догадываюсь, о чём вы. Собакам нужно мясо – они гавкают, бесятся, исходят внизу слюной. Даже если Айзен не перестаёт всё так же спокойно и мягко улыбаться. - Ты думаешь, что эта отговорка про странников тебя спасёт? Тебе не стоит меня недооценивать. - Ах, капита~ан, но ведь в последнее время так опасно. Можно и умереть. Гин улыбается, и за улыбкой не видно ничего. Маленький капитан Хитсугая тоже остался и, наверное, всё слышал. Но Айзену уже плевать. Он забывает, как дышать. Это ничуть не похоже на угрозу. Это звучит так, как будто он знает, чем Айзен занимается каждую ночь. Он не просто так был его лейтенантом. Он подходил идеально. Он сам напросился. У него был полный мяса мешок. Эту ночь Гин провёл у него. Он царапал спину, оставляя красные полосы, жадно целовал холодными губами и стонал надрывно и хрипло, вспоминая лейтенантскую молодость. Ироничная, неестественно широкая улыбка так ни разу и не сползла с его лица. А потом он снова забирался на чужие колени, кусал шею и целовал – подписанием контракта. Он не знал, что сулят эти перемены. Он почти боялся, честно говоря, а когда страшно – нет ничего естественнее, чем прийти к капитану. Пусть и бывшему. Только его несползающая улыбка говорила, что даже в этом – самом естественном – он врал. Он целовал, заново находя все самые чувствительные места. Вспоминал. Просился назад. В этом было так много от сделки и страха, и ничего – от любви. Они перевернули комнату верх дном, и от страсти и голода в этом тоже было предостаточно. Впрочем, как и от лжи и марионеточных нитей. Теперь Айзен знал, что за силой обладают странники, зачем они пришли и как зовут крикливого рыжеволосого мальчишку. Привкус мяса горчил во рту. А когда Гин уснул, он еще долго смотрел на него и думал, что тот так и остался самонадеянным мальчишкой. Не знающим, как же холодно в вечных снегах, и о том, что собаки, даже съев все припасы из мешка, всё равно никогда не откажутся от сладкого человеческого мяса. Готей 13 не очень похож на собак – в нём куда больше от вечноголодных волков. Гин прижимался к нему, обнимал худыми руками и улыбался даже во сне. Айзен смеялся в ответ, укрывал его одеялом. Встал, собрал разбросанные по комнате вещи, аккуратно сложил их на стуле. Поднял перевёрнутый стол. Выкинул изодранную и испачканную скатерть. Поднял опрокинутую вазу с цветами. Поправил покосившиеся картинки на стенах. А потом пошёл
и покончил жизнь самоубийством. *** Они свалились в эту землю с разбегу, все вместе, прямо в грязь, пыль и осенние шумящие листья. Пыль в этом мире такая же, как и в родном – сухая и горьковатая – после смерти. Если не приглядываться, отличий и не найти. У Орохиме звонкий смех, длинные рыжие волосы и неиссякаемый моторчик улыбок внутри – как и там. У Ишиды сухой тихий голос, очки в оправе стоимостью машины и длинные тонкие пальцы. У Чада одно выражение лица на все случаи жизни, кудрявые жёсткие волосы и иногда слышны хрипы в грудной клетке. Всё как там. И Ичиго корит себя за излишнюю мнительность. Может, потому, что замечает яснее и чётче. Странный у здешних жителей взгляд, когда они смотрят на них. Как будто слепит солнцем. Как будто слишком ярко и слишком много. Даже у обоих Шибы – когда не заметно, в самой глубине зрачков, за криком и резкой, словно с надрывом, руганью. Как будто их боятся, как будто они порчей какой заражены. Это нехило бесит. Может, потому, что он единственный из них носит черную форму и плетёные сандалии, и умер, чтобы попасть сюда. Умер дважды – от клинка хрупкой девушки с испуганными глазами и от трости человека с панамой. Они живут здесь меньше недели, а Орохиме уже успела обследовать дом Куккаку от подвалов до мансард и заговорить охранников. Они живут здесь уже почти неделю, и дни утекают обезумевшей горной рекой. Всё ближе казнь Кучики Рукии, и он пришёл сюда только за тем, чтобы её спасти. Им всем словно не хотят чего-то говорить. Ичиго стоит на крыльце, ёжится от утреннего тумана, смотрит на уже суетящихся людей, на грязных оборванцев Руконгая, на тощие их ободранные ноги, и вдруг понимает, что это и есть – рай. Куда попала его мама. Сначала он задыхается от этого знания, и даже делает несколько шагов, спотыкается о ступеньки и чуть не падает. Найти, спасти, от этого – даже после смерти. Ведь мама – она ведь тоже попала в рай, куда-то сюда, в эти грязные захламленные улицы. Но тут же останавливается. И начинает понимать куда больше – отчего так странно смотрят на них. Здесь он её уже не найдёт. Это и есть
её, мамы-мамочки, рай. *** Он приходит к Ичимару после тренировок, когда тот, уничижительно улыбаясь, отчитывает новичков. Айзен очень спешит. Странники уже в Сейретей, запах перемен намертво въелся в ноздри, и это утро было таким же, как сотни других. Странники уже в Сейретей, а его единственный соратник слеп как новорождённый котёнок и совершенно не верен. - Пойдём, - Роняет он, тихо, чтоб не ставить под угрозу престиж капитана третьего отряда, - Погуляем. И Гин насмешливо фыркает, распускает новичков и идёт за ним – он почти заинтересован. Не каждый день к нему приходят с такими забавными просьбами. Айзен ведёт его бесконечными запутанными переходами Сейретея, через маленькую неприглядную дверь выводит за стену – в районы Руконгая. Гин неприязненно морщится и протягивает что-то о жуткой вони. Он вырос здесь, она ему куда привычнее и ненавистнее, чем Айзену. Ему становится интересно – и это болезненно бьёт по самолюбию. Они проходят первые районы Руконгая, стараясь быть незаметными, насколько это возможно в капитанских плащах, и покидают жилые зоны. Там гораздо холоднее, чем в городской черте, и ветер ярится, больно бьёт по лицу. Застывает на коже мелкими хлопьями снега. Айзен не ошибся – всё меняется, он никогда не видел снега в Обществе Душ. Гин стоит, выжидательно и сочувствующе смотрит на него, искренне считая больным. Так не пойдёт, он должен быть верным. Пустые полуразвалившиеся домики стоят позади них, отвесная пропасть – перед ними. Холод и снег больно кусают пальцы, ветер трепет полы плащей. Ткань звонко хлопает на ветру. - Ну и что~о ты хотел? Учти – меня не стоит отвлекать от важных дел понапрасну. Айзен мягко улыбается в ответ. Как же он хочет иногда врезать Ичимару по лицу – резкими колкими мгновениями. Но теперь он на его стороне – месте с лаем собак и вечными снегами – и он должен медленно и болезненно открывать ему глаза на то, до чего он сам дошёл за сотни одинаковых утр. - Подойди, - Спокойно говорит он и кивком показывает на обрыв перед ними. Там, внизу – промёрзшие острые камни. Гин в голос смеётся на эту просьбу. Ну что за дурак будет подходить к пропасти, в которую можно упасть? Видимо, бывший его капитан совсем повредился в уме. Гин чуть скашивает на него взгляд – и тот и вправду стоит, уверенный в том, что его послушаются. Тогда Гин усмехается и спокойно подходит к обрыву, заглядывает вниз – из этого выйдет хорошая шутка. Высоко так, что кружится голова. Айзен оказывается за спиной, голос у него тихий и вкрадчивый, и – вместо острых, бьющих в лицо снежинок – от него веет теплом. - Теперь прыгай. Гин хохочет искренне и чуть истерично. Он никогда не думал, что у Айзена настолько странное чувство юмора. Камни внизу плывут перед глазами. Воздух холодный и колючий. И сначала ему кажется это смешным. Потом – глупым. А потом он вдруг осознает, что голова у него кружится не столько от высоты, что ноги совершенно ватные и