Автор: Aurenga

Иллюстрации: Geni

Camino directo

или

Семь шагов за горизонт

Camino directo (исп.) – прямой путь

Месяц еще не поднялся, но пустоши рассекали чернильные провалы теней, ложившиеся от скал. Извилистое русло реки тоже казалось тенью, более причудливой, чем прочие. Вода была молчалива, и тишины ранней ночи не нарушал ее плеск. Тишина отбегала волнами от башен и стен, нетревожной, невидимой гладью окутывала пустоши и там, где скалы смыкались в изъеденный тысячелетиями хребет, высилась столпами величественной немоты. Фосфорический туман наплывал из-за гор, поглощая звуки, и казалось, вот-вот затрепещет на пределе слышимости шелест оборотного времени, задевающего током своим противодвижение соседних миров. Безлистные деревья выбелялись в тумане, словно выточенные из камня.

Здесь зима. Ночь. Беззвучие. Это значит, что по ту сторону времени – летний день.

Но поднимется месяц, и будет он молодым.

Белая колоннада за спиной сияла так, что каменистую равнину до горизонта озарял этот свет. Последние отблески таяли в предгорьях.

Если обернуться, глаза не будет слепить.

Дворец не так велик – ровно настолько, чтобы быть внушительным. В мире живых возводят и больше. Но по сравнению с постройками Сейретей он кажется колоссальным, разве центральные башни не уступят... Население островов растет, растет Руконгай, расползаясь пятнами гнилья по лесам и долам, а стены Обители чистых душ остаются там, где стояли.

…кто-то снова затеял драку, с наивной предусмотрительностью отойдя подальше. За скалами действительно не было видно, но возмущение рейацу плескалось как на ладони.

Стоящий на галерее дворца усмехнулся и отправил в сторону скал слабое заклинание.

Камни разлетелись в стороны, алея раскаленными боками. Поднялся клуб дыма. Грохот разнесся далеко и отдался гулким эхом. Когда воздух вновь прояснился, стало видно, что драчуны стоят столбами, пялясь куда-то в сторону центральных башен Las Noches. Отсюда, издалека, похожие на фигурки из белой бумаги, они даже головы склонить не додумались.

Не трудясь припоминать имена, он пообещал обоим по шее и удалился.

Зов ненастойчив. Отказаться и пренебречь можно всегда.

Решат без тебя – только и всего.

Айзен больше не скрывает рейацу, и его мощь озаряет пространство так же, как этот свет от лестниц, стен и колонн. Но не давит – так же, как свет не слепит. Вечная бестревожность, она может быть ласковей или строже, но остается всегда. Прими, всецело доверься, и она оплетет, точно шелковая нить, свив прочный поводок, такой длинный, что не поймешь сразу. Только нить, чтобы не потеряться… Это весьма поучительное зрелище – те, кто пришел мотыльком на свет, приманенный этой уверенностью. Не доверять.

В Las Noches до головокружения много пространства. На любой вкус. «Мне так лучше думается», - говорит Соускэ, и даже личные покои у него такие, что можно выстроить отряд для учений. Лабиринт коридоров, переходов и лестниц, позволяющий оказаться в нужное время в нужном месте, Гину нравится больше.

Спешить он тоже не собирался.

Знал, что не опоздает.

Арка, ведущая с галереи внутрь, в покои дворца.

Шаг первый.

Ичимару любит женщин.

У женщин тонкие руки, пушистые волосы и серебряный смех. Губы их мягки и нежны, округлы бедра под шелестящей одеждой, и у кожи сладкий молочный запах. Они податливы и падки на лесть, они отважны и непокорны, каждая непохожа на другую. Женщины – чудесные создания.

Гин любит женщину.

Она голубоглаза и светловолоса, ветрена и добра. У нее бархатная кожа, спелые губы и умопомрачительная грудь. Она похожа на эротическую фантазию подростка, но, в отличие от той фантазии, далеко не глупа. Сущий подарок, она умеет быть и любовницей, и другом; тогда, когда этого хочет он.

- Выпей! – предлагает Рангику, игриво клоня к плечу пышнокудрую голову; расписанный цветами кувшинчик кланяется чашке, делясь напитком. – Давай выпьем, это лучшее средство развеять тоску. Почему ты так долго ко мне не заглядывал? Вот нехороший. Нет, это просто уже совсем ни на что не похоже. Сам на себя не похож. Ну, скажи что-нибудь, рассмеши меня, Гин!

Она преувеличенно весела и беспечна. И слова ее – деланные. Глаза у Рангику настороженные и недоверчивые, а в уголках улыбки мерцает грусть.

Сложив руки под грудью, женщина смотрит, как он пьет, и ждет слов.

- Чем же мне тебя рассмешить, сладкая? – вслух думает Гин, разглядывая дно чашки. – Разве что рассказать, как один из твоих дружков сел в лужу…

- Какой еще дружок? – не понимает Рангику.

- …с размаху и с тучей брызг, - заканчивает он и тихо хихикает. – Да, вот так.

- Ты о ком?

- Есть один такой. Не нравится он мне, сладкая, честно скажу, а теперь еще и лужа случилась…

- Кто? – недоуменно говорит Рангику, но по глазам Гин читает, как она перебирает в памяти кандидатуры. Обычно это забавляет, но сейчас становится скучно. – С кем случилась?

- Ме-ерзкий тип, так бы по шее и дал, - посмеивается Ичимару, глядя в щель между седзи. – Тощий такой, белый, как мукой обсыпанный, и улыбается все время…

Умолкает.

Неторопливо опускается вечер. В бледном небе стоит луна, похожая на осколок древнего тонкого фарфора.

- Да уж, - сердито фыркает женщина. – Ужасно мерзкий тип.

Потом руки ее обвивают его шею, аромат духов наплывает хмельной волной, и мягкое, теплое тело устраивается под боком. Рангику кладет голову на плечо Гину и детским голосом спрашивает:

- Что случилось?

…смех.

Началось все со смеха, потому что было действительно очень смешно. Умора. Ах, какое служебное рвение, какая удивительная преданность. Какой у нас в пятом замечательный лейтенант. Дал бы только волю, мы б его на руках носили, и молились на портрет. Да, неплохо бы развесить в казармах портреты нашего обожаемого лейтенанта, чтобы повысить моральность в рядах. Так сказать, сплотиться вокруг. Ибо недостойно оскорблять боевого товарища плотским желанием, а под укоризненным взглядом фукутайчо орудие оскорбления будет смирно лежать в штанах. Преисполняться.

Кто? Я?

Да что вы, право.

Но, впрочем, если вы считаете, что именно вы должны защищать доброе имя Айзена-фукутайчо, да еще на боевом оружии…

Кто щенок? Я щенок?

Ну, знаете, это уже оскорбление… ах! какая жалость. Я не хотел вас так больно обидеть. Но в четвертом отряде вам помогут, не сомневаюсь. Это чрезвычайно благородно – пострадать за начальство.

Налево и направо язвя, Ичимару – только что от аудиторий и полигонов Академии – нарвался на несколько драк. Это было прежде всего полезно: недавний выпускник отлично понимал, что сильнее не только рядовых бойцов, но и большинства младших офицеров. Неразумно такое хранить в тайне. Ждать, пока выпадет случай отличиться в бою? Полноте. Командование Готэя не любит признавать, что ранг шинигами зависит от его силы, а не от ума, дисциплинированности, выслуги лет, задатков лидера и тому подобного. Тем смешнее.

Однажды Гин пошутил неудачно.

- Да, сладкая, так оно все и было… - кисло мурлычет он, потянувшись за кувшинчиком. Рангику подает фарфоровую склянку и смеется – заливисто, искренне.

- Ой, Гин! Наконец-то это случилось!

Ичимару даже открывает один глаз, чем вызывает очередной взрыв смеха.

- Я все думала – когда, когда? И вот оно случилось!

- Умеешь ты сочувствовать, Ран-чан, - Гин пригорюнивается, тяжко вздыхая.

- Да ла-адно, - беспечно шепчет она, целуя в щеку прохладными от помады губами; вытирает розовый след. – Могло ведь и хуже обернуться. Все-таки Айзен-фукутайчо добрейшей души человек. Жалко, что у нас в десятом не такой…

Лейтенант, разумеется, не только помнил всех подчиненных, но и обо всех пекся. Вскользь, изредка, и, если взглянуть

 беспристрастно, не делая ничего сверх обязанностей. Но каждый в пятом всечасно помнил, что о нем заботятся – кажется, разница заключалась только в этом…

Как-то лейтенант предложил десятому офицеру отряда индивидуальную тренировку. Тот с радостью согласился, они отправились на плац, и, глядя на удаляющиеся спины – никто не сумел бы различить слов с такого расстояния – Гин сказал, что слабовидящие должны крепче держаться друг за друга, а то ведь попадают и больно ушибутся…

Тоусен услышал.

Назавтра Айзен с прежним доброжелательным видом вызвал Ичимару на спарринг и загонял до потери сознания.

Прежде был смех.

Потом – ненависть.

Даже не ненависть – безумное, исступленное омерзение, физическое, когда от гадливости пережимает горло. Отвернуться.

 Рассыпаться в извинениях и уйти. Нестерпимо.

Презрение.

Всю жизнь брезговать подобными типами, чтобы оказаться у одного из них под началом. Это неправильно, это против самой природы. Бесконечно терпеливым и тихо благостным должен быть тот, кого бьют. Доброго отношения заслуживают немногие.

 Никто, имеющий хоть каплю разума, не будет раздаривать его так, спроста.

Ненависть – необъяснимая, горько-унизительная, потому что проклятый очкарик не заслуживал таких ярких чувств. Ни на минуту не отпускал мыслей, выматывал душу, словно издевался осознанно, изощренно мстил за простое желание никогда больше не видеть. Он Гину даже снился, быв во сне еще благостней и мерзее, чем в действительности.

Наяву – прошел где-то, за тремя, четырьмя стенами, шагами нетайными, легкими, но слышными, и судорога выгнула, сдвинула вместе лопатки, стиснула пальцы.

Но Рангику об этом, конечно, рассказывать не стоило.

- Хммм, - скептически тянет Ичимару.

- Хорошо, - миролюбиво предлагает Рангику, - раз так, моя очередь рассказать что-нибудь.

Мужчина думает, что предпочел бы перейти к чему-нибудь более существенному. К тому, ради чего оба они взяли выходной на один и тот же день и сняли эту комнатку в маленькой чайной; а если нет, то хотя бы к закуске. Уже темнеет, следующей встречи в приятном месте ждать придется долго, зачем терять время? Конечно, быстрые объятия где-нибудь в закоулках арсенала, когда то и дело слышны голоса и шаги, нельзя издать ни звука, и кровь пылает от напряжения, по-своему хороши, но после них еще больше ценишь прелесть спокойствия и размеренности.

К тому же в болтовню Ран-чан он никогда не вслушивается. Думает о своем. А какие – и о ком – мысли придут сейчас, по воле или против воли, догадаться несложно.

Ненависть.

Как унизительно сознавать, что его-то вряд ли обуревают сейчас раздумия…

- …такие дела, - взволнованно говорит Мацумото.

Ичимару смотрит на ее пухлые губы, сокрушаясь, что женщинам непременно надо потрепать языком прежде, чем употребить его с большей пользой.

- Бывают люди, - увлеченно рассказывает она, свернувшись калачиком у него в объятиях, - простые души, которыми при жизни владела страсть к путешествиям. А кто-то всю жизнь жил на одном месте, но мечтал отправиться в путь. Они приходят, узнают, что не нужно заботиться о пропитании – всегда будешь сыт, и радуются, потому что могут исполнить свою мечту.

«А я вот не сыт», - скорбно думает Гин, но ничего не говорит. Обращаться с женщинами он научился раньше, чем с Шинсо. Рангику теплая и вкусно пахнет, кожа у нее бархатистая, а форменное кимоно не из грубой казенной ткани, из дорогой лавки, мягкое и надушенное… вот дьяволица.

Приходится слушать ее, чтобы своевольные мысли не потекли в прежнем направлении. Слушать и смотреть, воображать желание более сильным, чем оно есть, и сакэ – более крепким.

- Знаешь, здесь ведь мы не на островах, – задумчиво и удивленно говорит она. – Леса вокруг Руконгая на восток уходят так далеко, что никто не перебирался через них, а на запад скоро начинаются цветущие холмы…

Гин созерцает ее собственные цветущие холмы. Улыбается. Белокожая рука соскальзывает с плеча Рангику на талию, а потом поднимается выше.

- …трава такая высокая, что скрывает человека с головой. А если идти еще, дальше, то увидишь, как плещутся волны Внутреннего моря. В него впадает река, та самая, что протекает по окраине Руконгая. Но здесь с берега на берег можно перебросить камень, а там она такая широкая, что другого берега не видно за горизонтом.

- И откуда ты все это знаешь, сладкая? – лениво тянет Гин, пока его пальцы забираются под ворот ее кимоно.

- Я прочитала книгу. Путешественник дошел до моря, вернулся и написал книгу, а потом ушел на новое рождение. Написал в конце книги, что с толком потратил здешние годы, ему понравилось, - Рангику улыбается так, точно в этом есть ее заслуга.

- Ну надо же, - изумляется Гин, - а я решил, что такое теперь пишут на пакетах из винной лавки.

Рангику сердито пихает его.

- Фу, какой!

- Прости! – трагически всплескивает руками Ичимару. – Да отсохнет мой длинный язык. Есть только один способ заслужить твое прощение.

Рангику поднимает брови.

- Отправиться туда самому, - поясняет он.

- Вот как?

И Гин обнимает ее, притягивает к себе, целуя:

- Побродить по холмам… вот этим… чудесным… холмам…

Руки его с горячей лаской скользят по телу женщины, не оставляя сомнений в том, что имеется в виду. Рангику тихо, с удовольствием посмеивается, прижимаясь щекой к худому плечу. Гин торопится, но ей по вкусу такая спешка. Наконец-то он оставил мрачные мысли и стал похож на себя. Ради этого можно и забыть о капризах. Рангику откидывает голову, встряхивает волосами, глядя в некрасивое лицо альбиноса. «Люблю», - думает она.

- …и утопиться во внутреннем море, - заканчивает он.

Женщина ахает: дерзкие пальцы добрались до самого тайного. Потом, прикрыв глаза, двигает бедрами, помогая найти нужную точку. Ее целуют в полуоткрытый рот и шепчут:

- Пожалуй, я туда отправлюсь.

- Только со мной вместе…

Узкая молочно-белая рука протягивается и сдвигает седзи.

Потом Ичимару лежит, обнимая женщину, и разглядывает деревянные рейки ставен. Медовая грива Рангику окутывает, щекоча, плечи и грудь; ровное дыхание убаюкивает. После любви она засыпает сразу, словно мужчина.

За белой бумагой звенят цикады – жесткий металлический звук.

Мыслей нет.

Чуть саднят следы коготков Пепельной Кошечки, розовые полосы на белом; кое-какие не сойдут до завтрашнего утра, будет что предъявить на зависть…

«Еще, - шептала она в полузабытьи, тяжело дыша; кожа лоснилась, серебристая испарина выступила на лбу. – Еще!» – и вцеплялась в него, словно пробудившись от кошмарного сна. Словно ее покидали на века; безвозвратно. Это пьянило. В любви была грусть, острый соленый привкус. Они давно изучили друг друга, но сейчас Гину отдавали что-то необыкновенное. Пытались отдать. Он не был уверен, что сумел принять дар.

«Люблю».

«И я. Лю-блю, - закрыв глаза, в медленном ритме движений, слушая ее всхлипы, - мою… Ран-чан…»

Отполированные, вопреки предписаниям длинные ногти впиваются в его плечи, и вместе с этим – о, Мацумото боец не из последних, она физически сильна, у нее всюду мускулы под нежными изгибами, и там, в темном, влажном женском естестве – тоже мускулы… вот дьяволица, Ичимару выпьют досуха, и не на задании монстрики с дырками… хотя насчет монстрика с дыркой – это как посмотреть… а на стене штаба новое расписание дежурств, сетка три через три… ты кончишь первой, сладкая, даже если мне придется вспоминать весь боевой устав от корки до корки…да!..

И в вознаграждение – легкость и пустота, отсутствие изводящего, нежеланного.

Цикады.

Бронзовый звон.

Сердитая Рангику – просто загляденье. Зрелище на диво потешное и занятное.

Разумеется, она будет сердиться, сердиться и горевать; обида станет злостью, и красавица решит раз и навсегда позабыть о прошлом. Хватит той решимости ненадолго. Рангику поплачет, посидит, надув губы и насупившись, отмолчится. А потом, разумеется: «Я никогда больше не смогу верить тебе, я не смогу быть с тобой, уйди с глаз моих!.. почему ты не хочешь меня выслушать?! молчи, когда с тобой разговаривают!.. ты ужасный, ужасный, ужасный! Убери руки! Почему ты мне ничего не сказал? Почему тебя так долго не было? Я так волновалась, я ночей не спала, все плакала… мерзавец, гадкий, противный, как же я тебя люблю…»

Нет причин сомневаться в расчетах, а если так – вернутся они как раз тогда, когда Гин снова устанет от ласковой жуткой загадки и от мужского тела в постели.

Широкая лестница, ниспадающая до первого этажа, где расположены лаборатории.

Шаг второй.

Всегдашняя мягкость Айзена непритворна: он искренен сам перед собой. Добрым быть приятно и полезно, если помнить, что это тебя ни к чему не обязывает. Чужое недоверие он понимает и уважает. Он и себе не доверяет всецело, доводя принцип до логического завершения. Как ни странно. Уверен – но не доверяет.

Трон на краю обрыва.

Не приходится долго думать о смысле.

На владыку взирают снизу вверх, но владыка должен всечасно помнить, как легко оступиться и сорваться с высоты.

Ичимару никогда не видел его в гневе.

Время от времени любопытство делается нестерпимым.

Единственный раз, когда он всерьез собирался его раздразнить, вылился в нечто неожиданное. Весьма. В конце концов Гин понял, что подразнили и разыграли его самого, но было уже поздно. С ним так всегда.

Весело. Но порой злит.

Если предпринять вторую попытку, можно поклясться, она снова обернется неожиданностью. Соускэ любит преподносить сюрпризы. Неплохая идея: позабавиться с ним, а заодно оценить, где – нет, не предел силы, это слишком… незамысловато. И не предел терпения, потому что, кажется, этого понятия для него вовсе не существует. Предел собственной ценности в его глазах.

Если станет скучно, можно будет заняться.

Другой вопрос – как?

Вознамериться сбросить с трона и занять его место? Во-первых, Айзен всего лишь придет в недоумение, а во-вторых, на троне скучно, это игра на десяток-сотню дней. Власть… власти он отдаст сколько угодно. Всю. Со счастливой улыбкой. Прекрасно зная, что столь нудная и трудоемкая вещь, как высшая власть, спустя недолгое время надоест Ичимару. Для нее надо иметь определенный склад характера.

Разочароваться в нем и уйти? Кто угодно другой, конечно, пришел бы в ярость, узрев предательство ближайшего соратника, посвященного во все планы. Но насчет посвященности в его планы обманываться не стоит. Легче принять мысль, что не понимаешь вообще ничего, и конечная цель отнюдь не та, какая кажется очевидной.

Кроме того, кто предложит занятие интереснее?

И наконец – он отпустит.

Офицер Ичимару смотрит в широкую спину лейтенанта своего отряда. Тот, потянувшийся к шкафу за какой-то папкой, предельно открыт, и двух мгновений хватило бы – вытащить меч, пробудить…

Мучительное, выжигающее, тяжелое как свинец. Удушливое. Никто не заслуживает такой ненависти. Особенно Айзен. Особенно от Ичимару. Глупо, смешно, постыдно тратить все силы души на единственное чувство, на единственного человека, в котором нет ничего, достойного чувств.

Ненависть близка к молитве. Смотреть ему в спину. На кисти рук – широкие ладони, длинные пальцы. На губы, обычно улыбающиеся, но сейчас сжатые.

Только не в глаза.

Увидит и распознает. Даже он. Со всей своей благостью.

…идея была хорошая, но реализовать ее труднее, чем казалось. Гин не думает, что переоценил себя. Гин думает, что такая тренировка самообладания пойдет ему на пользу. Это похоже на бой.

- Айзен-фукутайчо, я подавал прошение.

- Да, о переводе в другой отряд, - со вздохом говорит Соускэ, перебирая бумаги. - Я помню.

Молчание.

- Капитан отказал. Он сказал, что не видит причины. И я, - он оборачивается, карие глаза окидывают внимательным взглядом, от которого по коже подирает мороз, - честно говоря, тоже не вижу. Может быть, если объяснить, капитан согласится. Я поговорю с ним. Почему ты хочешь уйти?

«Потому что не хочу тебя видеть».

Молчание.

- Это… личное? – осторожно предполагает лейтенант.

- Да, - быстро отвечает Ичимару.

- Тогда надо сочинить подходящую причину, - Соускэ встает и гасит большую лампу, свет от которой бьет Гину в глаза. Комната погружается в сумрак, лишь слабо мерцает побег фосфоресцирующей лианы на декоративной решетке.

И за это он тоже его ненавидел. Айзен единственный догадался о причине вечного прищура. У Ичимару частенько побаливают глаза, особенно от солнца, но и просто от света – тоже. Следствие альбинизма.

«Надо было раньше сочинить. Как глупо».

- Как насчет… - вслух думает Соускэ и сам себя обрывает, - нет. Или… нет, не знаю. Не вижу подходящей причины, - лейтенант разводит руками, едва заметно вздыхает. – И не хочу, чтобы ты уходил…

Гин молчит.

- Ты мне очень дорог, - слова медленны и осторожны, точно шаги по шаткому мостику.

Ичимару смеется.

Он смеется, потому что это действительно очень смешно. С какой радости? Когда наш обожаемый лейтенант успел проникнуться? На тренировочной площадке, когда возил офицера носом по земле? Не иначе.

- О-о, Айзен-фукутайчо, - насмешливо тянет Гин, поднимая голову, - что же во мне такого ценного?

- Ты.

Ичимару в преувеличенном смущении ковыряет пальцем татами.

- Это так романтично…

Лейтенант задумчиво прикусывает губу. Он то ли пропустил насмешку мимо ушей, то ли вовсе ее не понял.

- Это довольно сложно объяснить, - доверительно говорит он. – Но я попробую. Душ очень много, но силой шинигами обладают немногие. Чувство голода – только одно качество, самое заметное. Когда видишь необученного шинигами в Руконгае, среди простых душ, не отличающегося от них ничем, кроме силы, разница видна четко. Как бы что-то цветное возникло среди ровной серости.

- Да вы поэт, фукутайчо-о-у…

- Увы! – добродушно смеется тот. – За капитаном Кёраку мне никогда не угнаться. Но я о другом…

- Да-да, - торопливо кивает Гин. - Никогда бы не подумал, что шинигами отличаются от простых душ! Правда!

- Живущие в Сейретей тоже отличаются друг от друга. Так же редко, как среди простых душ появляются шинигами, среди шинигами можно увидеть… особенных. Тех, которые кажутся чем-то цветным среди ровной серости.

Ичимару смешно.

Смутное подозрение повисает в воздухе темной дымкой, но лейтенант выглядит слишком обыкновенным, чтобы оно продержалось долго. Потребуется еще немало времени, чтобы научиться понимать, когда именно Айзен что-то разрешает или запрещает: ему, мастеру иллюзий, для этого не нужны слова, веление приходит исподволь, словно бы изнутри, не позволяя осознать себя. Разделить речные струи мыслей на собственные и чужие – значит, наполовину победить его.

А сейчас разрешено смеяться. Сейчас Гину рассказывают, какой он особенный. И кто рассказывает! Право, это очень удачный день. Несмотря на то, что прошение не удовлетворено, и он остается в пятом. Он совершенно не против. Ему выдано официальное разрешение подшучивать над лейтенантом.

Умолкнув, Айзен снимает очки. Смаргивает. Ичимару хорошо помнит его силу, но вид у фукутайчо беззащитный и почти забавный. Мелькает мысль, что можно понять обожающих его бойцов. Нелепая неприязнь ушла туда, откуда явилась, оставив то, что должно было быть – искристый, беспечный, чуть пренебрежительный смех. Вот он, Соускэ, сидит напротив. Можно смотреть, слушать, говорить и насмехаться, подлавливая на слове, и никаких желваков на скулах, ледяной крупы вдоль хребта, пережатого горла; легкость; можно дышать спокойно…

Весело.

…пройти через несколько уровней его защиты, быть допущенным туда, куда не допущен никто, чтобы понять: приманку взял сам Ичимару, польстился на открытую слабость и попал в захват, которого тогда не сумел даже различить.

Родившиеся в Сейретей не знают иного эмоционального ритма, но в мире живых время стремительно. Даже тем, кто попал сюда ребенком, непросто научиться чувствовать по-новому. Все же, в конце концов это происходит.

У одних чувства редуцируются до ровного фона, всколыхнуть который может только что-то очень значительное; повседневность заполняется действиями-ритуалами, помогающими скользить сквозь время, не думая; в итоге все бытие превращается в ритуал, где однообразие – благо. Старейшие обитатели Общества Душ тысячелетиями – изо дня в день – предаются одним и тем же занятиям, именуя их «трудом» или «отдыхом», но, так или иначе, все это одна бесконечная церемония, поглощающая часы и века, как Пустые поглощают души: чашечка сакэ капитана Кёраку Шунсуя, щадящий режим капитана Укитаке Джуширо, безопасность мира, вверенная заботам командира Ямамото Генрюсая.

У других эмоциональное время течет по спирали; они умеют меняться, оставлять привязанности, занятия, интересы, отыскивать новые и исчерпывать их до дна, чтобы обновленными вернуться к прежнему. Однажды Шихоуин Йоруичи наскучит кошачье тело, Урахаре Кискэ – мир живых, и Кучики Бьякуя вновь совершит безумство, подобное женитьбе на простолюдинке.

Третьи находят себе труднодостижимые цели – и добиваются их.

- Я потрясен! – восклицает Гин и всплескивает руками.

Седзи раздвинуты, летнее солнце ярко горит над беловолосой головой, и длинная тень Ичимару перечеркивает комнату, деля ее на две половины. Соускэ сидит в левой. Он поднимает голову от бумаг, щурится, неуверенно улыбаясь.

- Вам так идет белый цвет, Айзен-фу… тьфу… Ай-зен-тай-чо-у!

Тот молчит. Только улыбается все шире и шире, и в карих глазах прыгают золотые искры, и лукавый  взгляд, которым окидывает он фигуру офицера, узкие кисти, шею, лицо, волосы – этот взгляд незнаком, непривычен.

- Тебе тоже, - наконец, лаконично отвечает Айзен и возвращается к документам. Клонит лицо низко, потому что не может сдержать смех.

- Пожалуй, мне когда-нибудь стоит выйти в капитаны, – ничуть не смутившись, Ичимару входит и задвигает седзи.

- Хорошая мысль, - соглашается тот.

- А больше здесь и заняться нечем.

И еще один незнакомый взгляд. Искоса. Губы Соускэ улыбаются, но глаза – нет.

Гин прекрасно понимает, зачем новоиспеченный капитан пятого отряда столь официально пригласил его для беседы. Догадаться нетрудно. Айзен такой милый, когда пытается шутить над ним в отместку. Иногда у него даже получается.

…они очень близко. Их разделяют четыре шага, два ранга, несколько веков возраста и разная – об этом пока знает только один – структура духовной силы.

Так близко.

Трудно поверить.

У Ичимару в мыслях не было, что он кого-то подпустит к себе на такое расстояние. Захочет подпустить. Настолько близко, чтобы «вы» звучало как «ты», чтобы шутке смеялись оба, а не один. У него была женщина, и этой близости ему хватало, часто с избытком. «Замерзнешь – придешь погреться, - вздыхала Рангику. – Отогреешься – и ищи-свищи…» Гин не любил чувства несвободы и не хотел привязанности.

Но здесь его не пытались привязать. Не звали. Не нуждались в нем. Не удерживали. Прощались без сожалений. Не ждали… и он снова и снова оказывался рядом. Из чувства противоречия, в конце концов. Обидно это и нечестно, показали слабое место и не дают вцепиться. Раз за разом: подстеречь в засаде, метнуться, прыгнуть – и впустую щелкнуть клыками.

…посмотри на меня. Заметь меня. Обрати внимание. Вынырни из своего внутреннего мира, куда вечно обращен взгляд, такой умиротворенный и задумчивый, чем бы ты ни занимался. Удобно, должно быть, отгораживаться стеклами проклятых очков от всего остального; но я тебе не позволю. Ты посмотришь на меня, на меня, на меня, я заставлю, попробуй не посмотреть…

Заноза.

Впрочем, лейтенантский шеврон может немного утешить.

- Нечем заняться? – удивляется тайчо. С грустью косится на разложенные бумаги. Это личные дела бойцов отряда, те самые, что за время лейтенантства он, поклясться можно, выучил наизусть, но теперь, в новом положении, их, конечно, снова надо просмотреть.

- Вы такой правильный, мой капитан.

- Думаю, мой лейтенант будет оживлять картину. А то выйдет уныло.

- Кто будет оживлять картину? – с наивным видом изумляется Гин. – Канаме?! Он, конечно, шут гороховый, но…

- Хм.

Пауза.

Солнечные лучи пробивают бумагу, и квадратики ее точно светятся собственным светом. Ичимару усаживается.

- Это был очень подозрительный «хм». Пожалуйста, разъясните свой «хм»… тай-чо-у.

- На собрании капитанов кандидатуру уже утвердили, - говорит Айзен, перекладывая бумаги. – Так что мне остается последнее.

Встает, и Гин, усмехаясь, поднимается следом. Предвкушает. Сейчас ему официально сообщат, какой он замечательный. Соускэ подходит почти вплотную. Они стоят молча и улыбаются друг другу. Кажется, это единственное, что есть между ними общего – они постоянно улыбаются; но нет двух улыбок более непохожих…

 …шинигами уровня лейтенанта невозможно свалить одним ударом. Сколько бы силы ни было вложено. Как бы точно и смертоносно ни был нацелен удар.

Тем не менее, это происходит.

- Ну и кто я после этого? – грустно спрашивает Соускэ, когда Гин приходит в себя.

- С-скотина… - без голоса шипит Ичимару, зажмурившись от боли. – Я тебя… убью…

- Шинигами, который, дожив до капитанской хаори, не сумел овладеть всеми возможностями своего занпакто. Не двигайся. Только больнее будет. Я стараюсь, но я не Рецу.

Исцеляющее заклятие колышется в воздухе, полыхая, как поле маков в зареве полудня. Рана больше чешется, чем болит, но и болит до искр под сомкнутыми веками, потому что задета чакра Сна.

- Капитан, который всеми правдами и неправдами пытается избежать учебных поединков. Я похож на курсанта, который прогуливал практикумы по кидо и на полигоне заявляет, что магия для слабаков, а он одним мечом разнесет все вдребезги.

- Меньше… болтай…

- Когда я говорю, ты слушаешь. И отвлекаешься от боли.

- Ублюдок…

- Хотя бы этот способ действует, - пасмурно усмехается Айзен. – Помнишь, что ты сказал перед тем как потерять сознание?

- С-сволочь…

- Если бы. Ты спросил: «Я так вам надоел?»

Даже не открывая глаз, Гин чувствует, что от недостатка воздуха кружится голова. Похоже на выход из гигая. Как будто проваливаешься сквозь пол. Ничего не поделаешь, надо вдохнуть глубже, вытерпеть очередной прилив боли…

Он осторожно дышит.

Больно. Но уже не так. Заклятие действует. Не слишком хорошо сбалансированное – наложивший нечасто упражнялся во врачевании. Но силы вложено много. От души вложено.

Какого же хрена он?!.

- Во время боя Зеркальный Цветок не только создает иллюзии, но и затуманивает разум нападающего. Не дает сосредоточиться, отводя апперцепцию на любой посторонний предмет. Создает искусственное напряжение внимания.

- Я знаю.

- Не знаешь, - со вздохом говорит Айзен. - Если я пробуждаю меч без намерения убить, внимание концентрируется на мне, несчастном. И выливается это в итоге…

Гин быстро соображает, а Соускэ проницателен: обоим не нужно пускаться в долгие объяснения.

- Значит…

- Да.

- Но ты же не всем втыкаешь в живот свой проклятый Зеркальный Цветок.

- Ты третий.

- А кто?..

- Первым был мой капитан. Благодаря ему я и разобрался во всем.

- Второй?

- Его в Готэе уже нет, - по интонации Соускэ ясно, что большего он не скажет.

Гин разлепляет веки. Белые фусума комнаты кажутся золотистыми в солнечном свете; он так ярок, что алое зарево, побочный эффект заклинания, почти не заметно. Айзен снял очки и разглядывает их так, будто обнаружил что-то новое. Вид у него усталый и хмурый, хаори куда-то исчезло. Сам Ичимару полураздет, края кимоно разлетелись по полу, пояс спущен; Гин оценивает вид раны и приходит к выводу, что этим же вечером сможет ходить, не морщась. Он перекатывает голову набок.

Аккуратно сложенная капитанская накидка служит ему вместо подушки.

Ичимару улыбается.

…шинигами уровня лейтенанта невозможно свалить одним ударом – если нанесенный удар был в пределах возможностей шинигами. Гин не успел почувствовать боли, только резкий толчок, прошедший насквозь и обездвиживший его, и выплеск духовной силы Соускэ.

Единственный миг. Легкий лепесток времени, прозрачный, неуловимый; миг, которому нет названия, за который не сделаешь даже шага шунпо. Это можно было счесть галлюцинацией – но галлюцинация не способна вышибить из тебя дух.

Он, конечно, знал, что Айзен сильнее. Но настолько сильнее!.. эта до мелочей знакомая рейацу, похожая на озерные воды – темные, подернутые рябью или играющие бликами… все воды мира показались бы каплей росы по сравнению с открывшейся на миг мощью.