подгибаются, что мелкие камешки вылетают из-под его ступней, и что он падает, неотвратимо падает – и его тянет, тянет вниз силой дикой, древней, выкручивающей из суставов кости. Крепкая сильная перехватывает его за локоть, когда он уже сделал первый шаг вниз. А его всё равно тянет упасть, во что бы то ни стало. Лишь когда голос произносит: - Ладно, не прыгай. Я передумал. Гин безвольной грудой отшатывается от пропасти. Цепляется в чужие руки, прижимается к чужой груди, позволяя себя обнять. Он мелко дрожит. Улыбка на его лице расползается до состояния заклинившего нерва. Ему кажется это забавным. - Что это было? Голос у него насмешливый и тягучий – но сейчас Айзена не обмануть. Он успокаивающе гладит его по спине, прижимает к себе и рад тому, что его союзник его наконец-то боится. Это правильно. - Это Сейретей, - И Гин фыркает, вцепляется в него сильнее. Именно это и нужно было сделать, чтобы он поверил, - Один из его внутренних механизмов. Это потому, что ты был моим лейтенантом достаточно долго, и он еще действует. Ты не можешь ослушаться меня даже сейчас. Сейретей не хочет бунта. Гин хихикает в его руках мелко и надрывно – ему всё еще кажется это смешным. - И чем сильнее в шинигами тяга к бунту, тем сильнее он вытравливает её обожанием. Как ты думаешь: может хоть один из теперешних лейтенантов пойти против капитана? Даже зная, что тот не прав? Как ты думаешь: может ли сделать это твой? Гин уже хочет освободиться, но позади – только пропасть, а руки держат цепко и больно. И он смеётся, глядя Айзену прямо в глаза. - Поэтому ты его ненавидишь, не так ли? Сейретей? Потому что твоя девочка бегает за тобой с коровьими глазами? Айзен сжимает его сильнее, и рёбра подозрительно трещат. Всё тот же спокойный и мягкий. - У всех свои причины. Не веришь – попроси Изуру прыгнуть. Мелкий снежок над ними превращается в настоящую метель. Глаза Гина горят в ней как угольки. Вся любовь, все чувства и воспоминания мертвых – один отточенный механизм против бунта. Обеспечивающий верность со стопроцентной вероятностью. Айзен был старше его на несколько сотен лет. Если даже сейчас, перестав быть его лейтенантом, Гин не может ослушаться даже самого бредового приказа – не хочется думать, что чувствуют они. - А зачем же ты тога со мной спал? Если верность всё равно обеспечена? Снежинки жалят лицо. Плащи хлопают на ветру. Айзен улыбается своей всегдашней улыбкой и предпочитает не говорить, что тогда он этого еще не знал. - Я люблю
перестраховываться. *** Принцесса клана Шихоуин покинула Сейретей на пять часов раньше изгнанника. Ночь была темна, в воздухе летал сладкий цветочный аромат страсти и приключений, и она честно верила, что он пришёл попрощаться. Она всегда думала, что этот – для неё всё еще мальчишка – слишком серьёзно воспринимал их забавные любовные игры. Она покинула Сейретей на пять часов раньше изгнанника – оглушённая, в пыльном мешке из грубой ткани. И приютилась в кладовой полуразвалившегося сарая до утра. Это уже не казалось ей таким смешным. Изгнанника навсегда выслали из Сейретея ровно на рассвете – когда солнечное золото пеленой ложилось на горное плато, стоящие фигуры и шальную улыбку. И судьи отворачивались, потому что он слишком плохо скрывал, что счастлив в этот миг. Или издевался. Или просто нужным не считал. План удался без зацепочек; он готовился к этому всю свою жизнь. К тому, чтобы, зачитав приговор, его изгнали из Сейретея без права возврата. Никогда, навсегда. Даже после смерти. К тому, чтобы, зачитав приговор, они убили его жадную вечную душу. Болью и разорванной цепью – за короткий миг. Его комбинация сошлась идеально. И судьи отворачивались и давили лёгкую зависть к человеку – теперь навсегда простому человеку – без прекрасной бессмертной души. Который не проживёт и тысячной их жизни. Его вышвырнуло из рая в растёкшиеся весенние лужи, перемазав с ног до головы. Недалеко от старого покосившегося сарая. От сидел в этой грязи и тихо, радостно смеялся. Он никогда больше туда не вернётся. Он обожал это место до дрожи. По весне таял лёд. Отпустило. Когда Урахара Киске вошёл в сарай и отпер кладовку, по полу её катался и брыкался, матеря его не мягче рядового одиннадцатого, бесформенный пыльный мешок. Он смеялся, предлагая принцессе завтрак. Она пыталась врезать ему ногой и снова вертелась на полу. Они оба никогда больше туда не вернутся. Он вышел, снова запер её там и выпустил лишь через неделю. - Доброе утро, принцесса, - Ворковал он всклокоченной чёрной кошке. И протягивал молоко. Йоруичи кидалась выцарапать ему глаза и требовала немедленно вернуть её во что бы то ни стало. Она шипела, до крови царапала щёки и руки, говорила всё, что думает о наглых самонадеянных мальчишках, и он лежал на занозящем полу и смеялся. Пусть злится. Теперь уже всё. Отпустило. Она разъярённой маленькой тенью выскользнула в входную дверь, а он всё лежал и пытался отдышаться. Пусть идёт. Он знал, что ей уже не выбраться из мира живых – он знал об этом, так же как и о том, что кошки, даже такие строптивые, как Богиня Скорости и потомственные аристократки, рано или поздно возвращаются домой. К протекающей крыше, миске тёплого молока и, иногда, улыбчивому человеку без капитанского плаща. Она была упорна – Йоруичи Шихоуин. Она вернулась через месяц облезлая, отощавшая и так и не вернувшаяся в Сейретей. Она едва узнала полуразвалившийся сарай – крышу покрыли новой черепицей, стены выровняли и отштукатурили снаружи и изнутри, и Урахара Киске в нелепом наряде прыгал вокруг здоровяка в фартуке, помогая ему пристроить крыльцо. Он вымыл её сладким человечьим шампунем и налил молока. Болтал без умолку, словно ничего и не произошло – и она была благодарна ему и стыдилась себя. Месяца ей хватило, чтобы понять, почему он посмел, ничего не объясняя, ударить принцессу Шихоуин по голове и увезти с собой в пыльном мешке. Было немного лестно и немного неудобно перед остальными – из всех он спас только её. Её одну, из Сейретея, из бессмертия, из иллюзий, навсегда. И кладовка уже не похожа была на то грязное сырое помещение, куда он спрятал её, украв. Но он всё равно затащила его туда, страстно прижимая к полу, извиняющасе кусала губы и говорила одними еле слышными выдохами. - Спасибо. Она не любила его никогда. Они вместе
сбежали из рая. *** Она пришла к нему поздно ночью и долго мялась у двери, не решаясь даже постучать. Он знает – он замер над бумагами и прислушивался к её быстрому сбивающемуся дыханию. Она и не постучала, и вздрогнула, когда он, не выдержав, сам открыл дверь. - Простите, что я так поздно, капитан Айзен, - Голос у неё высокий, звонкий и тараторит она быстро-быстро, изредка путая слова, - Я понимаю, что сейчас не время, но мне так хотелось с вами поговорить. Пожалуйста, я понимаю, если вы заняты или врываться так естно и немного неудобно перед остальными - из ъяняя, ударить принцессу шихоуин ке в нелепом нарядеются домой. бесформслишком грубо, я… Айзен смотрит на неё с мягкой улыбкой. В глазах её обожанием горит сила Сейретей. Она никогда бы не полюбила его сама – и сейчас каждым словом доказывает это. Но Айзен всё равно стоит, улыбается коротко и искренне и совершенно не слушает всю эту её болтовню. Он думает, что она, должно быть, замёрзла. - Неужели ты думаешь, что я могу использовать грубость как повод выгнать тебя? Я кажусь тебе таким хладнокровным? Это почти издевательство с его стороны – ведь у неё нет другого выхода, кроме