Нечто чудовищное. Неестественное. Притягивающее.

Ичимару смотрит на капитана сквозь узкий, как след от кинжала, прищур. Немалого усилия воли стоит сохранять прежний ритм дыхания. Страха нет. Изумиться Гин успел в тот единственный мелькнувший миг.

Его мучает любопытство.

Что это? Откуда? Когда успел? Как? Как пробудить еще раз, вызвать полюбоваться? Что с этим можно сделать, и во что оно выльется? Зачем мягкосердечному, всеми любимому Айзену такая кошмарная мощь, зачем милейшему тайчо лейтенант Ичимару, и на что полезное можно бы употребить милейшего тайчо…

Гин вздрагивает.

Ясные карие глаза поймали его взгляд. Только что Соускэ сидел поодаль, и вот – наклоняется над новоиспеченным лейтенантом: жестковатые пальцы вплетаются в челку, сухая теплая ладонь накрывает лоб. Касание пугающе приятное – до мурашек по коже; боль от раны сходит в тупое колотье слева под диафрагмой, дыхание становится быстрым и неглубоким; широко раскрытыми глазами, часто моргая, Ичимару смотрит в лицо Айзену. Пальцы сами собой поджимаются, царапая солому татами.

Минута водораздела.

Достаточно долгая, чтобы раз и навсегда понять: только дурак или самоубийца может попытаться управлять этим.

…и все. И беззащитный близорукий взгляд из-под каштановых прядей, и рядом с капитаном уютно и спокойно, и на рейацу – печать безмятежности…

Гин лежит, слушая, как колотится сердце. Жмурится и – почти против собственной воли – улыбается от уха до уха.

Восторг.

Бешеный.

Нет слов, чтобы выразить.

Любопытство, восторг и азарт.

Это упоительно. Невозможно оторваться. Это слаще веселья, пьянее любви, и не будь он Ичимару Гин, если дело на этом кончится…

- Айзен-тайчо, - наконец, с должным почтением начинает он. – А… почему вы решили освободить меня от иллюзии?

- Не так давно ты обращался ко мне на «ты», - посмеивается тот. – Предлагаю продолжить в том же духе. Не при посторонних, конечно. Как-никак, ты теперь посвященный… А искусственные чувства отупляют. Да и мне невесело их видеть.

«Искусственные, - думает Ичимару. – Искусственные – исчезают…»

Соускэ смущенно улыбается. Разводит руками.

- Можешь представить, как на меня посмотрят, если это станет известно. То еще положение, конечно. Но, видишь ли, когда я был молод и глуп, мне чрезвычайно нравился этот эффект, и я пользовался им напропалую. Так что теперь я в ловушке…

«…значит, настоящие – остаются».

Мельком Гин прикидывает, как кисло можно сделать капитану, выболтав его маленький стыдный секрет. Это было бы смешно, не будь так просто. Да и секрет слишком хорош сам по себе, чтобы потратить его впустую.

- …и я бесконечно благодарен Канаме за его умение хранить тайны. Даже такие… забавные. Он не видит моего меча, и потому я перед ним бессилен…

Гин хихикает – и кривится: от подреберья вниз катится вспышка боли. Соускэ до того милый, когда говорит такое, что это и на лицемерие-то не похоже. Всего лишь удачная шутка, а шутки подобного рода Ичимару очень по вкусу.

- И как ты ко мне теперь относишься? – со вздохом интересуется Соускэ.

- Терпеть тебя не могу, - посмеивается Гин, не глядя на него; щеку ласкает плотный белый шелк, на границе зрения темнеют линии кандзи. «Пять».

- Это хорошо.

- Не думаю, Айзен-тай-чо-у, - Ичимару копирует его недавний вздох. – Видите ли, тай-чо-у… я совершенно не умею хранить тайны.

- Да?

В нем нет тревоги. Будь иначе, стоило бы удивиться. Гин уже понял, что этим дело не кончится: Соускэ-кун показал далеко не все занятные вещи, спрятанные у него по рукавам, и сейчас – очередь чего-то еще более интересного.

- Я думаю, это зависит от тайны, - глубокомысленно произносит Айзен.

Цель.

В бесконечности не так уж много стоящих целей. Суть не в том, что почти все они недостижимы: смысл здесь в процессе, а не в результате. Но вовсе избежать всякого результата невозможно – слишком много времени дано шинигами.

Цели.

Если вдуматься, их всего три.

Власть, сила и знание.

Ни одна из них не интересовала Гина всерьез. И власть, и сила больше отняли бы у него, чем дали: никто не скован в своих действиях так, как повелитель. Бесконечная связанность, ответственность, обязательства, необходимость принимать решения за других и прочая морока. Иные капитаны Готэя и те уходили в отставку просто потому, что обрыдли сила и власть; а что это, если вдуматься, за власть-то такая – хаори с номером?..

Знания. Знания – это иногда занятно, с их помощью можно устроить много всякого, но бесконечное накопление их бесконечно скучно. Для этого нужно иметь особый характер и склад мышления.

Ичимару не находил в этих занятиях ничего волнительного. Пойди события по проторенному пути, и через некоторое время он выбрал бы безвременье ритуала или ровные взмахи маятника; Общество Душ – место опасное, но спокойное: это трудно понять, и все же это так.

Но под самым носом нагло покачивалась приманка. Ненастоящая, неосязаемая, несуществующая – и оттого еще свирепей делалось желание ее добыть. Вцепиться в призрак и вдумчиво разобрать на части.

…его невозможно поймать. Сначала кажется мягким и уязвимым. Потом кажется, что под мягкостью прячется сталь, но когда пытаешься добраться до нее, нащупать твердый металл, то пальцы смыкаются в пустоте. Он только пригрезился, со всей своей сталью и лаской.

Айзен Соускэ.

Мираж.

Поймать-поймать-поймать. Догнать и понять. Увидеть насквозь, разобраться в устройстве, расплести по ниточкам мысли. И наконец-то – финалом, триумфом – заставить ловить себя.

Вот она, цель, на достижение которой не жалко сил.

Огромная, вытянутая в длину зала – или коридор, непомерно разросшийся вширь. Белый свет, белые стены, сияющий потолок и черный камень колонн.

Шаг третий.

- Ах ты ж пакость, - с задумчивой нежностью говорит директор, улегшись грудью на край садка и наблюдая, как обитатели последнего наперебой пытаются тяпнуть его за палец. – Пакостишка.

Длинный палец помавает возле выхода на свободу. Темнота садка алеет и потрескивает от сдерживающих заклинаний, но пакость уверена, что палец – это вкусно, и потому очень старается. Твари прыгают, бьются о стенки, обжигаются, падают и прыгают снова. От крошащихся пеплом пятен на шкуре струится дымок, волдыри лопаются и брызжут сукровицей. Визга не слышно, только видно, как разеваются мелкие пасти: звук и запах блокируются.

Один экземпляр перестает прыгать и сжимается на середине садка. Если присмотреться, понятно, что он среди собратьев самый антропоморфный, хотя точно так же смахивает на игуану или лемура. Вдобавок некрупный: если выпрямить горбатую, точно переломленную, спину, будет не выше трехлетнего ребенка.

Которым некогда и являлся.

Он сидит и ждет, пока наверху смотрят и дразнят.

- Ну что, - предлагает, наконец, директор, наскучив своим занятием, - проглотики, обедать будем?

Палец скрылся, поэтому в садке затишье.

- У вас Звена нету или мозгов? – ворчание заглушает шорох и стук упругих полупрозрачных шариков в пакете. – Ничего, на второй раз запомнят…

Первый шарик взят тварью, напоминающей ската, в красивом сальто. Соседи бросаются на ловкача, но кусок уже проглочен. Попытку растерзать счастливца обрывает второй кусок.

- Диетическое питание, - смеется податель пищи. – Кон-сер-вы. Заготовки искусственных душ, к автономному существованию неспособны, - поясняет он, впервые подняв взгляд.

Гость неопределенно кивает.

Три, четыре, пять. Полная горсть шариков.

Мелкая тварь на середине садка не пытается их ловить. Сидит неподвижно, дожидаясь, когда рука дающего исчезнет и над краем снова покажется лицо. Потом откидывает голову, разевая пасть так широко, как только может; и в глубине черного горла загорается голубая искра.

- Глазам своим не верю, - гость, до сих пор молчавший, улыбается, глядя с любопытством.

- Угу, - кивает довольный директор.

Потом выверенным, стремительным движением герпетолога ухватывает тварь за шкирку и вытаскивает из садка. Бледная молния – удар Церо, слабого, но, безусловно, настоящего – скользит по коже, не оставляя следа.

- Вот с тобой-то мы и поговорим, - философски сообщает Урахара, встряхивая Пустого и сажая на стол. – Ну-ну-ну, куда собрался? Сидеть!.. – и, без перехода, так что выходит смешно: - Ты не представляешь, как таких вот трудно достать. Н-невозможно. Крупные их жрут тут же, как пончики. Я всех своих тунеядцев по дежурствам разогнал. Сидеть, кому сказано!.. На, на вкуснятину… Шиш с маслом, и совершенно невозможно работать.

- А искусственные?..

- Ты когда-нибудь видел искусственного минуса? – ворчит Кискэ. – То есть действительно минуса, а не куклу для детишек? Вот и я не видел. И не увижу. Теоретически, если создать условия, аналогичные опыту Хо Мэнь, итог будет близок к натуральному, но! Во-первых, мы тут раньше все взлетим на воздух, а во-вторых, смысл опыта был в том, чтобы сообщить инертным Вратам искусственной души динамический заряд, то есть, грубо говоря, максимально приблизить к естественной… Лопай, пока дают. Короче, взять милости у природы – наша задача. А ты лопай, - любовно говорит он Пустому. Тот настолько изумлен фактом кормления себя с рук, что не решается приняться за еду.

- Что это?

- Натуральная пиш-ш-ша… - воркует директор, скармливая подопытному вялый кусок чего-то полупрозрачного, с радужным отливом.

- То есть как это – натуральная?

- Душа эмбриона до семнадцати недель беременности. Над каждым борделем дежурство выставлено, - хихикает Урахара и поясняет, ухмыляясь: - Шучу. До двенадцати недель.

Айзен прикрывает глаза. Потом смотрит вверх, туда, где над рабочим столом ученого нависает тяжелый купол излучателя.

- Пододвинь, - просит Кискэ, фиксируя подопытный образец. Тот пищит и пытается снова выплюнуть искру Церо, но безуспешно.

Индикатор заряда батарей трепещет возле предельной отметки.

Купол надвигается.

- Хм, - говорит директор. – Хм. Могу считать себя Квинси.

Стол пуст. Стерилен: духовные частицы, ставшие лишними, мгновенно втянули в себя широкие устья очистителей. Опыт занял долю секунды.

…Все честно: после его завершения подопытный материал получил бы спасительный удар занпакто, и маленькая душа отправилась бы по назначенному природой пути.

Но разряд оказался слишком сильным.

- А-а, - Кискэ откидывает голову и смеется, - отрицательный результат – это тоже результат! Что скажешь?

- Материал достаточно пластичный. Не хватило стабильности. Если я не ошибаюсь, с тридцать второй миллисекунды по тридцать шестую показатели…

- Хм, - перебивает директор. – Плюс одна миллисекунда. Курам на смех. Что менять, материал или метод – вот вопрос.

Айзен в задумчивости расчесывает пальцами волосы. Хмурится. Капитан двенадцатого отряда ждет.

- Излучение слишком агрессивное, - наконец, произносит капитан пятого. – И рассеянное. Купол… не нужно бы его вовсе. Я бы даже сказал, что опыт удачен, в конце концов, эксперимент подтверждает расчеты. Но атака убийственна для материала.

- Я пробовал другой материал, - директор смотрит в сторону, ритмично раскрывая и схлопывая веер. Морщит нос. – Малейшая потеря в пластичности – и о наших миллисекундах можно забыть. В принципе, если взять натуральную душу…

- Аккумулятор, - говорит Соускэ. – Просто аккумулятор. Если заменить удар по широкому фронту узким лучом и создать вокруг поле уплотненного времени …

- …то допустимо даже убавить мощность, - заканчивает мысль директор.

Урахара выуживает откуда-то пачку бумаги, и они с Айзеном углубляются в расчеты столь высокие и тонкие, что невозможно понять ни слова.

Лаборатория находится под землей: здесь идут эксперименты со сложными энергиями, не имеющими аналогов в мире живых. Фосфорическая лоза, дающая естественный свет всему Обществу Душ, отсюда изгнана: слабое излучение жизни от растения сбивает настройки тончайшей аппаратуры и заставляет сенсорные пластины изнашиваться быстрее. На время напряженной

работы подземелье освещается электричеством от маленькой гидростанции, но сейчас над столом горит несколько закольцованных заклинаний демонической магии, Белых Огней, похожих на серебряные водовороты. Они ярки, но свет

распространяют недалеко.

Лейтенант стоит чуть в стороне, полускрытый огромным зачехленным устройством, и с усмешкой следит за парой увлеченных ученых. Он давно обязан был обнаружить свое присутствие, но коли уж капитаны так поглощены беседой, что не замечают чужой рейацу… сами себе носатые меносы.

А зрелище поучительное до крайности.

- …все будет зависеть от настроек. Выставить значения…

- …искусственную душу я сейчас сам возьму, разберу, соберу, и лишние фрагменты останутся, а соображать будет по-прежнему. И наоборот. Это в принципе не...

- …при инертных Вратах в любом случае…

- …но я не представляю, как обойти перепись. Оперировать можно только недооформленные монады: как только совершается рождение, уже не выкрутишься. Территория закрытая, минусы ее зажри. Постарался Яма-джи на благо отечества…

- …у меня новость, Кискэ. Данные непроверенные, так что не хочу лишний раз обнадеживать… но, судя по всему, в скорейшем времени состоится… открытие страны.

Урахара аж подпрыгивает.

- Быть того не может!

Айзен только молча разводит руками.

- Это же… это же… - глаза директора загораются. Он возбужденно меряет шагами узкий закуток от стола до стола.

Шинигами не испытывают трепетных чувств к живущим. Даже те, кто пришел, покинув любящих друзей и плачущих домочадцев, в конце концов охладевают к воспоминаниям. Жизнь тел коротка и стремительна, жизнь душ – нетороплива и практически бесконечна; летят годы, сменяются поколения, и если многим хочется еще хоть раз взглянуть на детей детей, то внуки внуков уже безразличны. Уходят эпохи. Каждая новая кажется хуже предыдущей, и что давно умершему в этой, чужой жизни? Что в чужой жизни тому, кто родился в Сейретей?

Ичимару, убитый в пятилетнем возрасте, вообще никогда ничего хорошего о живых не думал. И вид капитана двенадцатого отряда, жаждущего гайдзинских душ, точно сто лет некормленый Пустой, вызывает только смех. Почти беззлобный. Куда больше Гина интересует, сходились ли капитаны-ученые в дружеском поединке, и был ли Урахара Кискэ четвертым. Потому что исчезают под ударом Кёка Суйгэцу только искусственные чувства…

«И все-таки, - спрашивал лейтенант, - чем я заслужил меч под ребра?»

Это звучало шуткой, и Соускэ обращал все в шутку.

Гин так и не заставил его ответить.

Весь Готэй изумлялся выбору капитана пятого отряда; не верилось, что лейтенант Ичимару оказался на своем посту исключительно за уровень боевой подготовки и по причине хороших рекомендаций. Тайчо имел мягкий характер, был необычайно терпелив и очень уживчив, но все это, безусловно, имело пределы, так что вопрос заключался в единственном: долго ли милейший капитан Айзен вытерпит у себя за плечом змею. Всякому было ясно, что фукутайчо его не уважает и даже не слишком притворяется.

Но время шло. Сделавшие ставки на месяц, полгода и год продулись вчистую, а старшие офицеры отряда поняли, что наиболее скучные обязанности лейтенанта выполнять придется им, иначе… любопытствовать относительно того, что – «иначе», никто не решился.

Кое-кто поумнее мог заметить, что Айзен-тайчо никогда не мешает своему лейтенанту шутить.

А шутил Ичимару на особый лад.

Но тот, кто был поумнее, держал эти мысли при себе.

…на самом деле это был вопрос сохранения лейтенантом душевного здоровья. Гин совершенно извелся и готов был лезть на стенку. Кажется, он впервые искал себе жертву не из соображений искусства и не с далеко идущими планами, а просто чтобы немного расслабиться. Наводить ужас на подчиненных можно только с большой оглядкой, игриво и не всерьез: во-первых, твой отряд – это твой отряд, а во-вторых, у отряда есть еще и капитан. Удивленный упрек – не тот знак внимания, который хотелось от него получить.

И тогда-то Гин оценил пользу, которую сейретейская аристократия приносит выходцам из Руконгая. Лейтенантские собрания стали праздником души. Лейтенант тринадцатого отряда был сущей находкой: он велся на малейшую провокацию и притом был восхитительно серьезен. Сердце пело в груди всякий раз, когда Кучики-фукутайчо гарантировал получение капитаном Айзеном докладной записки соответствующего содержания.