как удивлённо округлить глаза и пискнуть: - Конечно нет. Проскальзывая в комнату. - Тогда располагайся, - И она садится позади него, на почтительном расстоянии, сложив руки на коленях. Как любит Сейретей, - Сегодня у тебя, наверное, был тяжёлый день. Мы можем поговорить о чём угодно, если тебе от этого станет легче. Она не отвечает, сидит позади него и он спиной чувствует её полный обожания и лишённой всякой приязни взгляд. В такие моменты она совершенно не похожа на себя – он знает, сегодня эта девочка в голос дерзила Кучики и кричала, что он не прав. Айзен пишет и улыбается – он знает эту свою подчинённую. А Кучики зашёл к нему сегодня вечером и ледяным тоном требовал казнить её вместе со своей сестрой. Она была готова защищать друга детства даже от его собственного капитана – и вот она, настоящая Хинамори. Он помнил. Такую дерзость в корне выжигал Сейретей уродливым клеймом обожания. Айзен первым нарушает тишину: - Как Абараи? - Его жизнь вне опасности. Произносит она в ответ, и он знает – сердце её сейчас мелко бьётся в груди, надрываясь от ненастоящего уродливого счастья. Капитан помнит про её друзей. - Хорошо. Собрание тоже было не особенным, - Он говорит, и эти дела, такие же повседневные, как и кровь по утру, создают видимость беседы, близости и отсутствия лжи, - Капитан Кучики высказался за увольнение, но был встречен отказом большинства. Когда раны затянутся, Абараи вернётся в отряд. - А вы были против отставки, капитан Айзен? В её голосе столько наивного любопытства что он не сдерживается – фыркает. Это ведь так похоже на правду, если не видеть её глаз и очень захотеть. - Разумеется. Да и не только я. Ренджи неплохой человек и его все любят. Хинамори сидит позади него, кажется – совсем близко, смотрит полными восторга глазами. Достаточно протянуть руку – и дотронешься. - Капитан Айзен? - Хм? Он пишет ей письмо. - Я не буду вас беспокоить. Можно я просто останусь и посмотрю? Я не помешаю? Столько любви и как будто бы желания просто быть рядом, столько уродливого подобия правды в этой просьбе, что он не выдерживает – еле заметно вздрагивает, и ровный строй иероглифов на листе перечёркивает рваная линия. В горле ком, он благодарит глаза за близорукость – и требуется немало усилий, чтобы вернуть в голос мягкость вместо слёз. - Да, конечно, оставайся. Столько, сколько захочешь. Он переписал письмо еще раз. Он разобрал документы на неделю вперёд. Только чтобы не оборачиваться и не встречаться с ней взглядом. Когда он закончил, она у же спала. И он еще долго сидел рядом с ней, осторожно касаясь волос. И впервые
за последний десяток лет ночью он не покончил жизнь самоубийством. Он сидел, смотрел на её хрупкие, почти детские черты и думал, что сейчас, во сне, это та самая девочка, способная ослушаться прямых приказов еще на первом курсе и побежать спасать экзаменатора. Способная переспорить бескомпромиссного Абараи. Развеселить апатичного Киру. Сутками болтать с офицерами отряда и сбивать наземь спелые каштаны для детворы. Он сидел, смотрел на неё и думал, что с того самого момента, когда он увидел её на тренировке в мире живых и понял, что не хочет другой женщины и лейтенанта – она была обречена. Ему помогал Сейретей. Позже он встречал её после занятий, показывал новые заклинания и заступался перед руководством Академии. Он взял её к себе в отряд и давал повышения, к которым она была не готова. Он тогда еще
не знал, что с каждой ступенькой вверх Сейретей всё больше выжигает в
ней настоящее. Он тогда еще верил, что в этом есть что-то от обычной девчачьей
влюблённости. Он тогда еще не знал, что он её убивает. Она лежала перед ним – всё та же самая спящая девушка – и от неё пахло сливами, огнём, уютом и занимающейся грозой. Вены на её запястье бились мелко и медленно. И Айзен не выдерживал и осторожно и нежно целовал её в уголок губ. Она спала
– и во сне в ней не было неестественного обожания Сейретея, она была честна.
Она отвечала на поцелуй и еле слышно шептала имя. Чужое, не его. Как-то он водил её прогуляться в мире живых. Для протокола это было названо миссией, но они гуляли всю ночь напролёт. Это было экспериментом – он хотел узнать, как сила Сейретей действует в мире живых. И он так хотел снова увидеть её улыбку. Она бегала за трамваями, распугивая облезлых кошек и расплёскивая лужи. С упоением смотрела глупую мелодраму в кино. Смеялась смехом заливистым и честным. И глаза её горели – конечно, же, вечным сейретейским обожанием – но куда больше: обычной девичьей благодарностью. Это пьянило не хуже вина. Больше всего ей понравились аттракционы, и она с восторгом крутилась на них вниз Гловой, визжала и просила еще – когда она умерла, такого еще не было. А он с лёгкостью настрелял ей в тире на целый ворох мягких игрушек. А под утро они напились так, что еле передвигали ноги. Он переспал с ней в номере дешёвой гостиницы на самом рассвете. Она была девственницей в свои восемьдесят пять. Она с готовностью отвечала на его поцелуи, выгибалась в руках и шептала имя. И снова – не его. Он был нежен и осторожен, как с хрустальной статуэткой, он любил её всей душой и хотел убить их обоих. А больше всего – на клочья разорвать Сейретей. Когда она проснётся на утро, она ничего не вспомнит. Конечно же, ей и в голову не придёт, что такой благородный человек, как её капитан, мог воспользоваться её слабостью. Конечно же, она никому не даст удостовериться в её девственности, кроме него самого. А если и вспомнит – примет за один из своих извечных постыдных снов. Она слишком
обожала его для этого и шептала чужое имя, стоило чуть отойти от правил
Сейретей. Он сидел еще пол ночи, аккуратно сложив написанное для неё письмо. Он написал там почти правду. Вот только что-то дёрнуло его составить письмо так, чтобы непонятная и глупая неприязнь к другому капитану проснулась у прочитавшего его. Что-то дёрнуло его написать именно это имя. И он убил бы любого, кто заподозрил бы, что это обычная человеческая ревность. Он сидел еще пол ночи, укрыв девушку пледом и положив голову ей на грудь. И слушал, как в тишине, вместе с мерным тиканьем часов, бьются под ним Два маленьких
быстрых сердца. *** Самое забавное в совместных лейтенантских попойках – это смотреть, где и в какой компании ты проснёшься в это утро. Иккаку Мадараме не любил частой смены мест, и потому очень удачно просыпался в одной и той же компании уже с десяток лет. Даже странно – пить всегда начинали все скопом. Второе по забавности в лейтенантских попойках – это то, как все пытаются привести в порядок себя и свои вещи, и еще где-то с час бесцельно бродят по помещению и перебрасываются шутками, стараясь не встречаться взглядами. И все так старательно и честно пытаются делать вид, что не помнят, что лепил прошлой ночью каждый из них. Все думают, что Мадараме напивается быстро, потому что он всегда горланит громче всех и первым начинает говорить на ту тему, к которой непременно сводятся все их совместные не только попойки – любыми беседы с чуть откровением. На самом деле он просто наконец дожидается повода, чтобы выплеснуть всё, что он думал о капитане. Говорить такое в трезвом виде посреди дня зазорно любому. Все присутствующие давно выучили его истории наизусть. О Руконгае, грязи и голоде – и будущем капитане посреди этого Руконгая, таком же грязном и оборванном, как они. Помнят битву до мельчайших подробностей, и, конечно же – каждое произнесённое им слово-откровение. Во всяком случае, с чужого пересказа. Всё восхищение Иккаку, если задуматься и хорошенько выпить, в итоге сводится к одному этому воспоминанию. Неестественно яркому и чёткому до сих пор. В общем-то они, конечно, могли бы заставить его замолчать и не слушать эти истории вот уже тысячный раз. Но они молчат и никогда не возражают. Потому что каждый, еле сдерживаясь, ждёт очереди для своей – тоже всем давно знакомой. Ведь пьют они вместе регулярно. Скорее всего, именно за этим. У каждого из них есть что сказать и странностей полный ворох. Так, например. Абараи любит рассказывать, как встретил своего капитана первый раз – еще в Академии; о том, какая он отмороженная сволочь, о том, что он непременно станет сильнее, о том, что он отобрал у него любую девушку и смысл его жизни, и о том, что он обязательно вернёт её обратно, и какие же у него тонкие пальцы и холодные глаза. И не замечает, что говорит о нём куда чаще, чем о той самой девушке. Или, вот например, Кира Изуру…Хотя нет, об этом вообще не стоит. Или лейтенант второго - Омаэда Марэчийо. Он больше всех рассказывает про земную жизнь – хотя на эту тему никто не налагал запретов. У него в семье было шестеро детей, отец работал в две смены, мать выбивалась из сил, и он умер, однажды поздно возвращаясь домой. Он больше всех из них хочет вернуться. Больше всего он любил свою самую младшую сестрёнку и до сих пор наизусть помнит её школьное расписание. У неё были короткие чёрные волосы, вспыльчивый нрав и карие глаза. Юмичика молчит и загадочно улыбается на утро. Его очень устраивает цифра пять. И он ни за что не даст своего закадычному другу, вытащившему его из Руконгая, подняться выше третьего офицера в отряде. Этот щёголь с перьями у глаз защищает его из последних сил. Как-то на миссии он затащил его в архивы и заставил перерыть самые давние документы. Стоял в дверях, капризно кривил губы и отказывался уходить. И Иккаку пришлось материться и слушаться, и он нашёл там только одну знакомую фамилию. В семье Омаэда никогда не было никаких маленьких девочек и только пятеро детей. О том, что они никогда не встречали Зараки в Руконгае Юмичика сказать так и не смог. В конце концов,
Иккаку обожал их обоих именно за это. *** Он пришёл на место встречи далеко за полночь, когда Гин, нахохлившись и прислонившись к стене, уже спал, зябко ёжась от ночного холода. Он ненавидел ждать, Айзен опоздал на целую вечность и разбудил его бесцеремонным толчком в плечо. Гин просыпается, сонно потягивается, и глаза его снова угольками горят в темноте. - Ах, капитан, вы заставили меня ждать. Я переволнова~ался. Айзен ведёт его за собой, но вместо того, чтобы съязвить в ответ, отвечает низко, тихо и умиротворённо. Ичимару бесит этот фальшивый голос не меньше, чем остальных – его усмешка. - Прости, я не хотел заставлять тебя беспокоиться. Больше постараюсь не опаздывать. Гин фыркает и думает, что у его бывшего капитана с каждым годом всё извращённее становится вкус. - Куда мы? Айзен идёт быстрей, чуть ли не бежит по переходам Сейретея – как будто очень хочет успеть завершить неприятное дело до утра. Гин идёт за ним и очень надеется, что больше они не пойдут к той пропасти и ему не придётся прыгать вниз. Камни холодные и острые. Ночь безлунна. - Я хочу показать тебе один секрет. Кажется, его хотят развеселить – и Гин ухмыляется еще шире. Может, из этой ночи выйдет хоть какой-то толк. Айзен останавливается на одном из ничем не приметных мостов. Какое-то время задумчиво смотрит на стену башни, словно выбирая, как актёр мог бы выбирать ткань для кулис. А потом разворачивает принесённый свёрток, вынимает оттуда обычный меч – без малейшего проблеска духовной силы или ауры владельца – и вкладывает ему в руку. Гин улыбается в темноте, голос у него тихий и вкрадчивый. У Айзена холодные, еле заметно дрожащие руки. За десяток лет он так и не привык. - М, капита~ан? Меня вполне устраивает Шинсо. Айзен врёт, даже не пытаясь прикрыть эту лож мягкой улыбкой. Он устал и хочет спать просто невыносимо. - Мы будем тренироваться. Бери меч и полезай на крышу. Гин демонстративно качает головой, глаз не видно, разворачивается и легко забирается на черепицу. Айзен отходит к светлой стене, поворачивается к нему, вынимает свой духовный меч, разводит руки в стороны, встряхивает ими, как перед заплывом. Легонько отталкивается ногами и поднимается прямо вверх, в воздух, долетая до вершины башни. Замирает между окон. Гин удивляется этому детскому позёрству и думает, что его капитан никогда не страдал подобным. А значит, что-то и правда меняется очень сильно. Еще Гин думает, что любой из клана Шихоуин может так. Летать. - Давай, - Мягко улыбается Айзен, и его улыбка бесит, порождая желание убить, - Кидай так, как будто это Шинсо. Он замер в воздухе, взяв меч на изготовку. Всё это глупая детская игра. Что он может этой железкой. Гин презрительно улыбается, но послушно подпрыгивает и изо всех сил кидает меч прямо в грудь. Он бы предпочёл думать, что послушался только потому, что решил со скуки поучаствовать в глупой детской игре. Но теперь он знает наверняка – он просто не мог по-другому. Да здравствует Сейретей. - Пристрели. Меч летит прямо и тихо, клинок его не блестит – ночь темна. Обычное оружие, достойное людей и рядовых. Меч летит прямо на него – и Айзен в последний миг убирает занпакто, нелепо откинув его в сторону в вытянутой руке. Меч пробивает капитана насквозь и пришпиливает к светлой стене. Кажется: слышно, как хрустят рёбра в полной тишине. Сначала Айзен дёргается всем телом, крупно трясётся в агонии, не выпуская духовного меча. Кровь брызжет во все стороны, почти чёрная ночью, вытекает изо рта, пачкая плащ и стену. Потом затихает, и кровь стекает вниз тёмными полосами по стене – её очень много, этой крови. Айзен висит – наверняка еще тёплый – и улыбается этой своей мерзкой боголепной улыбкой. Белый капитанский плащ, белая стена, ангельская улыбка и буро-алая кровь между ними. Полотно с небрежными мазками. Сцена. Подобранные кулисы. Антракт. Духовный меч в его руке дрожит, разгорается и словно пульсирует – вместо остановившегося сердца. Гин стоит на крыше, мёрзнет в этих сумерках и еле заметно хитро улыбается, склонив голову набок. Кажется, он был не прав насчёт вкуса. Ему наконец-то по-настоящему интересно; и в тёмной ночи только три ярких пятна – еще свежая кровь, пульсирующий меч и его алые глаза. Такого клан Шихоуин определённо не мог. Умирать. *** Кира осторожными мелкими шажками входит по лестнице, доски еле слышно скрипят. Он держится рукой за перила, чтобы не упасть, и дерево под его рукой шершавое и сырое от ночной росы. Он работал допоздна, взяв документы домой, - отчёт надо было сдать к утру. Переделал всё, и только сейчас вспомнил о неприметной папочке, забытой в офисе. Немного ведёт от усталости и недосыпа. Наконец он доходит до офиса третьего отряда, приоткрывает дверцу и проскальзывает внутрь. Отчего-то он старается быть как можно тише и незаметнее даже сейчас. Наощупь, в полной тишине, пробирается к своему столу, руками шарит по его гладкой поверхности, отыскивая папку. Надо торопиться с отчётом. Он находит её, оборачивается – и только тут понимает, что в кабинете он не один. Капитан сидит в углу, почти неразличимый в резких тяжёлых тенях. Смотрит прямо на него. Глаза его горят в темноте, как угольки. Как от слёз или такого же недосыпа. Ощущение дикой, невозможной неправильности, сюрреалистичной