«Та-и-чо-у ужа-асно расстроится», - с чудовищным акцентом отвечал Ичимару и предлагал в качестве альтернативы его, Ичимару, покусать.

Бьякуя покрывался красными пятнами. Как-то, не выдержав, он сорвался на Сой Фон: очень официально попросил ее не выпячивать ее личные отношения с Шихоуин-тайчо, именуя ту Йоруичи-сан. У малышки задрожали губы, пальцы и ресницы, она переступила с ноги на ногу и вылетела из комнаты как ошпаренная, а вечером грозная Шихоуин-тайчо неторопливо прогулялась по Готэю к казармам тринадцатого отряда.

Да, все это было очень забавно.

Но больше ничего интересного не происходило.

Приманку не просто выхватили из-под носа, ее спрятали и сделали вид, что ее никогда не было. Ни малейшего намека, ни слова. Айзен вел себя так, будто ничего не случалось. Впору заподозрить, что всю интригу изобрел сам, наделив ни в чем не повинного тайчо свойствами ужасными и удивительными.

Капитан пятого отряда, удивительно светлый человек, был невыносим как похмелье, и однажды Гин ему об этом сообщил.

«Зеркало», - мгновенно ответил тот, улыбнувшись.

«Что?»

«Я только зеркало. Угадай, кого ты в нем видишь».

Гин упрямо пытался дознаться, чем занимается Соускэ и с трудом удерживался от того, чтобы ходить за ним как привязанный. Особенно по дороге в Научно-исследовательский институт: Ичимару нюхом чуял, что ведет след туда. Капитан не возражал. Только как-то в шутку пригрозил отправить фукутайчо на курсы при Корпусе Кидо – учить физику духовных частиц. Иначе никак не объяснить, что захватывающего можно вычитать во внутреннем журнале НИИ. Изобретения? Технологии? «Теория, - пожимает плечами, не отрываясь от статьи, - безделица…» Одно звучит так, будто исключает другое.

Соускэ ничего не скрывает и не пытается его обмануть; столь примитивный обман был бы чистой воды оскорблением. Он просто подшучивает.

По-своему.

Возненавидеть, что ли, клятую физику, из которой Ичимару помнит ровно одну фразу? «Духовные частицы в мире живых находятся в состоянии волны». Уму непостижимо… непостижимо, как можно заставить Айзена спорить. Жестикулировать. Горячиться. Это казалось неправильным, таким же неправильным, как когда-то – его сверхчеловеческое терпение и вечная доброжелательность. Те заменяют ему равнодушие, и он должен оставаться равнодушным.

Ученые понимают друг друга с полуслова, заканчивают брошенные собеседником фразы, взглядом задают вопросы. Ругаются. За способность заставить Соускэ ругаться Гин бы отдал… что-нибудь чужое, но отдал, определенно.

…В двенадцатом отряде его сначала даже полюбили – после того, как он заметил, что Куроцучи-фукутайчо носит меч на причинном месте потому, что ему там ничего не мешает. Потом стали бояться: всевозможные ограждения и таблички вроде «посторонним вход воспрещен» и «не влезай – убьет» манили его, точно мед, но Ичимару, как ни странно, ни разу не убило.

- Тай-чо-у, - окликает он, и оборачиваются оба. - Простите, что отвлекаю… - улыбка лейтенанта острее его клинка: Гин очень не любит директора НИИ. На то есть причины, и знает о них только сам Ичимару. Следствия этих причин непременно будут иметь место, но пока урожай не поспел, не стоит тревожить яблоки. Альбинос позволяет себе лишь малую малость: беседует не с тайчо, а с его веером.

- Это как сюда попало? – холодно недоумевает веер, воззрившись на него.

- Охранные схемы закоротило, Урахара-тайчо, - потупившись, улыбается Ичимару. – Мне так жаль…

- Как? – взмахивает веер. - Где? Что это значит?

- Если я не ошибаюсь, вашего лейтенанта затянуло в вентиляцию.

Веер таращит глаза.

- Я хотел сказать, что он пошел проветриться и немного увлекся…

- Гин, - доносится из-за плеча директора, - пожалуйста…

- Ах! Прошу прощения, Айзен-тайчоу. Мне очень неловко вас отрывать.

- К делу, пожалуйста, Гин.

Ичимару уже испытывал на прочность его терпение. Безнадежная затея.

- Статистический отчет за трехлетний период. Ваша подпись.

У обоих капитанов делаются восхитительно кислые лица. Веер что-то бормочет: он, по-видимому, вообще забыл о том, что совмещает две должности. Гин наслаждается минутой. Это его маленькая слабость – отрывать Айзена от любимого занятия. Очень, очень дисциплинированный и исполнительный лейтенант, сущее наказание, не так ли, тайчо? Точно из воздуха возникает в лабораториях, в штабе двенадцатого, в саду дома Урахары, практически ловит за руку…

Перестань дразнить меня, Соускэ-кун; и я перестану дразнить тебя.

…Веер смотрит пристально, с прищуром. Что-то неопределимое мелькает в зеленоватых глазах.

- Мы займемся этим завтра. А сейчас пойдем чуть-чуть выпьем. Даже капитанам надо иногда отдыхать, - сверкает победная усмешка, и Урахара уводит немного ошарашенного Айзена, взяв его под руку. Доносится обрывок очередной беседы о непонятном:

- …поначалу эксперименты идут на минусах…

- …поначалу?

- …в конечном итоге не минуса же использовать в качестве несущей системы…

- …ума не приложу, в связи с чем может возникнуть необходимость...

- …мало ли какие артефакты следует беречь от детей…

Ичимару провожает их взглядом холодным и узким как никогда. Он неприятно удивлен.

Возмутительно.

Просто очень обидно.

С этим совершенно невозможно мириться.

Кто-то поймал Айзена раньше.

Две реки, извечно стремившиеся навстречу друг другу по единой прямой, несчетное число лет назад встретились, столкнули громады тел, и чудовищный катаклизм, случившийся тогда, дал рождение всем существующим ныне мирам. Одна из рек рассекла вторую надвое – и до сей поры прокладывает путь сквозь нее, ежесекундно раздирая, разрывая плоть вод. За миллиарды лет волны успокоились и полегли; лишь изредка возобновляется плеск, но быстро стихает.

Две реки – два измерения времени; подобравшись к грани между стремнинами, можно немного схитрить, проскользнув назад или вперед…

Пространство, принадлежащее иной реке.

Минус-мир.

Уэко Мундо.

- О-о! - говорит Ичимару. – Впечатляет!

Айзен, стоящий чуть одаль, скептически улыбается. Здесь нет ничего впечатляющего. Для Гина – ничего. Все величественное, ужасающее и грандиозное заключается в системе формул, в кратких определениях, длинных низках изящных знаков, понятных разве сотне человек во всем Обществе Душ. Законы мироустройства – знание, от которого захватывает дух… не у всех.

Полезно иметь рядом кого-то, считающего твои занятия ерундой и безделицей, потребной лишь на то, чтобы убить время. Очень помогает от впадения в пафос.

…Это даже интересно – что будет через пару часов? Ичимару чувствует любопытство и азарт, и Айзен понимает, что в нем поднимаются те же самые чувства.

«Пари?» - просыпается Зеркальный Цветок. В призрачном голосе меча – отражение безмятежно-мягкой иронии его хозяина.

«Не стоит».

До сих пор он был осторожен и терпелив. Сейчас тем более некуда торопиться. Дело нескольких часов – узнать, прав ты или ошибся в своем выборе.

Мучнистый туман поднимается из оврагов, заволакивая влажным пухом острые камни и сплетения золотых ветвей. Солнце сверкает за облачным покровом, рассеянный мягкий свет кажется осязаемым, сплетаясь с туманом и ложась повсюду зыбкими пеленами. Здесь день и осень; по обе стороны от Уэко – ночь и весна.

Луна над этим миром та же, что над двумя остальными; разве что, из-за другого времени, ее фаза всегда противоположна. Солнце иное. Оно серебряное в темном небе, жгучее и далекое.

Лейтенант пятого отряда стоит, непринужденно потирая шею под воротом, и вертит головой, оглядывая каменистую пустошь.

- А-а… позволь спросить, Соускэ-кун, - смиреннейше интересуется он, - это действительно необходимо?

- Кажется, ты сам просил потренировать тебя. Или я ошибаюсь?

- Вот это мирное место, - раздумчиво тянет лейтенант. – Очень мирное и тихое, да…

- Необходимо, - серьезно отвечает Айзен.

Очень серьезно.

Так, что Ичимару оборачивается и смотрит на него, пытаясь различить что-то в спокойных, как всегда, чертах, и неизменная улыбка альбиноса истаивает потихоньку.

- Надеюсь, ты не собирался ограничиться шикаем? – поднимает бровь капитан.

…Кёка Суйгэцу снова подает голос.

«Мы, маленькие мальчики, любим опасные вещи, - напевно, полунасмешливо замечает меч. – Занятные вещи. И в целом все опасное и занятное».

«Ты сегодня разговорчив», - почти любовно отзывается Соускэ.

«Потому что ты этого хочешь».

«Хорошо».

Это правда. Занпакто – не иное существо, он суть часть владельца, непознанная глубина души. В разуме клинка нет того, что его обладатель не сумел бы отыскать в себе. И говорит духовный меч слова, какие сам себе скажет тот, кто умеет осмыслять события, раскладывать на составляющие мысли, чувства и побуждения, находить их истоки, познавать себя и иронизировать над собой. Если все обстоит именно так, скоро не остается тем для бесед с занпакто...

Выше, чем понимание, доверие и власть.

Единство.

Разве что иногда приятней вести диалог, чем размышлять в одиночестве.

«Что еще скажешь, Лунная Дорожка?»

«Еще мальчики любят забираться повыше. Выше всех. Куда еще никто не забирался. Это так увлекательно, правда?»

«Ты против?» - Соускэ, ведя мысленный разговор, невольно улыбается шире.

Меч не отвечает. Не следует забывать, что вопросы задаются самому себе.

«Началось», - думает Гин, и даже внутренний смешок выходит неубедительным; мышцы сводит от напряжения. Он добился своего: сейчас ему покажут то, что сулили так долго. Надо быть дураком, чтобы ждать будничной тренировки. Айзен и начал-то с благостных рассуждений на тему личностного роста шинигами, достигшего карьерной вершины, нетореных троп, поиска Пути и прочего, что можно петь перед детьми в Академии. Долго рассуждал, пряча под очками лукавый взгляд. Ичимару вытерпел это стоически – без единого комментария, хотя под конец зудело невыносимо.

Он уже знал, что Соускэ говорит попусту еще реже, чем лжет. Все это была сущая правда, пусть и звучала она омерзительно скучно.

Нынче скучно не будет.

Эти любопытные вещи не могут оказаться безобидными.

Тихо лязгает сталь; светлое лезвие описывает дугу и опускается к седым камням. Айзен смотрит поверх головы Ичимару, чуть сощуренными бесстрастными глазами. Белое хаори тает в белом тумане, расплывается силуэт. Гин ждет – команды шикая, шикая без команды, наконец, коли уж они забрались так далеко в намерении повеселиться на полную – слова «банкай»; и последнее будет интереснее всего, поскольку банкая капитана пятого отряда так-таки никто не видел. Он разузнавал нарочно. При назначении обошлись без демонстрации: в самом деле, что за детские игры, любой достаточно опытный боец определит наличие второй ступени высвобождения занпакто по свойствам рейацу.

…Соускэ любит преподносить сюрпризы.

Воздух звенит: дышишь сплошным звоном, впуская его в легкие. Камни кругом оседают в пыль – без малейшего звука, без вспышек, просто истаивают, как снег под солнцем. Туман пропал, и яркая ледяная пустота сверкает, поднимаясь от ровной, как стол, неживой земли к неживому темному небу. Уэко – разумеется, Уэко, где же еще можно отпустить на волю такое, если оно не ударом, не атакой, одним своим нескованным существованием сметает все?..

«Это его банкай?»

Нет. Он молчал и молчит. Банкай не вызывается усилием воли.

- А ты силен, Соускэ-кун, - мурлыкает Ичимару. Он чуть задыхается, но этого совсем не заметно. – Мне ужа-асно страшно. Просто до дрожи. Нелегко, наверно, все время сдерживать такую духовную силу?

- Я привык, - мягко отвечает Айзен.

- Я буду гордиться своим тайчо! – преданно обещает Ичимару.

- А до сих пор ты им не гордился? – посмеивается тот.

- Э… ну… - Гин напоказ мнется, потирая в задумчивости подбородок. – Безусловно. Но не так сильно. Как-никак, сильнейший капитан Готэя…

- Если многоуважаемый Ямамото-сетайчо высвободит рейацу, эффект будет тот же.

Это ложь. И не потому, что сила безмерна.

Айзен улыбается.

Маленькое испытание; судя по всему, он удовлетворен результатом. Лейтенант не верит ему. Лейтенант заметил одну незначительную деталь.

…Рейацу – в форме эфирных тел – встречается и у живых, но по сравнению со смертной плотью она настолько тонка и разреженна, что ощутить ее часто невозможно. Рейацу шинигами значительно менее отличается по плотности от их физического тела, состоящего из тех же духовных частиц.

Плотность этой духовной силы невероятна.

Превышает любые нормы и допустимые значения.

Превышает теоретический максимум.

Отражение цветка в зеркале и луны на воде.

Все воды мира…

…и все зеркала мира…

Его рейацу не могла даже высвободиться мгновенно. Слепящий первый удар был всего лишь предвестником, горстью брызг перед гребнем задевающей небеса волны. Время маленьких испытаний прошло.

Звон усиливается, отражаясь от земли и свода небес; воздух плывет, растекаются очертания предметов. Само бытие трепещет: разлаживаются тонко настроенные его законы, и кажется, что реки времен сейчас выйдут из берегов, грянут новым великим взрывом, уничтожая все, что было создано предыдущим. Чистая сила. Ничего, кроме силы. Невозможно представить, чтобы подобная мощь принадлежала кому-то, заключалась в ком-то; это стихия; ею нельзя управлять.

…Находясь рядом с тем, чья духовная сила не идет ни в какое сравнение с твоей, нельзя сопротивляться ее давлению. Даже если перед тобой враг и остается только погибнуть достойно. Попытаешься противостоять – тебя просто раздавит.

Это как вода. Научись плавать. Доверься воде, отдайся ее естественному течению, позволь заключить в плещущие объятия, и она сама поддержит тебя и понесет…

В первый миг кажется, что из тебя выдернули позвоночник, вдавили глаза внутрь черепа, завязали в узел кишки, а ласковая вода несет раскидистые деревья и целые скалы, нещадно прикладывая тебя об то и это. Но скоро напор действительно слабеет. Незримое зарево встает от горизонта до горизонта и в небесах распространяется до самых звезд. Оно вновь спокойно: как будто взметнувшаяся цунами рухнула, сметя все на своем пути, и теперь безмятежная морская гладь играет зыбью солнечных бликов, светлая и обманчивая.

Отдышавшись, поднимаясь с четверенек, Гин сполна оценивает шутку насчет тренировки. Банкай? Какой, к скорбной матери, банкай? Да видно ли отсюда разницу между степенями высвобождения духовных мечей…

Что это?

Откуда? Когда? Зачем?

А главное – как?

…когда-то он заметил мгновенный выплеск этой силы. Слабый отзвук, легкую тень – и то она показалась тенью чудовищной.

Что это?

- Это я, - просто говорит Соускэ. И улыбается смущенно, почти виновато.

- О! – выдыхает Гин. – Впе… чатляет…

Теперь – более чем искренне.

Айзен явно не собирается вновь скрывать рейацу. По крайней мере, сию минуту. Это похоже на сбивающий с ног ветер, на бурный поток, несущийся сквозь тебя; попробуй остановить – сметет, но доверяться ему сложнее, чем кажется на словах.

Потому что темный азарт закипает в крови.

Все это крайне интересно и впредь обещает становиться еще интереснее: Соускэ не из тех, кто способен наращивать мощь ради мощи, а значит, можно отодвинуть даже вопрос «как?». Вопрос «зачем?» значительно любопытнее.

Айзен такой милый. С ним определенно не соскучишься. Кто бы мог подумать, глядя на тайчо, столь обыкновенного с виду… Ичимару честно предупредил его, что не умеет хранить тайны. А если и эту тайну так легко ему раскрывают, значит, их еще много. Намерен узнать еще – придется молчать.

«Я тоже так хочу», - невозмутимо заявил Ичимару, как только овладел собой и приготовился выслушивать массу интересных вещей, которые ему, несомненно, намеревались сообщить, а иначе зачем устраивалось все это?

«Легко не будет», - предупредил капитан с очаровательной заботливостью, которая мало-помалу начинала восхищать Ичимару так же, как когда-то раздражала. У Айзена все что угодно оказывалось вполне несложным и совершенно не предосудительным. «Я, строго говоря, не шинигами», - сказал он таким тоном, каким обычно сообщают, что не завтракали.