бредовости происходящего окатывает Киру с головой. Капитан сидит, смотрит широко распахнутыми глазами; на него. Не улыбается. Он сцепил руки на коленях, запястья у него неправдоподобно светлые и тонкие, и кажется – наверняка только кажется, ведь быть этого не может – что руки у него еле заметно дрожат. Кира прижимает папку к груди и осторожно, по стеночке, пятится к выходу. Как если бы его до сих пор не заметили и можно было бы просто уйти. Как если бы он только что увидел нечто глубоко личное, ранимое и совершенно не предназначенное для него. Капитан был особенно красив сейчас. - Уходишь, Изуру? Голос у него тихий, хрипловатый – с резкой примеси горечи. Спрашивая: «Предаёшь, Изуру?». Без малейшего осуждения, и от этого паршивее всего. Кира вздрагивает от этих слов, едва не выронив папку, сердце его бьётся мелко и быстро в полной темноте. - Простите, капитан, я…забыл…отчёт, и, – Кира чувствует себя совершенно беспомощным, но это не ново – странно само вдруг вспыхнувшее желание защитить, какая-то неловкая глупая жалость к человеку куда более сильному, чем он сам, - И, капитан, это, конечно, не моё дело, но… Ичимару качает головой – насмешливо и благодарно одновременно, и голос его низок, тих и отдаёт горьким запахом полыни. - Изуру-Изуру. Подойди. Кира осторожно кладёт папку обратно на стол, подходит, и ему кажется ужасно диким, неправильным – смотреть на капитана сверху вниз. Как и всё в эту ночь. Глаза болят от безостановочной работы, ноги подкашиваются, гудит голова, полностью смывая ощущение реальности. Он опускается на колени перед сидящим капитаном, на полу холодно и жёстко, и в этом нет ничего от усталости – только преданный очарованный взгляд. В нём нет ничего от обожающих глаз Хинамори, и Гин знает неотвратимо и чётко, за что именно Айзен так ненавидит его лейтенанта. Это забавляет и чрезвычайно льстит самолюбию. - Да, капитан Ичимару? Вы…вы неважно себя чувствуете? Это действительно могло бы умилять, и Гин слабо проводит по его щеке тыльной стороной ладони, убирает с лица непослушную чёлку, задерживается на губах. Руки у него холодные, и пульс надрывно бьётся в кончиках пальцев. И Изуру впервые замечает, как, должно быть, хрупок этот необычайно сильный человек. И желание утешить, защитить, оградить от всего мира и зацеловать до хриплых стонов больно загоняется в самую глубь въевшимися правилами субординации и уже ставшим привычным страхом. - Ну что ты, я чувствую себя так же, как и всегда. Просто ты не вовремя зашёл. - Вы…неужели вы часто так… - Изуру, - Мягко произносит он в ответ и наклоняется к нему, шепчет в самые губы, отчего-то заставив покраснеть, - Как ты думаешь, возможно ли постоянно улыбаться искренне так? Думаешь, у меня нет других эмоций? – Дыхание у него тёплое и сбивчатое, голос – мерный, гипнотизирующий и бьющий по нервам, - Думаешь, мне не бывает больно и страшно? Кира дрожит вместе с ним, неотрывно смотрит в ярко-алые глаза и верит – всем сердцем. Ведь такой искренний и не похожий сам на себя в этот миг. Он настолько близко, что можно ощутить тепло дыхания и холод кожи. Осознание того, что всё это: все насмешки, улыбочки и обидные шутки – только защитная маска, скрывающая настоящее не хуже, чем у капитана Куротсучи, жарким лишающим воли комом расплывается в груди. Жалостью. Люди, даже после смерти, непременно верят в то, чего хотят больше всего на свете. - Ну что вы, конечно же нет. Я просто…капитан Ичимару…Гин… - Я просто очень хочу, чтобы ты понял, - И чужие цепкие пальцы берут за подбородок, не давая отстранится, губы прочёрчивают тёплую линию по щеке и шепчут в ухо, - Именно ты. Я не такой, как кажусь. Ну, или не совсем такой. Мне больно. И очень одиноко. У меня ведь никого нет. Кроме тебя, Изуру, - Ногти больно царапают кожу. Не уходи. Кира замирает, забыв как дышать, и лёгкие мучительно болят в груди. О них бьётся обезумевшее сердце. Сказанное просто не умещается в голове. Жаркий ком взрывается поражённым всхлипом – и это хорошо, до одурения. Он чувствует, что способен на всё – лишь бы защитить, не сделать больно этому хрупкому, такому красивому, очень уставшему от лжи человеку. Он осторожно перехватывает держащую за подбородок руку и прижимается губами к запястью, шалея от собственной наглости. Кожей чувствует чужой отчаянный пульс. Вот незадача. Люди, даже после смерти, всё верят в то же самое. - Как вы могли такое подумать, я никогда, никогда не предам вас, капитан. Я… Гин пробует улыбнуться – но у него не выходит, уголки губ упрямо ползут вниз, превращая улыбку в горькую гримасу. Мыслимо ли: у его капитана – и не получается. - Не верю, Изуру, - Тот тут же вскидывается, готовый до хрипоты уверять в обратном, - Но всё равно спасибо. Что выслушал. А теперь иди. Кира удивлённо смотрит на него, моргает. Гин уже увидел всё, что хотел. - Но капитан, я… - Пожалуйста, - Тоном просящим и мягким, явно позаимствованным у кого-то смутно знакомого, - Иди. Этого тебе видеть не следует. Кира напоследок неловко целует его в щёку, глупо краснея. Поспешно выходит за дверь. Тут же возвращается, краснея еще больше, берёт со стола позабытую папку и уходит. Плотно – так, что не слышно ни шороха – прикрыв за собой дверь. И тогда Гин закрывает лицо руками и крупно вздрагивает всем телом, всхлипывая в собственные ладони. Потом не выдерживает – убирает ладони и кусает запястье, чтобы не нашуметь. Он хохочет до слёз. Вместо алого марева глаз – снова две узкие щёлки. Когда он перестаёт смеяться, улыбка растягивается на лице так, что грозит переломить его пополам. Гин доволен собой как никогда. Ему, в отличии от других, даже не требуются сила и скрытые механизмы Сейретея. Наутро Кира будет сражаться, защищая его, с девушкой, которую едва не позвал замуж. И это будет казаться куда более важным, чем боголепный труп на стене. Кире будет больно и страшно. Ичимару будет приятно – и из этого выйдет замечательная гармония отношений. Настолько, что он даже позволит посадить своего милого лейтенанта в тюрьму. Гин улыбается улыбкой безжалостной и искренней, глаза сощурены в узкие чёрточки – пародией на смутно знакомое выражение лица. Двум весьма полезным вещам он научился у своего бывшего капитана: перестраховываться и очень хорошо играть на публику. Вот только, в отличии от него, не всегда, а лишь в строго выверенные моменты. Как сейчас. *** Гин уже успокоился, отвёл от себя все подозрения и ночами спал сном спокойным и глубоким, не ожидая незваных гостей, когда он всё-таки вернулся. Быстро и неслышно открыл и задвинул за собой створки двери, приложил палец к губам, не давая вмиг вскочившему Ичимару закричать. Как будто он собирался. Ночью его бездыханное тело пропало с территории четвёртого отряда. И пришло к нему. Айзен был чуть бледнее обычного, улыбался привычной мягкой, немного измученной улыбкой, зажимал ему рот и был весь перемазан в высохшей крови. Медики решили, что пока не стоит смывать то, что может пригодиться в исследованиях, и кровь на чужих руках отдавала тухлятиной, ржавчиной и смешливым отчаяньем в добрым прищуром в уголках глаз. Нет, Гин вовсе не собирался кричать, просто сейчас вдруг резко и неотвратимо поверил в рассказы о совести, приходящей к убийцам по ночам. А потом долго сам над собой смеялся. Он быстро дышит, щурит глаза и улыбается особенно широко и испуганно, прижатый к собственной кровати. Наконец мёртвый Айзен убирает ладонь от его рта и выжидающе смотрит. Даже волосы – и те свалялись от крови. Голос Гина сочится издёвкой и ничуть не дрожит. - До~обрый вечер, капитан Айзен. Давно не виделись. Что, прорезались свойства у вашего духовного меча? Айзен улыбается еще теплее и теперь знает наверняка, что сделал правильный выбор – ведь его бывший лейтенант не только обладает скверным характером и отлично врёт, но и быстро соображает. Впрочем, кому, как не ему, догадаться. - Да, - Простым коротким словом. Кому, как не ему – ведь Гин единственный знал о том, что нет и не было у духовного меча его капитана никаких свойств. И во время экзамена, проверки на соответствие его новой должности, перед внимательными взглядами всех капитанов – именно он стоял за кулисами, вовремя выпуская пар из машины из мира живых, включал прожекторы и открывал клетки с десятками мелких птиц. Превращая в живую иллюзию для присутствующих обычный продуманный фокус. Айзен не справился бы один. Он очень хотел быть капитаном. А Гин всего лишь за лейтенантскую должность и забавы ради помогал ему обманывать их всех – уже тогда. У духовного меча капитана пятого отряда нет и не было никаких свойств. До того дня, когда он умер однажды. И проснулся наутро в собственной крови. - М~м~м, значит ты у нас теперь неубиваемый? Хотел похвастаться передо мной, да думал, что не поверю, и решил продемонстрировать…наглядно? Гин сладко потягивается под ним, совершенно проснувшись, смотрит с ехидных прищуром. Нет, он был очень удивлён, даже шокирован. От Айзена несвежей кровью на всю комнату несло. - Именно. Какой ты у меня сообразительный. - Не стоит преувеличивать. Не у вас, капитан, не у вас. И он обхватывал его за шею худыми цепкими руками, целовал, лез под одежду, холодя уже снова тёплое и живое тело. Он скучал. Он не знал, что и думать все эти дни. Ему казалось, что его обманули. Он был не прочь отомстить и поиграть. Айзен мягко отвечал на поцелуи, и корка засохшей крови на нём царапала тонкую бледную кожу. Они были слишком заняты, жадны, увлечены – и смывали её уже после, перебрасываясь довольными насмешками под горячими душевыми струями. Айзен умер. Он пришёл
к нему ночью и остался погостить. Они сидят на мягком ковре и каминного огня – усталые, расслабленные и довольные. Гин щурится от тепла и старается не заснуть, потом не выдерживает и ложится на живот, упираясь в ворс острыми локтями. Айзен улыбается, иногда пьёт чай из толстобокой глиняной кружки, и глаза его заинтересованно и лукаво горят – отблесками огня из камина. Между ними лежит шахматная доска. Они играют весь вечер, изредка отвлекаясь. Но непременно возвращаются к игре. - Зачем нам Тоусен? – Мурлычет Гин и лениво передвигает влево чёрного слона, съедая пешку. Он, в отличии от Айзена, никогда не любил такие игры и сейчас просто наслаждается теплом, уютной тишиной и приятной усталостью во всём теле. Тот еле давит смешок и удивлённо смотрит на него в ответ. - Он – нам? Лучше спроси зачем мы ему, - Белый конь осторожно встаёт на место слона, смещая того с доски: пешка была защищена, - Слепой видит куда больше зрячего, и здесь, в мире мёртвых, это не просто красивая фраза. Он знает о скрытых механизмах Сейретея куда раньше и больше меня. Просто не знает что делать. И не хочет ничего рассказывать. Гин по-кошачьи потягивается, почти не глядя передвигает в сторону фигуру, завершая начатую комбинацию из двух ладей – грубую пробивную силу. Строить сложные ажурные конструкции из чередования коней, пешек и ферзя где-то в другом конце поля, как Айзен, он не любил и не умел. - М-м-м, как интересно, капита~ан. А вы, стало быть, знаете? И что же мы будем делать? - Тоусен боится, Тоусен хочет убежать, - Отвечает Айзен, не отрывая взгляда от доски, - Он трус, но далеко не дурак, так что скорее всего он прав. Я разгадал лишь часть механизмов. Чтобы действовать, мне надо знать больше. Голос его спокоен, мыслями он где-то далеко – среди чётких чёрно-белых квадратов. Как будто это не он взял привычку умирать каждую ночь. Ферзь просто сдвигается вправо – всего на одну клеточку. Гин не понимает, и это его просто бесит. - А я? Что ты рассказал мне и что ты от меня хочешь? Чёрная ладья идёт в атаку, остановившись, ставит под нападение одновременно короля и незащищенного коня – часть ажурной комбинации. Вторая ладья прикрывает её. Просто сила, ничего не попишешь. Пора кружево рвать. - Ты? Я показал тебе один из многих механизмов, вот и всё, - Айзен задумчиво хмурится, снимает, протирая, очки, близоруко щурится, - Тоусен совершенно не послушен, а один я не справлюсь, - Милой улыбкой, - Я же мёртв. Такая искренность почти заставляет его зло ощерится, но он всё же не уверен наверняка: а не издёвка ли это? А не насмешливая ли это ехидица – там, огоньками в глубине плохо видящих глаз? Гин довольно улыбается. Ему определённо интересно. Пусть Айзен забавляется доской и чёрно-белыми фигурками, а это – полностью его Угра. Чем бы дитя не тешилось. - Даже так, дорого~ой бывший капитан? И что же вы конкретнее от меня хотите? Белый конь прыгает назад, одновременно уходя из-под удара и прикрывая короля. Всего один ход – продуманный и чёткий. - Ну, раз уж ты вспомнил о делах, то я действительно хотел бы тебя кое о чём попросить, - Гин заинтересованно склоняет голову набок, он хочет играть, - Дело в том, что жить у тебя слишком рискованно, я пока побуду в зале Совета. А то нехорошо получится, если меня у тебя увидят. Я ведь вроде как мёртв. Слова, сказанные всё тем же заботливым извиняющимся тоном, каким просят прошение у ребёнка за сущий пустяк – из одной только вежливости и чувства такта. Гин весь подбирается от этих слов, хватается за него цепким взглядом. Вот они – начинающиеся планы, наконец-то действия. Он защищает нападающую ладью еще и оставшимся слоном – на всякий случай. Он не собирается отступать. - А как же Старейшины и Судьи, м? Ты убьёшь их? Улыбка у него – совершенно дикая, шальная. Откровенно – у одного, скрыто до неузнаваемости – у другого. Одинаковые. Грубая сила зачастую действует куда лучше хитроумных комбинаций, и Гин видит наверняка – следующим ходом – шах. - Так вот, то, о чём я хотел бы тебя попросить. Пойдёшь в последние районы Руконгая, отберёшь души постарше. Убьёшь и незаметно принесёшь мне в зал Совета. Рассадим их. Ровно сорок шесть. Гин на секунду теряет самообладание – вздрагивает, приоткрыв глаза. Айзен Соске несёт какой-то бред. Просит о каком-то бреде. Айзен Соске привык умирать каждую ночь. И он едва не бросился с обрыва – по одному его короткому приказу. То, что он говорит сейчас, похоже на еще одно такое же откровение. Ичимару вдруг вспоминает, где у него бьющееся сердце – он уже и позабыл. - Старейшины и Судьи. Их тоже ровно сорок шесть. Они правят Сейретей. Но… - Ты так ничего и не понял, - Айзен качает головой укоризненно и успокаивающе, - Нет никаких Старейшин и Судей. Не было никогда. Как думаешь – почему туда запрещено заходить? Я был там, когда умер – там пусто, Гин. Всегда было. Я же говорил – нами правит Сейретей. Гин складывается пополам и нервозно хихикает. Он верит Айзену как никогда. Всего неделю назад он смеялся бы так же – но уже над ним. До того, как стоял на самом краю пропасти и вонзил ему в грудь обычный клинок, убивая. И не было бы в смехе этих истеричных ноток. - А зачем нам трупы? - Не хочу, чтобы об этом узнал кто-то еще, даже если войдёт. Белый ферзь, стоящий в другом конце поля, снова сдвигается – и снова ровно на одну чётко