Много позже Гин думал, что в самом начале Соускэ не имел других целей, кроме одной из вечных: беспредельного познания. Только оно повело его в Институт и сблизило с Урахарой, который уже решил, чем и как собирается занять свою личную вечность. Была некая ирония в том, что рисковый и беспринципный директор удовольствовался этим и не искал другого: ему хватало опасных опытов и дерзких теорий, чтобы повеселить сердце. Спокойный и уравновешенный Айзен все логические цепочки доводил до конца. Знания должны иметь практическое применение; информация не может быть бесцельной, и если не видится других поводов к действию, она сама становится им.

В собственной логической цепочке Ичимару за всем этим следовала премерзкая мысль: если бы Соускэ мог выбирать, он бы выбрал Кискэ. Тот был бы идеален: равный; кое в чем – превосходящий, но совершенно равнодушный к практическому применению знаний, предпочитающий тактику стратегии, не склонный управлять чем-то, кроме хода экспериментов. Но Урахара родился в Сейретее и был по натуре ученым. Его более чем интересовал прогресс внутри собственной лаборатории и эволюция картины мира внутри собственной головы, но перемен в окружающей действительности он не желал. Он, строго говоря, был куда больше котом, чем оборотница Шихоуин: привязывался к месту, учреждению, общественному устройству и прочему из того же ряда.

Отвратительно было ощущать себя запасным вариантом.

Злило.

Злило еще и потому, что чокнутый с веером добился того, что не удавалось Гину: Айзен его ловил. Довольно продолжительное время. И отступился, поняв, что это бессмысленно. Не сумел.

Раздражение сменялось азартом. Чтобы стать равным, Ичимару пришлось бы вылезти вон из кожи, но оно стоило того. Его поймали без особых усилий – это обидно, но в отместку он заполучит Соускэ себе. Всевозможные цели и замыслы оставались Гину по-прежнему безразличны; другого способа завладеть Айзеном не было, а значит, следовало встать рядом – так близко, чтобы тот рано или поздно разучился без него обходиться.

Шаг четвертый.

Узкий выгнутый мост, стягивающий две галереи. Белые узорчатые перильца скользят под руку, белый отполированный мрамор поблескивает, точно лед. Внизу – пропасть.

Никто не помнит, что празднуется в этот день. Тезоименитство одного из легендарных императоров, час просветления архата или бодхисатвы, чествование бога, забытого живыми, победа одного безымянного племени над другим, случившаяся пару тысячелетий назад… Те, кто и здесь продолжает верить в богов, с утра поднимаются пораньше и идут в храмы – просить себе хорошего рождения. Остальным достаточно ярмарки.

Мертвым не нужна еда. Но выпить мертвые не откажутся. И искусство запахов, которыми балуют себя иные «простые души», так изящно, изощренно и сложно, что поспорит с чайной церемонией. Красивые вещи, одежда и украшения, оружие, сбруя, телеги и носилки, зрелища и забавы… Не обладающие рейацу быстро забывают о плотской любви, но гейши Первых районов, недолговечные как мотыльки – прекрасней, обворожительней и искусней живущих по ту сторону стен.

Люди умирают. Но искусства их и ремесла остаются с ними. Считанные годы минули, и вот уже лавчонки обзавелись витринами, полными диковинных предметов, в толпе непривычные одеяния, за углом, треща, покатил велосипед…

Рангику читает журнальчик, который успела купить у самых ворот. Читает прямо на ходу, крепко вцепившись в локоть спутника: тот уже два раза удерживал ее на весу. Мацумото, боевой офицер Готэя, будучи охвачена страстью к чтению, ухитрилась поскользнуться, споткнулась и едва спаслась от колес рикши.

Это все журнальчик. Чашка яду, а не журнальчик. В нем слезливые истории, «познавательные статьи» и – главное, самое главное! – фотографии. Фотографии женщин в немыслимой, не сообразной ни с чем одежде. Рангику сладострастно постанывает и по складам читает диковинные названия: ман-то, па-лан-тин, пла-тье-кок-тейль.

- Шляпка с вуалью!

О, что за дивное новое открытие…

- Гин, купи мне шляпку с вуалью! - капризно, не терпящим возражений голосом. Впрочем, когда с точно такими же интонациями она заявила как-то «Хочу банкай!» – это было гораздо хуже.

«Сейчас я тебе устрою банкай», - не без озорства пообещал Ичимару.

«Я не хочу твой, - ответили ему строго. - Я хочу свой».

«Зачем тебе банкай, красотка Ран-чан? Ты и так любого капитана можешь завалить – одним движением бедра».

«Фу, какой!»

Люди умирают. И после смерти продолжают заниматься тем, что делали в мире живых; а там время течет стремительно, и нет ничего, что оставалось бы неизменным. По-новому нарисованы вывески на лавчонках, и торгуют там тем, о чем пару десятков лет и подумать никто не мог. За огромными, невероятно дорогими стеклами непривычных витрин – наряды вроде тех, которыми любуется Ран-чан, а чуть дальше…

- Это врата в Ад?

- Фотоателье!! – с восторгом восклицает Рангику и уверенно направляется туда.

Ичимару осознает, что остро не хочет фотографироваться. «Фотографироваться» звучит почти как «жениться». Печально думать, что тот маленький Гин на фотокарточке уже совершенно никуда не сможет с нее деться.

Но желание женщины – закон, а с желанием Мацумото Рангику тем более не поспоришь.

…и на полпути к вожделенным дверям она все-таки падает:

- Ой!

То, что мчалось по площади наперерез целеустремленной красавице, либо переоценило свою резвость, либо недооценило желание Рангику сфотографироваться. Оно ударило ее головой в живот. Столкновение оглушило, и теперь маленькая комета диковато озирается, пытаясь понять, что случилось.

- Доигрался! – звенит издалека испуганный голос. – Я же говорила! Ой! Извините! Извините его, пожалуйста, он еще маленький!

Девчушка, растрепанная и запыхавшаяся, подбегает ближе. Кланяется, кланяется, кланяется на ходу, рискуя упасть сама. Она даже порывается помочь уважаемой госпоже встать; впрочем, та не сердится, а смеется. Очень уж забавен мальчонка. То, что было когда-то на нем нарядной юката, с тех пор побывало на заборе, в канаве и в липкой луже; зубов во рту не хватает, уши торчат, а буйные вихры…

Так мог бы выглядеть сын уважаемой госпожи. Если бы он у нее был. Сын от уважаемого господина.

«Вот одуванчик…» - шепчет Рангику.

- Пойдем! – сердито выдыхает девочка, хватая шкодника за пояс. Парень пыхтит, как большой ежик, и больно, прицельно лягается. – Пойдем, Белянчик! Домой! Все!

- Не пойду. Сама иди. Не ходи за мной! Чего ты за мной ходишь?

- Ты потеряешься!

- Я не стану держать тебя за руку! Отстань! Дурочка Момо!..

Мацумото смотрит им вслед, не в силах согнать с лица улыбку. Сердце в груди вздрагивает и трепещет.

- Приемные дети, - наклонившись к ее плечу, сообщает Ичимару, и интонации его почему-то нехороши. – Местные так богатство показывают. Не удивлюсь, если там, кроме этих, еще штук восемь.

- И славно, - полуудивленно говорит Рангику. – Люди заводят семьи…

- …а отдельный предмет гордости, - зевнув, заканчивает он, - если у детей есть рейацу. Кормить приходится, конечно… зато как соседи завидуют!

Действительно, оба ребенка – обладатели очень мощной для их возраста духовной силы. Рангику изумляется, что не поняла этого раньше. Пожалуй… раз так, она их обоих еще увидит.

- Вот попали бы мы с тобой в Первый – нас бы тоже наряжали и выгуливали… - рассеянно произносит Ичимару и разворачивается.

«Что-то не так, - думает Рангику, глядя ему вслед, и живот подводит от дурного предчувствия. – Что-то не так».

Нынче три праздника разом. Первый – это тот самый, забытый, вызревший в веселую ярмарку, как цветок в плод. Второй – это лейтенантский шеврон с десяткой, который Мацумото-фукутайчо еще не носит, потому что не может решить, куда его помодней пристроить. Две недели назад она догнала, наконец, Гина по рангу; поначалу восторг означенного по этому поводу отдавал кислятиной, но потом Ичимару понял, насколько веселей сделаются лейтенантские собрания, и морщиться перестал.

Третий будет еще через две недели; но кто знает, удастся ли получить увольнительную, и поэтому Рангику решила, что отметят сейчас. Это было бы и правда неплохо – встретиться с Гином на две недели раньше. Она не помнит, в какой из дней пришла в Общество Душ, и днем своего рождения считает день этой встречи.

Вечер застает их в роскошной гостинице – в Сейретей такой не сыщешь, потому что через Сейретей не проходят торговые пути, они там либо заканчиваются, либо огибают золотистые стены, чтобы заскользить дальше, к другому краю населенного мира. Пока гости ужинают, служанки готовят баню; странные лампы мягко светят в тканевых абажурах, заведена музыкальная шкатулка – танцуют фигурки тонкой работы. Пальцы Рангику слиплись от дынного сока, нарядное кимоно кажется неудобным и кожа под ним зудит, а широкий оби давит на грудь. Внутри дрожит, больно горячеет тревога, как будто сжимается пружина, будто вновь и вновь поворачивают ключ…

Что-то неправильно.

И не радует долгожданное; бездельные развлечения становятся мукой. Как просто, когда встречаешься изредка – обрадуешься и ни о чем не думаешь; нынче целый день вместе, а будет ночь и еще полдня, и как тяжело это, если чувствуешь, что все изменилось.

Ей страшно. Ее мужчина словно пахнуть стал иначе. Но это не так, как бывает, когда любовник приходит от соперницы. Он – другой. Занятый другим.

Отнятый.

- Гин - наконец, отчаявшись, прямо спрашивает Рангику. – Что-то случилось? Что ты затеваешь? Почему ты никогда мне ничего не говоришь?

- О-оу, сладкая, как много вопросов… я прямо теряюсь.

…У женщин Тринадцати отрядов, привыкших к мужской одежде, мечам и казармам, меняется пластика движений: в их грации слишком много уверенности и силы. Каждая сумеет и за себя постоять, и в бою прикрыть тебе спину. Старший офицер, упорно тренирующийся в стремлении достичь банкая, сидит на полу: цветное праздничное кимоно соскользнуло с плеча, полы открыли точеное колено, медовая грива собрана в сложную прическу. Она похожа на изысканную гетеру-таю из дома для аристократов. Кажется нежной, как весенний цветок, и беззащитной.

Великолепна.

- Гин… - она с трудом подыскивает слова. – Мы же так долго… с тобой. Почему ты не хочешь, чтобы мы были… друг друга?

- Ран-чан, красотка, тебе правда нужно такое сокровище?

- Перестань смеяться! – светлые брови сердито вскидываются. – Ты… ты делаешь мне больно. Я тебя боюсь. Ты… - в голубых глазах закипают слезы, и голос ее дрожит, срываясь, и пальцы сжимаются, впиваются в солому татами, не щадя отполированных, длинных не по уставу ногтей… Теплая соль катится по персиковым щекам. Мужчина снимает ее губами. Мягкое, сладко пахнущее тело беспомощно жмется к нему, будя желание; Гин машинально вынимает из пушистых волос жесткие шпильки. Поняв, что ее все-таки будут утешать, Рангику всхлипывает – горько, но уже почти успокоенно.

Интуиция не обманывает Мацумото. Что-то не так – и она впервые не засыпает безмятежно, хмельная и удовлетворенная, а притворяется спящей. Притворяется неосознанно, потому что просто не знает, что еще сказать или сделать. Одну истерику она уже закатила, и слишком умна, чтобы устроить вторую. Это оружие применяется только единожды.

Остается ждать; гадать, что дальше. Думать о вещах, которые можно только вспомнить, не оживить.

И она вспоминает, пока тот, что лежит рядом, разглядывает деревянные рейки ставен – в десятитысячный раз, все-как-всегда, часть нескончаемого ритуала – разглядывает, перебирает волосы любовницы и впервые думает, что хотел бы сейчас быть в другом месте и с другим человеком.

…В первый раз она ничего не почувствовала. Не было ни боли, ни удовольствия, ничего. Так же обыкновенно, как есть и пить. Стоял поздний вечер, она засыпала, зарывшись лицом в кусок полотна, под которым было духмяное сено; одна травинка проколола ткань и тыкалась в щеку, но сон наваливался так тяжело, что не было воли пошевелиться. Гин лежал рядом: под одним одеялом они не спали, только когда было жарко, и еще когда не было одеяла. Он никак не мог утихомириться, все ворочался, задевая ее локтем и разметывая под собой сено. А потом вдруг придвинулся сзади, тяжело дыша, и задрал на ней одежду.

Рангику дождалась, пока он закончит, и спокойно уснула. Много времени оно не отняло, и чувств тоже. Ей надо только поесть досыта и спать в тепле, а мальчику надо еще одно, ну и что с того… И во второй раз тоже было почти так, разве только она не спала и лежала на спине. Ничего особенного; правда, в конце у Гина сделался такой обалделый вид, что она не удержалась и захихикала. Им было лет по двенадцать.

…и надо было еще дожить, дойти, с боем взять у мира свои безумные радости с полуночи до восхода, с пьяной весенней луной между ставен, и цикадами, и бродячей флейтой, дико высвистывающей в кабаке ниже по улице – пляску, пляску: мертвые пили и пели и танцевали. А луна светила, и теплый туман струился по листьям и цветам сада, застывающего в его серебре, и ткани были надушены ароматами. Она лежала, раскинувшись, обнаженная, закрыв глаза, в гордой истоме – прекрасна и вожделенна – и низ живота сладко ныл, отяжелевший. Слишком много подряд.

Целовались – долго, упоенно, в губы, как считается неприличным между воспитанными людьми, но руконгайские воришки плевали на приличия и занимались чем хотели. Он ее целовал везде, то есть совсем везде – правда, потом непринужденно сплевывал, но невозможно было обижаться, так у него легко это получалось… Догуливало весело то, отчаянное и лихое, которому с завтрашнего утра – не занявшегося уже, а следующего – положен будет конец: не станет сада за седзи и служанок за фусума, а станет форма и плац, и длинный насест начальства над головой; Академия открывает двери, и Ичимару войдет в них, захотят того или нет, а за себя Рангику не сомневалась, потому что за нее не сомневался он.

И Гин почти не щурился; конечно, потому, что было темно и безветренно, но хотелось думать, что от любви.

Радости мужчины легко оставляют позади: были – и хорошо, прошли – и ладно.

Но было другое.

Пятьдесят второй западный, Тиамэ, который тогда – почти век назад – лежал «под паром», как лежит пахотная земля. Но никто не пахал и не растил садов; травы поднимались в человеческий рост, а стебли бамбука, казалось, тянулись к самому небу, желая проколоть его и помчаться выше, до Рая, как в сказке про умного мальчика… Деревни попадались, но все оказывались пустыми. Остатки домов гнили, зарастали тропы. После пятьдесят третьего эти места показались раем земным: дальше на запад проходил окружной тракт, и было неспокойно.

Они оба болели. Чем-то непонятным. Это было из-за воды: что-то нехорошее случилось с водой в этом месте. Ран-чан только пила, и ее просто вывернуло наизнанку, а Гин полез купаться в старую запруду.

Едва придя в себя, она поняла, что нужно уходить отсюда немедленно, потому что нельзя совсем не пить, а когда болеешь, пить хочется еще больше. Запруда была на ручье, а пила она воду из колодца – значит, эта гадость плавала всюду.

Ночью шел дождь.

То, что началось с утра и продолжалось следующие несколько дней, было страшней всего, что случалось с ней в жизни. Даже хуже, чем шестьдесят восьмой район, Сирода, где она чуть не умерла от голода, потому что там даже никто не знал, что это из-за рейацу, и вообще ни у кого не было привычки есть. Происходившее толком не вспоминалось: только головокружение и боль в губе, которую она все время кусала, чтобы не разреветься. И еще болела рука, в которую чужие пальцы, раскаленные лихорадкой, впивались так, что, кажется, если бы Гин упал на один раз больше, чем поднялся, Рангику не сумела бы их разжать.

Он ничего не видел. Веки распухли и покраснели, ресницы слиплись от гноя. Лихорадка глодала его; каждый раз, засыпая, Рангику боялась, что проснется, обнимая уже не горячее, а холодное, очень холодное тело.

Дорога стерлась из памяти. Следом за лесной чащей сразу шел полуобвалившийся дряхлый дом: такие часто встречались по окраинам руконгайских селений. Живет-живет кто-то, выстроит себе дом, а друзей не заведет и не найдет новой семьи; или заведет и найдет, но уйдут рождаться они все вместе, а дом останется и будет себе тихо ветшать, пустой.

Они добрались туда под вечер; дальше вдоль тропинки стояли дома поновей, там горел свет и кто-то жил. Рангику сидела на гнилой веранде и все никак не могла собраться с духом, чтобы пойти побираться. Чтобы воровать, нужны силы, а она еле стояла на ногах. До ужаса страшно было идти. Не за себя, а потому, что было ясно как день: если с ней что-нибудь случится, Гин умрет.