выверенную клетку. Вот и все. Он не дал ему всего одного хода, чтобы победить. Он мог сходить так уже давно. Шах и мат. Гин бархатисто смеётся и одним плавным движением опрокидывает доску. Фигурки разлетаются по мягкому ковру. Он широко ехидно улыбается и не чувствует себя ни побеждённым, ни обманутым. Ведь это последняя форма протеста, которая ему остаётся. Ичимару вообще шахматы не любил. - Ты всё продумаешь и мы убежим. И всё будет по-настоящему. Никакого Сейретея, верно? И не придётся слушаться твоих приказов и ночами таскать трупы из Руконгая. Гин протягивается к нему, берётся за чужие запястья. В зажатых кулаках у Айзена – по фигуре. Он улыбается понимающе и сочувствующе. - Верно, никакого. И ты даже сможешь меня не слушаться. Иногда. Это куда обиднее и жёстче обычной подначки. Это не даёт забыть, как он стоял на краю обрыва, и его жадно, нестерпимо тянуло вниз. Из-за одного короткого слова. Гин ненавидел этот свой страх и эту безоговорочную власть над ним. Чтоб избавиться от этого, можно и потерпеть. Он целует запястье, бьющуюся венку, и кожа тёплая, пропахшая травяным чаем, и пальцы безвольно разжимаются под его губами. Это тоже похоже на особый вид власти, но Гин знает – так уступают в самом малом, просто чтобы потешить чужое самолюбие. В левом кулаке – чёрная пешка. Тоусен. - Ты ведь хочешь, чтобы я с тобой пошёл? Улыбка у Айзена добрая, мягкая, зачарованная и лживая насквозь. Отчего же не соврать, чтобы сделать кому-то приятно? - Конечно, очень хочу. Гин перебирается ко второй руке, целует до локтей выступающие вены, руки у Айзена жёсткие и сильные, кровь в них стучит – и неужели это тоже враньё? В правом кулаке – белая. Такая же пешка. Он. «Уж не переоцениваете ли вы себя, капитан?» - улыбается про себя Гин, и эти мысли попахивают загнанным крысиным унижением. Он просит, и чувствует себя паршиво, как никогда в жизни. - Так уж и быть, я пойду с вами. Но тогда нам придётся прихватить с собой кое-кого еще. Гин не привык просить. А Айзен с самого начал знал, что он просто не может этого не сделать. Ичимару Гин – подлец, трус и предатель – больше всего не хотел спасаться один. И когда Айзен отвечает, тон его обманчиво тёплый, сочувствующий и непреклонный. Он не спасает даже своих. - Нет. И вот за это-то Гин и ненавидит мягких уступчивых людей больше всего. За то, что
они заставляют выбирать между Пепельной Кошкой с золотыми волосами, запуганным
мальчиком и отчаянным желанием жить. *** Маленький мальчик Хитсугая Тоширо знает наперечёт все бумаги о своём отряде, дружит с документацией, сидит с отчётами до утра, уважает старших и идеально вписывается в систему бюрократии. Нанао-тян не устаёт ставить его в пример, и капитан Кёраку усмехается в ответ и говорит, что с возрастом это пройдёт – всего через пару тысячелетий. В десятом отряде всё подчинено расписанию – от утренних тренировок до времени сна и прогулок, и даже Матсумото становится всё сложней уворачиваться от обязанностей лейтенанта. Нет, она не хотела бы ни в какой другой отряд, но с готовностью подписывает прошения о переходе. Она знает, что мальчик Хитсугая Тоширо младше любого из них минимум на сотню лет и совсем недавно стал капитаном. А значит – он просто еще не освоился, и дальше будет хуже. Он выполняет свои обязанности идеально, не щадя никого, особенно себя бессонными ночами, и главнокомандующий уже начинает сомневаться в своём выборе. Такого он не ждал. Воет от своего маленького капитана десятый отряд. Неделями, без продыха и выходных, тренировки, марш-броски, плановая разборка документов, и снова тренировки, и снова марш-броски, и уже любого рядового – хоть на миссию в мир живых, хоть прямо сейчас – и вечерами они вваливаются в казарму, еле доползая до кроватей. Это было бы превосходно, но сейчас не военное время, это тяжело, и в отряде нет столько лейтенантских мест. Как только они перестанут уставать до изнеможения, они перегрызутся. У десятого отряда есть только один – нет, не выходной, но день, когда можно чуть скосить очередную беговую дистанцию, перейти на шаг и отсидеться в тени на тренировках. По пятницам руководство Готей 13 принимает прошения. На самом деле это тоже – огромный, плохо отлаженный чиновничий аппарат. В приёмной всегда тихо, нет разговоров – только невнятные шорохи, всегда полумрак – даже днём, приглушены лампы, приспущены шторы, и всегда очередь на полсотни мёртвых душ. Некоторые из рядовых ходят сюда тысячелетиями, и отворачиваются, встречаясь друг с другом глазами. У всех свои причины – и это навроде клуба по интересам, очереди к онкологу или бригады смертников на передовой. Зачем знакомится – и сами не рады, что тут. Такое молчаливое, тяжелое единство с жужжанием мух на стёклах. С некоторых пор их больше на одного, и на него тоже стараются не смотреть и не разговаривать – своеобразным вето, въевшейся за столетия атмосферой приёмной. К тому же здесь не так часто появляются капитаны. Маленький мальчик Хитсугая Тоширо с непроницаемым видом входит в приёмную каждую пятницу, в одно и то же чётко установленное время – ни разу не ошибившись, и присутствующие уже давно привыкли и знают, когда, как по команде, отвернуться. Невозмутимо проходит и занимает свою место в живой очереди. Это не похоже на обычную очередь за хлебом – когда есть жадность, стремление пройти быстрей, какое-то соперничество и азарт. Нет – все просто знают, что всё равно придут еще раз. Их жизнь бесконечна – они мертвы. Когда наконец приходит его черёд, серьёзный маленький мальчик Хитсугая Тоширо входит в кабинет и, не говоря ни слова, кладёт на широкий деревянный стол одно и то же прошение. Он ходит сюда меньше года, но уже научился писать по несколько одинаковых прошений заранее. Чтобы не вспоминать заново официальную форму, когда отвергнут очередное. По пятницам главнокомандующий сомневается в своём выборе особенно сильно. У него горько и еле испуганно дёргаются уголки губ под осуждающим и уважительно-официальном взглядом зелёных глаз. Как будто что-то такое постыдное и страшное знает о нём маленький капитан. О нём – и о Сейретей. Иначе зачем он так упорно приходит сюда, давай короткую передышку отряду – каждую пятницу, не отклонившись от графика ни разу, вот уже с год. Только о стенку с таким упорством бьются. Хитсугая Тоширо просит перевести себе другого лейтенанта. Он хочет себе лейтенанта из пятого, написал Матсумото рекомендательное письмо, представив её идеальным работником, и уже давно заказал новую форму и шеврон. Он не отступается, как будто знает, как много на самом деле занимает лейтенантский статус в душе девочки с запахом грозы и слив. Как будто знает всё о её обожании. Как будто он пришёл в Готей только ради этого. Как будто решил это еще очень давно – на наполненном солнцем крыльце, среди её восторженных рассказов об Айзене и арбузных корок. Чтобы она его лейтенантом была. Хинамори Момо слышать не хочет ни о каком переводе, и забилась в угол и ревела до утра в тот единственный раз, когда главнокомандующий пришёл уговорить её. Днём она улыбается другу детства и улыбается так, как будто ничего не знает о его настойчивых прошениях. Ему, в общем-то, всё равно, что думает она по этому поводу. Он знает наверняка – как только она станет его лейтенантом, это уже не будет иметь значения. Как только прошение удовлетворят. Прошёл уже год. Но он упорный. Официальная
форма заявления. Полутёмная приёмная. Вечная очередь из мертвецов. Кабинет.