Люди оказались добрые, и это была только половина везения: они держали коз и пряли козий пух, а козы давали молоко. Хозяева даже звали к себе ночевать. Рангику несла в узелке творог и все время выколупывала кусочки из прорехи в ткани; стыдно было, она ведь уже наелась, но остановиться не находилось сил.

Гин лежал там, где она его оставила – в углу, на соломе. Он и так-то всегда был тощий, а за последние дни стал похож на скелет. Можно было пересчитать не только ребра – зубы все под истончившимися пергаментными губами. Дыхание вырывалось из пересохшего горла с надрывным свистом, и ходуном ходила костлявая грудь. Это было так страшно, что она села на пол, засунула в рот костяшки пальцев и завыла, отчаянно, без слез, как раненый зверь.

- Тихо…

Рангику судорожно икнула.

- Не сдох еще, - едва слышно, но с явственной насмешкой сказал белобрысый. И попросил:

- Пить.

Она в третий раз, валясь с ног от усталости, притащила от ручья воду в горшке с обломанным горлом, и только тогда заметила под грязными пальцами Гина – слева, у стены, под боком – это. Короткое лезвие зарылось в солому, а рукоять лежала в ладони. Меч даже на вид был холодным и чистым.

Он пропал – со своим мечом – как только окреп настолько, чтобы продержаться на ногах с утра до вечера. Ушел рано утром, ничего ей не сказав, как всегда. Рангику не удивилась и даже не обиделась: она уже несколько дней ждала, когда это произойдет. Гину было до зубовного скрежета противно принимать чью-то заботу, и привязываться к кому-то или чему-то он не любил; а Ран-чан о нем заботилась так долго, что он, наверное, начал к ней привязываться. Вот и ушел. Отвязываться.

Рангику осталась ждать.

Гин вернулся через полгода. Вырос, но остался таким же тощим. Украл где-то колечко ей в подарок; сказал, что в Первом районе, но Рангику не верила, что он забрался так далеко. Про колечко оба думали, что золотое, но оно облезло, и оба жалели, что не продали раньше, когда было похоже.

…дом стоял прямо над ручьем и потому быстро гнил; но еще не сгнил до конца, и для жаркого времени был хорош. Рангику сварила чай, жидкий как вода, и студила котелок в ручье: для Гина, глаза промывать. Болезнь до сих пор его не отпустила.

- Помнишь Тиамэ? – вдруг спросил он. Сорвал высокую травинку и отправил в рот.

Девушка почти возмутилась. Такое – забыть?..

- Там воду отравили, - кратко сообщил альбинос.

- Кто? – открыла рот Рангику. – З-зачем?

…отравить воду в целой долине?

Гин сидел на ветхой веранде и болтал ногами в ручье.

- Сейретей, - сказал он.

- Что?..

- Ключи и колодцы питает подземная река. Она течет под Руконгаем и впадает в Великую реку. В нее сбросили яд. Целое озеро яда.

- Зачем?

- Чтобы избавиться от яда.

…На самом деле это называлось «токсичные отходы экспериментального производства первого поколения медикаментозных препаратов, регулирующих духовную силу». Линию быстро закрыли, первое поколение сменилось вторым, менее ядовитым, и много десятилетий спустя сведения хранились лишь в архивах Научно-исследовательского института.

…Ичимару подумал, потер запястьями зудящие веки и сказал:

- Мы станем шинигами.

Рангику заморгала. Для нее это звучало странно: непоследовательно. Она предпочла бы держаться подальше от тех, кто способен на такие ужасные вещи. Но возражать не стала, потому что привыкла – он знает лучше.

Вскоре Гин перестал воровать. Разве что для развлечения. Он просто подходил, говорил: «Видите ли, мне это нужно», и улыбался. Ему даже не приходилось класть ладонь на рукоять меча – хватало улыбки.

Его боялись.

Это было здорово. Ей-то ведь нечего было бояться.

Путь из семидесятого района в первый занял, в общей сложности, десять лет; десятилетия, как осенние листья, отлетали, устилая путь из Руконгая – в Сейретей, из Академии – в отряды, из рядовых – в лейтенанты. Очень, очень долго Рангику и в голову не могло прийти, что ей тоже когда-нибудь станет нужно бояться Ичимару Гина.

…О радостях легко позабыть. Но о том, как шел за ней, беспомощный, шатаясь, и держал за руку плавящимися в горячке пальцами – легко ли?

«Это правда было, - скажет он, - но почему я должен всегда оставаться в том сарае?»

Мацумото вздыхает и переворачивается на спину. На потолке сидит бабочка. Гин дышит ровно, но он так и не заснул. Ключицы выпирают под белой кожей, худое тело кажется вырезанным из камня. Когда Рангику впервые ему изменила – с плечистым красавцем, ныне безымянным от времени – в постели ее долго преследовало неприятное удивление от того, что на мужчине так много мяса.

Ее саму коробит от того, какая дрянь лезет в голову рядом с любимым, но если от тебя уходят, лучшее, что ты можешь сделать – развернуться и уйти в другую сторону.

- Гин, - тихо окликает Рангику.

- М-м?..

Это очень глупые слова, она давно уже не настолько глупая девочка, чтобы произносить их, она знает, что в ответ услышит лишь шутку, и хорошо, если не очень едкую, но удержаться – выше сил:

- Гин, ты меня любишь?

«Гин, что ты хочешь сделать? Почему ты никогда ничего мне не рассказываешь? Что с тобой?» - всего этого говорить нельзя. Она спрашивает только одно: «Вернешься?»

- Конечно, люблю, сладкая, - невозмутимо отвечает тот. – Давай-ка спать.

…любовь – это женское, мягкое, нежное; Ичимару любит женщин. Женщина – это покой, постоянство, дом. Недолгое время, чтобы отдохнуть от тяжелого, испепеляющего, ядерного огня, от недель подряд в сумраке сознания, от собственной разодранной, искалеченной сути – так кость ломают, чтобы срастить заново: уже не шинигами, еще не – кто? От зарождающегося отчаяния и злобы: никогда не догнать, не изловить, не понять, и невозможно отказаться от затеи – зашел слишком далеко, иди до конца... От того, что тревожит: власти и силы, своей и чужой.

Гин притягивает женщину к себе, и та обнимает мягко, целует в висок, прижимается лицом к плечу. Это тоже иллюзия своего рода; несовершенная. Уже не будет легкости и пустоты в мыслях. Ничего не заглушить, не отогнать тихому пенью цикад. Умный мальчик вырос и отправился в Рай по стеблю бамбука.

***

Понять, когда Тоусен на тебя смотрит, очень легко.

Говорят, у живых увечья тоже по-разному компенсируются развитием других чувств. В Обществе Душ с этим просто: любую недостающую функцию берет на себя рейацу, та ее часть, которая напоминает пленку поверхностного натяжения воды. Ею обычно бьют, когда не хотят размениваться даже на кидо первого уровня. Но можно работать и тоньше.

Когда Канаме спокойно воспринимает окружающее, концентрация рейацу равномерна по всей области ауры; когда хочет что-либо различить в деталях, она уплотняется в искомом направлении.

Смотреть затылком – подумаешь, диво: мало ли кто умеет смотреть затылком. Смотреть с таким всепонимающим выражением затылка он точно научился у Соускэ.

Сейчас он смотрит на Ичимару и пытается сделать то, что удавалось немногим: различить его взгляд.

…«Я, строго говоря, не шинигами», - сказал Айзен и в задумчивости взлохматил волосы пятерней. Заявление кого угодно могло ввернуть в ступор. Гин не стал требовать объяснений, это было лишнее – он их просто ждал. С капитана сталось бы замолкнуть вдруг и оставить его болтаться на очередном крючке. «Ты, Айзен-тайчо, сущий ярмарочный фокусник. Но меня не очень развлекают чужие фокусы, я больше люблю показывать их сам. Дай-ка лучше взглянуть, как оно все устроено».

Соускэ был достаточно благоразумен, чтобы избавить его от экскурсов в теорию. Неплохая бы вышла подначка – длинный рассказ о физических законах духовного мира, в которых Гин ничего не смыслил; Айзен уже слишком разогрел в нем любопытство, чтобы доводить дело до издевательства.

Объяснял на практике.

…Канаме смотрит, отвернув лицо, и уголки губ многозначительно опускаются вниз. Позади него белые квадраты седзи: скромное жилище капитана пятого отряда.

- На мне не растут грибы, То-у-сен-та-и-чо-у, и узоры не написаны. Что ты углядел интересного?

Гин почти не издевается. Он слишком захвачен обдумыванием того, что только что услышал от Соускэ. Последнему, правда, вряд ли понравился бы ход его мыслей.

В Ичимару настолько укоренилось убеждение, что Канаме есть шут гороховый и не более, что выданная последнему хаори с номером совершенно не представлялась достойным внимания предметом. С Айзеном у Тоусена были какие-то особые отношения; они начались очень давно, продолжались долго, но интереса и желания вникать не вызывали. Гин полагал, что заморочить голову кому-то вроде Канаме при желании смог бы и сам.

Куда больше его интересовали отношения Айзена с Урахарой Кискэ. Отнюдь не только из-за намерения поймать своего капитана, которое занимало так дьявольски много сил и времени, и обещало занять еще больше. У Ичимару были и свои собственные дела в Сейретей. («Май-ю-у-ури-ку-ун!») Собственные счеты. А если замысел, будучи успешно реализован, может приблизить осуществление главной цели – это, право же, славно. («Отойди от генератора! – вскидывается лейтенант Урахары, но внезапно, складывая пальцы домиком, расцветает: - А впрочем… продолжай. Мне как раз нужен свежий труп»).

- Если ты собираешься донести… - доносится негромкий голос.

Канаме замолк; чуткие пальцы слепого ласкают яблоко черена Сузумуши.

Гин впадает в изумление.

Готовится заварушка, от которой должно стать жарко небу, причем в прямом смысле; Соускэ наконец вытащил из рукава что-то действительно интересное; дали прояснились, и жизнь обещает становиться чем дальше, тем веселей, а стало быть, лучше. («Кстати о трупах, Май-ю-у-ури-ку-ун… и прочих видах бездыханных тел. Ты не находишь, что это интересная тема?»)

И при этом сей юродивый крот полагает, что…

Не теряя нить мысли, Ичимару предлагает Тоусену пойти немедля и доложить самому. Таким образом, безусловно, будут достигнуты сразу две благородные цели: справедливость восторжествует, а он, Ичимару, будет избавлен от искушения. («Не нахожу»).

Тоусен меняется в лице.

- Ты…

- Я, - жизнерадостно улыбается Гин.

- Не понимаю, зачем Айзен-сан связался с тобой, - он так мило откровенен, этот тип с насекомым занпакто, - но верю, он знает, что делает. И все же предупреждаю, - а как выразительна ладонь на рукояти насекомого! - у меня большой опыт. Я чувствую не только движения противника, но и его намерения. Ты намерен каким-то образом причинить Айзену-сан вред. Не стоит этого делать, фукутайчо…

Ичимару застывает, как вкопанный.

Вот это действительно препакостный сюрприз. («В самом деле, Май-ю-у-ури-ку-ун?.. Тогда ты должен быть аккуратней. Гораздо аккуратней…»). Вот отсюда он никак не мог ожидать. Вот кого он, оказывается, всегда недооценивал…

«С чего бы это?» – подозрительно протянул Куроцучи.

«Видишь ли, один абортарий, откуда твои экспедиторы переправляют души эмбрионов на опыты, находится очень близко к территориям, подотчетным десятому отряду. Очень близко. Практически на их территории. И кое-кто проверил отчетность… лишний раз. Так что Урахара-та-и-чоу будет чрезвычайно сердит, - Ичимару с сочувственным видом покачал головой. – Не хотел бы я быть поблизости, когда он узнает».

Желтые глазки Майюри панически забегали, руки начали трястись; а оно было даже серьезнее, чем Гин полагал. Как забавно.

«Пуганый ты, Куроцу-учи-фукутайчо-о-у…» - очень жалостливо ухмыльнулся альбинос, и это, наконец, привело Майюри в непритворную ярость. Не следовало упустить момента – и Ичимару не упустил.

«Не надоело?» - небрежно поинтересовался он.

…Закатное солнце окрашивает в розовый белокаменные гордые башни. Уродливый огрызок холма Сокиоку грузно высится рядом с ними: место казни подле места власти. Пару тысячелетий назад там неизящно добывали минерал, блокирующий духовную силу – обносили Сейретей золотой стеной. Тогда Руконгай кишел риока, теми, кто пришел сам, был в своей воле и не хотел понимать, с чего должен подчиняться кому-то, кроме себя. Потом мироустройство застыло, вознеслись стены, встали стражи, учреждены были первые три отряда, и на непокорные шеи опустилась стальная пята.

Тоусен еще раз окидывает Ичимару взглядом рейацу – это похоже на выдох плотного ветра – и разворачивается.

Гин смотрит ему вслед с прежней улыбкой.

Канаме был бы опасен, если бы держал свои догадки при себе. Но он такой честный… Удивляться можно лишь тому, как Айзен сумел убедить гордого слепца столь долго хранить его, Айзена, тайны. И ведь тот будет хранить их впредь.

А вреда Соускэ никакого не случится. Решительно никакого.

Интересно, как он отреагирует…

Куроцучи все-таки соображал быстро, особенно когда бывал напуган – этим-то, по всей видимости, Урахара и злоупотреблял себе на беду. Лишний раз объяснять, что он имел в виду под «бездыханным телом», Гину не пришлось. Когда Ичимару покидал территорию двенадцатого, делая вид, что безуспешно искал там – в который раз – своего драгоценного капитана, Майюри уже перестал колебаться.

«Плюс и минус. Так называют души разных строений. Если их особым образом совместить, возникает разряд, источник мощной энергии… Мы с Кискэ пришли к этому вместе».

«Почему Урахара-тайчо не обнародовал результаты исследований?»

«Не все способны относиться к собственной душе так же спокойно, как к электричеству. Чем старше человек, тем он коснее, а руководят Сейретей очень старые люди».

Ичимару изумлялся себе. Это должно было быть ему интересно? За этим он гнался так долго? Бессмысленное знание дарило бесполезную силу, годную лишь на то, чтобы ее тщательно сдерживать. К чему это все можно было приложить в таком мирном и неизменном месте, как Общество Душ? Учесть забавную здешнюю иерархию, в которой ранг зависит исключительно от силы – картина получалась преглупая. Чего Гин не искал точно, так это лишних обязанностей. Но он собирался догнать Соускэ, а для этого нужно было разделить с ним все. Тайны. Возможности. Вписать себя в его планы неотделимой частью.

Имело место чудесное стечение обстоятельств. Преступлением было бы им не воспользоваться.

«О том, что я намерен сделать, можно рассказать по-разному, - весело говорил Айзен. – Можно – как для Канаме. Можно – как для Кискэ…»

«А для меня?»

«А тебе я бы вообще ничего не стал рассказывать, - ответил Соускэ и засмеялся. – Чтобы ты сгрыз пальцы от любопытства».

***

Ичимару крайне не нравилось быть запасным вариантом.

Поэтому сейчас Айзен не улыбается.

Он только что вернулся с капитанского собрания, где сообщалось окончательное решение по делу Урахары Кискэ, бывшего капитана двенадцатого отряда. Бывшего. Бывшего. Какое прекрасное слово. Бывшего капитана двенадцатого отряда, чья страсть к познанию заставила его нарушить закон.

- Каков приговор Шести Судей? – сочувственно спрашивает лейтенант.

- Слишком суровый для того, что дало следствие. Но… могло быть и хуже.

- Хуже? – негромко переспрашивает Канаме из тени.

- Если бы расследование проводилось по всей форме, его бы ждало не изгнание.

- А…

- Сокиоку.

Канаме скорбно складывает губы. В голове Ичимару, как картинки в волшебном фонаре, мелькают неоформленные идеи. Очень ценные и лакомые идеи.

- Но расследования по всей форме не будет, - говорит Айзен.

- Почему?

- Потому что Онмицу-кидо возглавляет Шихоуин. Йоруичи умница. Она сделала все возможное и даже сверх того. Я не ожидал, что ей удастся скрыть махинации с отчетностью по реинкарнированию. Думаю, она бы пошла и на большее, чем нарушение присяги… Это хорошо, - задумчиво добавляет Соускэ. – Мне бы не хотелось его терять.

…Последние слова звучали отвратительно; но в любом случае дело выгорело. Бессрочное изгнание выходило, по трезвому размышлению, лучше казни. Ничего трагического; обыденное, где-то даже скучное происшествие.

В ознаменование чего лейтенант Ичимару направился к лейтенанту Мацумото и с удовольствием выпил под жалостливые причитания Рангику о том, что же теперь будет с экс-капитаном, таким милым и веселым человеком, и какие жестокие и глупые законы в этом ужасном Сейретее. Гин хмыкал и соглашался, мурлыкая: «Аканна…»

Следующей ночью, безлунной и звездной, была очередная тренировка в Уэко.

Уже давно высвобожденная рейацу Айзена не сметает его с ног. Ичимару не любит думать о том, насколько же он теперь силен и скольких капитанов разом сумел бы одолеть, не призывая банкая: в этом чудится что-то жалкое. Его интересует только один; единственный, совладать с которым невозможно. То малое, что Гин умеет выигрывать у него в схватке, он выигрывает только за счет скорости, и отнюдь не считает, что сумел бы опередить удар Соускэ в настоящем бою. Перед ним он до сих пор как змея перед заклинателем. Айзен несколько раз самолично объяснял, как можно избавиться от его гипнотического шикая, не целиком, конечно – он и сам, похоже, не знает, как стать полностью невосприимчивым к этой помрачающей разум силе – но вызволить хотя бы интуицию.

Не получается.

Мало что можно было бы изобрести унизительней.

…создание сидит на камне. Оно невелико ростом: острия коротких рогов едва достигли бы груди Соускэ. У создания прямая, очень прямая спина и внимательный взгляд мертвеца из прорезей маски. Оно не уродливо; ничуть. Жутковатая красота оборотного мира сквозит в каждом движении, в очертаниях фигуры, замершей на валуне, будто на троне. Vasto Lorde похож на человека – закованного в доспехи, которые нельзя снять.

- Доброго дня, - говорит Айзен, улыбаясь.

Дня?

Да, в Уэко день.

- Дня… - эхом отвечает Пустой.

- Чего ему надо? – недовольно интересуется Гин.

- Думаю, посмотреть, - мягко отвечает тайчо. – Здесь скучно...

Создание смотрит. Долго, неторопливо, изучающе. Тут его дом, дом Пустых, и оно имеет право смотреть.

Меносы-гиллианы рождаются, когда сокрушительная сила голода сводит вместе сотни отрицательно заряженных душ. В бесплодном, порожденном отчаянием желании насытится Пустые пытаются пожирать друг друга: слабые структуры душ ломаются и тают, сильные становятся пластичными, и души, бывшие когда-то человеческими, слипаются, как голые крысята в гнезде. Слипаются и срастаются. Таково рождение гиллиана. Потом он ест и растет, и сотни становятся тысячами. Поначалу все эти личности сохраняют остатки своей индивидуальности и сражаются за влияние внутри чудовища. Махина неповоротлива и в целом глупа, потому что представляет собой, в сущности, толпу народу. Мера разума толпы известна.

Мало-помалу личности растворяются: остаются лишь наиболее сильные. Координация становится лучше.

У этого, сидящего так гордо, личность одна. Одна, состоящая из тысяч и тысяч.

- Нет, - говорит оно внезапно. Голос похож на шелест осыпающегося песка. – Я жду.

Готэйский офицер опускает глаза. Поблескивают стекла очков, медленный ветер трогает полу хаори.

- Не тревожься, - говорит капитан Пустому. – Осталось недолго.

И рогатая голова склоняется.

«Я жду… мы ждем… все мы… - шепчет песок; откликается безвкусный ветер Уэко Мундо: - …с начала времен… в страхе… во тьме…»

Бесцветная звезда неподвижно стоит в выси. Темно-лиловое небо плоско и отдает в черноту.

«Все мы… голод… надеяться…»

- Я надеюсь, - произносит вастороде и исчезает.

Айзен молчит недолго.

- Защищайся, - с привычными интонациями предупреждает он, не обернувшись.

…все еще стоит поодаль, когда Ичимару одним отработанным, стремительным и гладким движением извлекает из ножен меч и отражает удар. Гин до сих пор не успевает вызвать шикай в то летучее мгновение, когда Соускэ оказывается у него за спиной, но удар не должен быть сильным: его щадят…

Не в этот раз.

Приходится опереться на колено – и выставить блок параллельно шее. Придержать меч пальцами. Второй удар так силен, что лезвие собственного занпакто Ичимару едва не надрезает кожу.

Шикай.

В руках уже не вакидзаши. Но дальше экспериментировать с длиной нельзя: нет времени. Шинсо возвращается в прежнее состояние медленнее, чем вырастает. Можно не успеть отразить…

Зарево, вставшее от горизонта до горизонта, вздрагивает и раскаляется.

Меркнет свет солнца.

Усиливается гравитация. Уплотняется воздух. Миги текут быстрее.

Как бы стремителен – до предела возможностей – ни становился Ичимару, Айзен всегда оказывается за спиной. Как будто стоит спокойно, вообще не тратя времени на движения. Так, что Гин почти чувствует лопатками тепло его тела.

- Атакуй.

…он советует или приказывает?

Океан океанов, теснящий небесный свод, сотрясается ураганом. Горячие вихри закручивают кольцо. Духовная сила Айзена, настолько плотная и мощная, что четырехмерное пространство едва выдерживает ее напор, теряет стабильность.

Он никогда не нападал – так!

…в конце концов, нечестно. Не было договора.

Ичимару закусывает губу. Отступать в попытке выиграть время – некуда, невозможно, бессмысленно.

- Банкай, - приказывает он.

Для этой рейацу нет разницы, первый или второй уровень высвобождения призван. Сметет и тот, и другой. Гин не пытается достать противника: шанс иллюзорен. Десятикратное усиление рейацу повысит ее плотность и даст выстоять… хотя бы устоять на ногах.

В безоблачном небе Уэко рождаются молнии.

Пляшут, и беснуются, и рушатся в плоть пустыни.

…у Ичимару темнеет в глазах. Он даже не успевает сгруппироваться, и удар проносит его по камням, как куклу, обдирая одежду, сдирая кожу – до мяса.

Ранки зудят. Дико болят глаза. Голова болит так, будто мозг языком колокола раскачивается и бьется о стенки черепа.

Гин встает.

Он ухитряется не выпустить меч из руки, отражая очередной удар сталью о сталь.

А потом океан зеркал низвергается снова.

«Он все знает».

Мысль почти спокойна.

Банкай исчез. Ичимару вслепую ищет рукоять Шинсо и обрезает пальцы о холодное лезвие.

«Он меня убьет».

…ну извини, дружище, не вышло, говорит себе Гин. Девушка будет плакать. Рано или поздно оно все равно бы случилось. Ты долго добивался, ведь правда же, сам прекрасно все понимал, и, над Майюри потешаясь, думал, как долго ты пытался вывести тайчо из себя и поглядеть на него в гневе. Вдруг да удастся. Так что радуйся, удалось. Не то чтобы вывел, не то чтобы в гневе, но вполне достаточно для убийства одного наглого белобрысого типа. Это даже интересно – кем ты родишься и каково оно будет. А может, и вовсе вернешься лет через двадцать. В мире живых, по слухам, надвигается большая война…

Ичимару поднимается на четвереньки. Окружающее смутно и плывет алыми волнами, но оплетка рукояти под ладонью теплеет.

Только бы тихо не сдохнуть, по-овечьи.

Сквозь алую холодную воду к нему, не таясь, плывет силуэт, знакомый до боли. Даже давление духовной энергии исчезло – неудивительно, зачем оно теперь, все решено…

Последний раз.

Последняя попытка – достать.

…догнать, изловить, заполучить себе, увидеть… насквозь…

«Ikorose…»

Время замирает.

И, точно еще одно страшное зеркало, перед Ичимару вспыхивают его собственные глаза – алые на белом. Но эти глаза никогда не закрываются: огненными рубинами горят они в обрамлении серебряной чешуи, под широким, как крылья, клобуком, украшенным короной драконьих рогов. Откинута нижняя челюсть, черный раздвоенный язык трепещет между клыками.

Морда Шинсо.

- Воду нельзя укусить! – яростно шипит кобра, раздувая капюшон.

…давным-давно, в Руконгае, маленький белый змееныш – чуть больше гусеницы – вполз Гину на грудь и сказал: «Я не хочу издыхать».

Тело змеи огромно. Несколько витков, твердо и бережно обхватившие хозяина – лишь малая его часть. Шинсо даже не воплотился до конца сейчас, в бою, который назван был тренировочным, но не является таковым: через полсотни метров его тело, пылающее цветами инея, стали и серебра, истаивает в белый туман. Вид занпакто успокаивает – как всегда.

- Воду нельзя укусить, ты, идиот!

Язык у Шинсо будет поядовитей, чем у самого Гина. Ичимару никогда не слышал, чтобы его духовный меч выражался так грубо и незамысловато.

- Что можно сделать с водой?

Шинсо шипит, покачиваясь из стороны в сторону. Холодная краснота глаз тускнеет.

- Что можно сделать с водой и зеркалом?!

- Ты головой только улыбаешься или еще иногда думаешь? – раздраженно плюется змея. – Как был битым вориш-шкой, так и осталс-с-с-ся…

- Копье Богов!

Шинсо глядит в сторону. Морда удивительным образом выражает скепсис. Но кольца кобры по прежнему крепки, истаивать змея не собирается.

- Воду – отравляют, - едва слышно, точно думая вслух, выдыхает занпакто. – Зеркала – бьют. Нам это сейчас не по силам, но мы сумеем… потом… Но!..

И он стремительно оборачивается к Гину, замирает перед ним – носом к носу.

- Но вода – такая полезная вещь, - говорит он: почти улыбка слышится в этих словах. – Ведь ее можно пить…

Отпущенное время мчится стремительно: солнце делает скачок по небу. Даль прояснилась. Океан успокоился и вернулся в тихие берега, ураган смолк. Каменистое плоскогорье немо и пусто. Из-за гор плывут синие облака. Так спокойно теперь здесь, где был поединок, что поднимается ветер, и песчаные смерчи-малютки отправляются своим недолгим путем – к камням, за холмы…

Айзен подходит.

Лицо его бесстрастно, взгляд ясен.

Меча в руках нет.

Айзен подходит и опускается на колени.

- Все в порядке, - тихо говорит он; это похоже на вопрос, но им не является. Все так, как должно быть. Соускэ поручился. Можно принять к сведению.

Точно так же, как когда-то очень давно, ему невозможно смотреть в лицо. Поэтому Гин смотрит на кисти рук – широкие ладони, длинные пальцы. На губы, тронутые грустной и виноватой улыбкой.

- Все в порядке, - повторяет Айзен.

Он действительно знал. С самого начала.

Это было частью его замысла.

Он не сумел поймать капитана двенадцатого отряда, получить твердые гарантии его молчания и поддержки, убедить его присоединиться. Не получилось сблизить, а значит, нужно было отдалить, из соображений безопасности. Отдалить, но чрезвычайно осторожно – так, чтобы не потерять окончательно.

…Айзен протягивает ладонь.

- Извини. Кажется, я…

Пальцы Гина вздрагивают. Он с изумлением понимает, что не может поднять руку. Сила, которая еще оставалась, которой хватило бы на последний удар – ушла, растаяла, покинула.

Как это обидно – приготовишься сдохнуть, а тут тебя так разочаровали…

- …я был недостаточно сдержан.

Соускэ осторожно поднимает его. Гин почти лежит у него на руках, уткнувшись лицом в грудь. «Хотел проучить меня на всякий случай?» – думает он. Мысль внезапно вызывает улыбку. Казалось бы, ничего веселого нет в том, что тебя провезли носом по земле и снова делом объяснили, что догнать, добиться своего ты не сможешь еще очень, очень долго. Но сейчас, пока Ичимару собирается с силами, Айзен держит его в объятиях. Бережно; пожалуй, даже ласково. Он, хорошо знающий, что Гин злопамятен и не забудет обиды, не может иначе. Следовало бы поступить умнее, избавиться от опасного свидетеля, но уже нельзя.

Лейтенант пятого отряда улыбается. В конечном итоге вышло так, как задумывалось. Он вписан в планы неотделимой частью, его невозможно заменить, и Соускэ отогревает у себя на груди змею, чей яд понадобится ему в будущем.

Гин доволен. Да, он пойман, но и сам при этом поймал: странноватое чувство…

Ему не хочется покидать объятия.

С широкой галереи под открытым небом ведут несколько дверей – высоких, украшенных геометрическим узором. Но если дойти до конца и скользнуть за колонну, можно сократить путь.

Маленькая комната с двумя выходами. Узкая дверь приоткрыта.

Шаг пятый.

С того вечера началась честная игра. Невыносимо честная. Точно стоишь спиной к спине в кольце противников, прекрасно зная, что тот, позади, в любой момент может передумать и ударить… Не может, конечно. Не может. Но эту уверенность порождала одна логика, и, неподтвержденная интуицией, она не приносила покоя.

В двенадцатом отряде издавна занимались множеством странных вещей. Статистика небоевых потерь Готэя охватывала почти исключительно двенадцатый. Там отлично умели прятать, умалчивать, маскировать. После изгнания Урахары перед Айзеном вставала необходимость в одиночку закончить то, что было начато всей мощью аппарата НИИ. В одиночку – и в условиях абсолютной секретности.

Впрочем, исследования они успели завершить. Гипотезы уже стали технологиями, оставалось только обкатать последние на практике. Потому-то Соускэ и решил, что настало время расстаться.

…в одном из бесчисленных, не отмеченных даже на секретных планах эвакуации, подвалов НИИ высился громадный цилиндр из бронестекла. Уже – импортного, «пуленепробиваемого»; наука и промышленность мира живых сумела обогнать Сейретей. В библиотеке института директор распорядился учредить особый отдел с книгами другого мира, и сам регулярно его пополнял, заведя себе документы живого и выписывая с их помощью чуть ли не все японо- и англоязычные научные издания.

То, что хранил цилиндр, напоминало тонкую лиловую нить. Нить появлялась ниоткуда метрах в десяти над полом и приблизительно в полуметре над ним же исчезала. Версия рабочая, но крайне неудобная в использовании: новорожденному Хогиоку, мягко говоря, недоставало портативности. Создание компактного вместилища задерживалось из-за того, что прослойка уплотненного времени, стандартный предохранитель, внезапно вступила в странные отношения с артефактом. Проблему, впрочем, уже решили…

Экс-директор НИИ не счел нужным оставить на память другу-ученому маленький сувенир.

Подвал, не отмеченный на планах эвакуации, был обрушен. Вся документация – уничтожена.

- Если бы это зависело от меня, - сухо говорит Айзен, отставляя чашку, - инструктора, которые учили этих ребят, вылетели бы из Академии с треском…

Лейтенант хмыкает.

Статистика небоевых потерь пополнилась. Смерть на тренировочной операции, пусть и в условиях, максимально приближенных к действительности, не считается смертью в бою.

- Расследование закрыто, - пожимает плечами Гин. – В виновные записали погибших.

- Не могу этого одобрить.

Капитан пятого отряда, пришедший на выручку попавшим в переплет курсантам, был искренне возмущен как самим инцидентом, так и его последствиями. Не заводилось даже речи о том, что формального руководителя операции, старшекурсника Хисаги, следует отчислить: в шинигами ценилась сила, только сила, не дисциплинированность, не аккуратность. В своей смерти каждый виноват сам. Печальное обыкновение.

В то же время Айзен Соускэ был вполне удовлетворен результатом эксперимента. Пустые научились эффективно скрывать свою рейацу.

Загадочным образом в нем уживались две искренности, и Ичимару подозревал, что способно было ужиться куда больше. До бесконечности: как отражения зеркал, поставленных друг против друга.

…у него было все, чтобы создать дубликат Хогиоку. Информация, опыт, сила. Не было только мощностей Института, его электростанций, изоляторов, реагентов, ускорителей духовных частиц. Новоявленного Куроцучи-тайчо до того впечатлила участь предшественника, что отныне НИИ занимался только безопасными вопросами; безопасными, конечно, не с точки зрения экологии, а с точки зрения законности.

Оставалось либо получить тот, единственный экземпляр, либо найти третий путь.

Айзен намеревался испробовать и то, и другое.

Капитан пятого отряда на редкость скромен в быту. У него нет даже собственного дома в Сейретей; его комнаты при казармах, и те полупусты. Только тот, кто умеет наблюдать и делать выводы, поймет, что эта скромность выше гордыни.

Он такой один. Обыкновенный, спокойный и аккуратный, строгий и ласковый, всеми любимый… Мало кто из капитанов действительно сумел бы жить рядом с казармами – попросту шумно и грязно. Но не в пятом. Айзена-лейтенанта обожали, Айзен-капитан… в двух словах уже не объяснишь, что он значит.

Ему очень пойдет тот трон, на который он собирается сесть. По логике вещей.

Ичимару забавляется этой мыслью.

Соускэ избегает привилегий и внешних примет роскоши. Но когда речь заходит об удобстве, он вполне согласен на роскошь. Мода на европейскую мебель, пришедшая в Сейретей во время Первой мировой, кое-кого заставила целиком переобставить и собственный дом, и штаб. У Айзена появились только часы – с изящной отделкой и мелодичным звоном.

Но электричество в казармы пятый получил раньше двенадцатого.

…Гин снимает с котелка крышку и доливает капитану чай. Строго говоря, заниматься этим должен не он, а кто-то из рядовых. Чаще Айзен предпочитает делать все сам – просто не хочет, похоже, чтобы не удостоенные высокой чести ревновали к счастливчику. Но, во-первых, разговор не для чужих ушей, а во-вторых, как же не услужить любимому тайчо…

Тот тепло благодарит.