Отказ. *** Кира крупно дрожит, прислонившись к холодной каменной стене. Тело судорогами сводит от голода и недосыпа, хотя в камере у него было полно времени, чтобы отоспаться – но Кира хочет умереть. Он отказывается от еды и думает столько, что всё плывёт, покрываясь белым маревом, перед глазами, и кружится голова. Кира хочет убить отвратительное ничтожество внутри себя, способное поднять руку на Хинамори. Неугомонную принципиальную девочку из детства с двумя весёлыми хвостиками. После Академии он даже хотел позвать её замуж. Если бы не Айзен, если бы не Гин. Если бы не стоял он тогда на мосту, отбиваю её удары, готовый защищать капитана ценой не только своей, но и её жизни. Как будто его надо было защищать – смешно. Но вспоминается ночь, распахнутые алые глаза, голос тихий и печальный, это его «у меня никого больше нет», и отчего-то совершенно неотсюда – широченная ненормальная улыбка. Кира лежит на холодном полу, до крови кусает губы, сдерживая вой – и всё равно не знает, прав ли был тогда. В этой его искренней, самодельной любви – свобода от Сейретея. Кира лежит на холодном полу, слушает бьющиеся о камень капельки из протекающей крыши, и думает о несоставленных отчётах, запланированной тренировке отряда, том, кто заменяет его сейчас и о том, что тюрьмы у них в преотвратном состоянии. Это его единственно возможный способ успокоиться. Чтобы не зареветь. Он смотрит на прутья решётки невидящим взглядом, упорно холодя кожу о камень пола и пытается сделать так, чтобы сердце остановилось. Хоть когда-нибудь. Он хочет умереть. Он хочет понять, стоила ли верность капитану этого навроде как предательства. Не получается ни то, ни другое. Кира еще не знает, что даже если бы он сам о мог решить по-другому – то поступить иначе он бы не смог. Пресветлый Сейретей. Входная дверь открывается со скрипом тихим и неотвратимым, как смертная казнь. Шаги вместе с глухими ударами капель звучат в тишине, и это последний, кого Кира хотел бы видеть сейчас. - Ты попросту зря теряешь время. Голос у его капитана тягучий и насмешливый и, если поднять глаза, наверняка можно будет увидеть поперёк лица всегдашнюю ехидную усмешку. Как будто и не было той ночи, коротких просящих фраз и сбивчатого шёпота. Как будто почудилось. Как будто его обманули и использовали. Как будто. Кира лежит, представляет собой удручающе жалкое зрелище, и всё равно не может найти в себе сил не то что поднять взгляд – даже захотеть этого. Подумаешь, капитан. Тогда Ичимару насмешливо фыркает, опускается на колени у прутьев решетки и смотрит ему прямо в лаза – издеваясь. И правда улыбается, хотя он всегда улыбается. Проводит тонкими пальцами по железу решетки и кажется, что в уголках сощуренных глаз его – заинтересованные лукавые огоньки. Исполнительный Кира смеет не отвечать. - Хочешь, я спасу тебя? Но это не злит, напротив, это добавляет в участившуюся в последнее время нервную дрожь истерические, полные надежды нотки. Ведь Кира смеет, пусть и в такой малости, не слушаться – а ведь Кира его действующий лейтенант. И дыхание сбивается, и думается: неужели Айзен врал? Неужели можно обойти все эти проклятые механизмы? И больше никогда не придётся стоять на краю пропасти, за шаг до того, чтобы упасть. И в голову лезут опровергающих эту – одну, доказанную лишь его ощущениями и всё стоящим перед глазами обрывом. - Ну, Изуру? Шепчет он, и хочет этого откровения как никакого другого. А Кира лежит на холодном полу и впервые в жизни не хочет слушаться своего капитана. Она, в сущности, очень много чего позволяет – обычная, человечье-щенячья привязанность. И Ичимару сбивается с насмешки на приказ, и если Кира и сейчас не послушается – то вот он, еще один пуьб к бегству и свободе – для него одного. Приказ выходит полушутливый, просящий, почти умоляющий. - Пойдём. Пойдём со мной. Кира всё так же лежит, даже не отвечает. Он забылся, он не хочет никуда идти, он растерян, испуган и надеется умереть до рассвета. Ни единой мысли о подчинении. Впрочем, у послушного Изуру никогда не было склонности к бунту, он уважал правила и любил капитана – потому Сейретею даже не пришлось уродовать ему мозги. Дело не в этом. Сердце прыгнуло у глотки и погасло. Дело в том, что в следующий же миг, как Кира решил плюнуть на всё и продолжить умирать, его тело вдруг резко выгнуло, как при ломке. Он резко, кукольно вскинулся, взметнув руками безвольно и нелепо. Потом поднялся на ноги – резким дёрганьем за позвоночник. Марионеточные нити вместо жил и вен, и это болью скручивает усталое тело. Милый послушный Изуру не мог не послушаться. Не поэтому, а просто потому, что он его лейтенант. У него совсем ошалевшие, загнанные глаза. Ичимару не лейтенант уже несколько десятков лет, и эта подавляющая волю, покоряющая, выкручивающая из суставов кости сила наверняка действует на него слабей – и он должен бы пугаться меньше, но. Он, в отличии от Киры, не слушался никого и никогда. Он думал: Кира может перечить ему. На мгновение это показалось таким возможным. Гин открывает камеру одним коротким заклинанием и одурело улыбается, не переставая. Ведёт его за собой. Показалось. Хвостиком надежды. На спасение самого себя. Кира послушно идёт за ним по ночному Сейретею, уже самостоятельно, не деревянной марионеткой, передвигая ноги. Он ничего не спрашивает – и да, ему, пожалуй, страшно. Шутка ли: кода тело послушно наперекор воли и язык присыхает к гортани. Через неприметную потайную дверцу Гин выводит его за стены Сейретея, и они идут смутно знакомой дорогой – за первые районы Руконгая и дальше – к резкому обрыву за городской чертой. Хоть Ичимару и предпочёл бы его не видеть больше никогда в жизни. Кира следит за каждым его движением, и запавшие глаза его еле заметно горят. Несмотря ни на что сейчас он восхищается и уважает капитана – искренне. Сам, безо всякого Сейретея. Наверное, он думает, что тот вытащил его из бездны самокопания – отрезвляющим ударом по нервам. Уже светает, и ночь была темна, и в небе не было ни звезды, и первые рассветные лучики алым раскрашивают горное плато и стоящие фигуры; и это красиво – умирать на рассвете. Гин останавливается, пристально смотрит на Киру и сосредоточенно, смог за слогом, повторяет слышанную фразу – ритуалом, копируя каждую интонацию. - Подойди. Он не может верить только своему примеру. Ему нужно проверить это на ком-то еще. Ему нужен эксперимент и точные доказательства. Очень много, чтобы окончательно смириться и убить последнюю надежду на свободу. Прав был капитан с безымянным мечом: Ичимару Гину до одурения хочется жить. Кира удивлённо смотрит на него, моргает, но вовремя прикусывает язык и короткими шажками подходит к обрыву. Судорожно сглатывает, смотрит вниз. Мнётся, переминаясь с ноги на ногу и изредка оглядываясь на него. Ветра нет, и всё равно им холодно – обоим. Это так похоже на обычную человеческую реакцию, и не видно никаких марионеточных нитей, только простое обожание. Но это пока, а вот прыгнуть вниз – действительно бредовый приказ, и если сам Кира послушается – то это наверняка воля Сейретея, ведь никакое обожание не способно на такое без вопросов. Хотя кто его знает, этого влюблённого дурака. Гин открывает рот, и утренний морозный воздух холодит нёбо, и сердце его снова бьётся быстро и часто – наконец расплавленным воском. Сейчас он узнает наверняка, есть ли эти подчиняющие механизмы, и ощущение в груди похоже на взрыв понимания, озарения, необычайной власти и благодати – и это как Преображенский перед распятым псом. Кому-то точно будет счастье. - Ну, Изуру, а теперь пры… - Голос ломается и осекается. Кира внимательно и обречённо смотрит на него, ожидая продолжения фразы. Он понял, о чём хотят его попросить. Он набрал в грудь побольше воздуха – напоследок. И никаких незримых нитей по-прежнему не тянется из рук; и проверить надо, просто необходимо, - А, впрочем, неважно. Дурак ты, Изуру. Иди сюда. Кира удивлённо отмирает и подходит к нему. Ему это кажется странным, но не страннее, чем обычно с его капитаном. Умирать он перехотел. Гин зарывается пальцами в волосы на затылке, притягивает его к себе и улыбается растерянно и побеждено – у него до миллиона значений в каждой улыбке – прямо в губы. Всё уже давно идёт наперекосяк. Эти странники. Эти перемены. - Ты ведь поможешь мне сам, и так, а, Изуру? Если бы Айзен видел – он убил бы их обоих, и это заставляет улыбку на бледном лице растянуться еще шире. Не из ревности, что вы. Из зависти. Без Сейретея он не значил бы для своего лейтенанта ничего – и такое пришлось неестественным, поглощающим обожанием ломать. Кира дрожит в его руках и не знает своего счастья. Пусть бредовая любовь – но своя, настоящая. Его ломать незачем. Да и нечего в нём ломать. Хребты хрустят с глухим отрезвляющим звоном. Занавес. Гонг. || >> The End |