И разговор идет дальше – о делах, обыденных и привычных. Не о тех делах. О тех Соускэ думает и говорит в строго определенный промежуток времени, вне которого других его подчиненных, в другом мире, для него не существует. Умеет не просто хранить свои тайны – напрочь забывать о них.

Полезное свойство.

- Старики опять отказались проводить телефонию, - сокрушается заботливый капитан.

- Кому она тут нужна?

- Рядовым. Не всем же доступна связь с помощью кидо, а бабочки – это просто смех какой-то. Но я добьюсь, - и он смеется. – Я упрямый.

Очарователен.

Ичимару никогда и никому не улыбался такой улыбкой.

Айзен снимает очки и потирает пальцами веки. Чуть морщится.

- Утомились, тайчо? – все еще любуясь мгновенной переменой, полунасмешливо спрашивает Гин. Потом ему приходит забавная мысль, и он уверенно перебирается капитану за спину. Соускэ любит оказываться за спиной во время тренировки; можно иногда брать реванш? – Дайте-ка я…

Айзен озадаченно хмыкает, когда ему начинают разминать плечи. Но недовольства не выказывает, и секунду спустя расслабляется в руках Гина почти доверчиво. «Очарователен», - сам с собой соглашается Ичимару; ему смешно. Айзен – это иногда совсем не смешно, конечно, но большую часть времени… Лейтенант трудится долго и добросовестно.

А потом белые пальцы соскальзывают с белого хаори, и Гин кладет Соускэ голову на плечо.

- Гин?..

- О! – отпрянув, тот в притворном испуге всплескивает руками, - покорнейше прошу прощения. Я совершенно не умею соблазнять мужчин.

Шальное подозрение родилось не сейчас – давным-давно, когда приходилось что ни день шляться в двенадцатый, капитан которого имел обыкновение, будучи взволнован и слегка пьян, фамильярно повисать у собеседника на плече. Собеседник очевидно ничего не имел против…

Соускэ оборачивается. И смотрит. Чуть прищурившись.

…это была очень, очень плохая мысль. Худшая из всех.

Ичимару непроизвольно подбирается, как зверь перед прыжком, не зная, к чему готовиться; если представить это шуткой, то шутка весьма оскорбительная, на прощение рассчитывать не стоит, но не смертельный же удар его ждет…

- Раз так, - по-прежнему невозмутимо говорит Соускэ, - пожалуй, я сам тебя соблазню.

Это, уверенное и спокойное, может значить что угодно.

В том числе тот же смертельный удар.

Но Айзен всего лишь наклоняется – очень близко, так, что каштановые пряди щекоткой проскальзывают по щеке; еще ближе – и прижимается губами к шее своего лейтенанта. Одна рука легла на затылок. Другая – сжала плечо. Не отстраниться.

Если кто-то и видел в этот момент выражение лица Ичимару, то радовался недолго. Свет, невидимая пыль, холодное движение воздуха – по широко раскрытым глазам точно проводят железной щеткой, и альбинос судорожно зажмуривается.

Он безнадежно упускает инициативу. Мало того: теряется. Вздрагивает, замирает, точно невинная девица, и, кажется, всерьез ждет, когда капитан прервет приятное занятие и сообщит о виде и тяжести взыскания за нарушение субординации и в целом непростительно дерзкое поведение.

Тот, как назло, не торопится.

Ладонь Соускэ, точно намагниченная, скользит по гладким волосам Гина, потом опускается и сдвигает ворот одежды. Он играет: ласковые губы скользят по шее, щеке, виску, пальцы щекочут за ухом. Потом все еще не избавившегося от оторопи альбиноса почти силой разворачивают и едва ощутимо, не губами, одним теплым дыханием – целуют уголки век.

Гина выгибает дугой; крупные мурашки катятся от загривка до самых пяток. Это открытие: его можно заставить извиваться, как змея, приложив столь мало усилий…

Айзен, наконец, целует его в губы. Легко, точно пробует вкус.

И отпускает.

- Не понравилось? – спрашивает полушутливо.

Вопрос несколько преждевременный. Ичимару только что осознал, что его впервые в жизни целовал мужчина – тот самый, которого он так долго пытается догнать и заполучить, хотя несколько не в этом смысле. Единственный, с кем он не в состоянии совладать; перед кем как змея перед заклинателем…

Но человек, который так или иначе получал все, что хотел, сейчас хотел ответа на несложный вопрос. И потому Гин уже собрался отодвинуться; он не чувствовал отвращения, но ничего подобного не должно было происходить. Он не задумывался, не планировал, не считал нужным, наконец.

Если бы в ту минуту, в замешательстве, он сделал то, что собирался, то не простил бы себе никогда.

Из-за сущей мелочи.

Легкой неуверенности в голосе Соускэ.

Айзен, который так или иначе получал все, что хотел, умел приказывать незаметно. Без единого слова: исподволь вплетая нить своей воли в чужие мысли. Но сейчас он был честен. Действительно ждал чужого решения, позволяя себе только желать – и сдерживая желание.

…это смешно. Должно быть. Вот он, единственный способ поймать его по-настоящему, получить в свое полное распоряжение; единственная пора, когда он действительно, непритворно здесь и сейчас.

Конечно, смешно, думает Ичимару и улыбается. Его хотят; право же, словно в нем есть что-то хорошее…

Он решает мгновенно.

Узкие бледные кисти ложатся на плечи Айзена. Скользят дальше. Пальцы вплетаются в волосы, забираются под ворот кимоно. Гин, закрывший глаза, чувствует, как ловят в ладонь его затылок; разрешает притянуть себя ближе, вплотную, на колени. Запах кожи, дыхание, ритм сердца – другие. Чужое тело – большое и жесткое: жесткие губы, шершавая кожа, твердая грудь, руки… в этих руках слишком много силы, они нежны, покуда им подчиняешься, если не захотят выпускать – не выпустят… Ичимару начинает трясти. Возможно, ему кажется, что Айзен сбрасывает часть защитных схем, отпуская на волю неестественную мощь рейацу, но учащающаяся пульсация духовной силы слепит, заключает в себе, отгораживает от внешнего мира.

…доверься воде, позволь заключить тебя в плещущие объятия…

…доверься…

Гин полулежит у Соускэ на коленях, неудобно выгнувшись, послушно открывая рот для глубокого поцелуя, и с изумлением обнаруживает: ему нравится то, что с ним делают. Именно так. На жутковатое чувство беспомощности наплывает другое, странное – осознание власти. Людьми управляют, пользуясь их слабостями, страхами и желаниями. У Айзена нет ни первых, ни вторых, а желания его обыкновенно таковы, что воспользоваться ими труднее, чем победить Соускэ грубой силой… но не это желание.

Наконец-то.

И он позволяет; властные чуткие руки бродят по телу, раскаленные волны чужого рейацу кружат рядом, ласкают и пронизывают, заставляя пробудиться и встать где-то глубоко другую горячую волну, учащая дыхание и пульс, добиваясь ответа уже не от разума, от плоти. По краю сознания скользит ироничное «кажется, сейчас меня должны уложить…»

- Эй, - несколько озадаченно, полушепотом, окликает Айзен, - я люблю делать все сам, но не настолько же. Кто собирался меня соблазнять?

- Простите, тайчо, - мурлычет Ичимару и усаживается на его коленях. – Вы так результативно соблазнились…

Тот смеется. Гин тянется к нему, по-кошачьи трется лбом о щеку. Соускэ целует его, сначала – снова в закрытые глаза, заставляя вздрагивать, потом – в рот. Альбинос извивается, прижимаясь плотнее; отвечает чужим губам. Все правильно: и Айзен действительно укладывает его на спину, подложив под затылок ладонь. Опускается сверху. Гин неуверенно обхватывает ногами тяжелое и жесткое тело, думая, что никогда прежде не отдавался.

Это трудно.

…очень уж стремглав все решилось, а последствия возымели место еще быстрее, и волнений вышло многовато. Ты такой милый, Соускэ-кун, и конечно, конечно, вне всякого сомнения, мое удовольствие – это твоя забота. Вот только распоряжаться, чем и как доставлять мне удовольствие, надо уметь. А я только что взял тебя в свои руки… не обессудь, если попервости я тебя слегка загоняю. В воспитательных целях…

Айзен над ним тихо смеется.

- М-м?

- Ты похож на лиса, - неоригинально уверяет Соускэ. – Которому чешут живот. Растопырил лапы и лежит довольный… хитрая зверюга.

Не открывая глаз, Ичимару недовольно хмыкает. Кусает пальцы, ласково касающиеся его губ.

Далее оставалось только расслабиться и получить удовольствие; и это вышло совсем неплохо, на удивление неплохо, учитывая, что не так давно Гину и в голову не приходило пробовать мужскую любовь.

До безумия хорошо это стало немного позже.

…каждый раз почти одинаково: так, как хочет Гин. Иногда он и не подозревает, что хотел – так. Но чаще всего без единой мысли; легко и естественно, само собой. С Айзеном все что угодно делается простым.

Ему не слишком по вкусу жаркая встречная инициатива – предпочитает каждый раз завоевывать и покорять, пусть только

играя. Ичимару не умеет отдаваться; но можно лечь и позволить чутко ловить каждое настроение и желание… В постели Соускэ, кажется, вообще не думает о себе: видеть чужое наслаждение ему приятнее. Разумеется, если стиснуть зубы и независимо сопеть, то добьешься – тебя будут усмирять и воспитывать. Но растечься горячим воском, поджимать пальцы, кусать губы и тихо просить: «Еще вот так… пожалуйста… еще раз…» - и он вылезет из кожи вон, чтобы еще раз это услышать. Осторожничать только мог бы и поменьше: неприятных ощущений с ним почти не бывает, а жаль, потому что Айзен, в ужасе извиняющийся – это зрелище, ради которого стоит потерпеть. Еще плохо, что невозможно поменяться местами. Нет, Соускэ-то не против. Проблема в том, что процесс доставления удовольствия заставляет Айзена сосредоточиться на задаче, а вот наоборот… Трахать кого-то, ежеминутно подозревая, что он оставил вместо себя шикай и удалился думать о вечном, довольно сложно.

И Гин покоряется, покоряется, покоряется… это действует на нервы. Нет места притворству, а постоянно раздвигать ноги и притом искренне наслаждаться очень утомительно.

Впрочем, тайчо не настаивает на плотном графике.

А иногда это действительно хорошо, очень хорошо, на волос от счастья – он умеет такое устраивать, всегда умел. Его безмятежный свет завораживает, даже когда принадлежит всем; но принадлежа только тебе, иллюзия становится сильнее разума. Каким-нибудь утром, когда солнце бьет сквозь бумажные квадраты: только осознаешь, что продрых построение, как входит капитан, лохматый и веселый, сдувает с носа непокорную прядь и бодро советует поспать еще. Дескать, затемно, когда следовало подняться, ты так мирно посапывал улыбкой к стенке… то есть у капитана на плече, что он, капитан, вместо завтрака взял и написал тебе увольнительную на сегодня. «Зло-у-потребля-аешь, - томно зевает лейтенант, - служебным положением… Соускэ-ку-ун». И тот, смеясь, предлагает подать на него жалобу.

Или еще, получив очередную докладную записку от кого-то, лишенного чувства юмора: «Фукутайчо, выйдите, потом зайдите еще раз и обратитесь по уставу».

«И-и, какой ты сегодня строгий, Соускэ-ку-ун! Мне прямо страшно. Я ведь ранимый... у меня натура тонкая».

«Я вашу натуру, Ичимару-фукутайчо, - с серьезнейшим видом, не поднимая глаз от бумаг, - имел удовольствие лицезреть неоднократно. Не наговаривайте на себя».

Игры; смешной пустяк. Куда интереснее вечера, когда Айзен сбрасывает хаори, снимает очки и вытягивается на полу где-нибудь у окна, положив голову тебе на колени. Можно молчать; а можно завести тихую беседу, и в эти минуты он ответит на любой вопрос. Почти.

«Соускэ…» - окликает Гин, кладя ладонь на его лоб.

«М-м?»

«Ответь мне, дорогой тай-чо-у, на что ты взял Канаме?»

Айзен молчит. Уголки губ опущены. Потом он вздыхает и устраивается поудобнее в объятиях Ичимару.

«Удар занпакто освобождает душу Пустого, - отвечает неторопливо. – Только одного Пустого. А пожрать тот может успеть десятки душ. Что говорить о высших Пустых, в которых растворяются тысячи… Они никуда и никогда не вернутся. Так случилось с любимой женщиной Канаме. Я тебя очень прошу на эту тему не шутить. Вообще. Особенно с ним».

«Ты не ответил, Соускэ, - ладонь альбиноса мирно оглаживает чужой висок: щекочутся каштановые завитки. – Ты сказал ему, что сверху сумеешь прекратить это раз и навсегда. Но почему он поверил?»

Молчание затягивается так, что Гин начинает беспокоиться.

Айзен все же отвечает:

«Я сказал, что дело не только в нем и его истории. Прежде всего он нужен мне. Власть способна изуродовать самого честного человека. Если я стану тираном, Тоусен убьет меня. Так я его попросил».

Некоторое время Ичимару восхищается молча.

Достаточно глупо для Тоусена. Достаточно благородно. Но тогда выходит, что Канаме не знает о всесокрушающем океане рейацу, способном раздавить любой банкай, любую духовную силу; Соускэ, конечно, тренировал его, но показал куда меньше, чем Гину. Или Тоусен знает, но верит, что Айзен в здравом уме позволит ему себя судить?.. Это слишком глупо даже для юродивого крота.

Впрочем, лейтенанта Ичимару больше интересует другое.

«А зачем тебе нужен я?» - точно не всерьез спрашивает Гин.

Тайчо размышляет немного; потом, не размыкая век, заламывает бровь и улыбается:

«А ты на моем месте себя бы не захотел?»

***

В Общество Душ не приносят вестей из мира живых. Не потому, что это запрещено законом, нет: таково молчаливое правило, которое понимает и принимает любой шинигами, пришедший в Сейретей через смерть, а не через рождение. Есть работа, которую следует выполнять. Есть души умерших, которым никогда не вернуться назад. Тревоги тех, кто ходит одетым в плоть – чужды и безразличны.

Ко многим понимание приходит не сразу.

…дует прохладный ветер, и двери полусдвинуты.

- А-а… да. Это вы просили назначить вас на дежурства в мире живых. Жаль, ужа-асно, ужа-асно жаль, я вынужден отказать.

- Тайчо…

- У вас недостаточно опыта. Это противоречит уставу Готэя, о чем вы не могли не знать. Желаете нарушить устав?

Интонации капитана – точно у хозяина чайной: «Желаете данго?»

- Я… мне непонятен этот пункт… Ведь я практически… только что оттуда.

- Вот именно. – Кисть указывает в потолок. – Недостаточно опыта шинигами. Впрочем…- кисть опускается, нацеливается в рядового острой оконечностью, словно Божественное Копье, - впрочем, я могу удовлетворить ваше любопытство. Император капитулировал.

- Что?

Человек в кимоно и хакама, чинно сидящий на пятках перед капитаном третьего отряда, сереет лицом. Тень, застящая его черты, ясна, отчетлива, как хороший рапорт; она не успела размыться и поблекнуть за семь или восемь лет посмертия. В ней колонны цвета хаки и съемки для кинохроники, воздушные тревоги и бомбоубежища, и черные тарелки репродукторов, хрипящие маршами. Последней тенью проносится самолет, в котором нет парашюта. «Тэнно хэйка банзай…»

- Что? Этого не может быть…

- Вы из Хиросимы родом, кажется? Хотите, дам увольнительную на пару дней? Поищете родных в Руконгае. Все они давно уже там… - философски произносит тайчо, вертя в пальцах чистую кисть. Кажется, он и вовсе ничего не собирался писать.

- Спасибо, - голосом таким же серым, как его лицо, говорит камикадзе. – Я… прошу прощения. Разрешите удалиться, тайчо.

Лучших рядовых, чем солдаты Мировой, нельзя и придумать. Ичимару раньше прочих понял это, и почти всех успел прибрать себе. На редкость хорошие рядовые. Им только надо немного успокоиться после смерти.

- Отли-ично, - кивает капитан. – Ваши два дня будут вас ждать… когда пожелаете.

Летчик уходит.

Шаг его кажется твердым, но, сходя с веранды, он все же пошатывается.

Один раз.

Тайчо смотрит вслед и улыбается. Улыбается. Улыбается…

- Изу-уру, - наконец, мурлычет Ичимару, и тот, застывший у порога, вздрагивает так, что это видно сквозь седзи. – Что ты мнешься, Изуру-кун? Боишься?

- Н-нет, Ичимару-тайчо… - Кира своей плавной девичьей походкой проходит под крышу. Кланяется.

- А зря, - доверительно сообщает Гин и постукивает кистью по столу. – Иди-ка сюда… поближе.

Тот снова вздрагивает.

Изуру застенчивый и послушный. Гин у него не первый, чему совершенно не удивлен. Вопрос «Кто же опередил твоего тайчо, Изуру-кун?» производит очаровательнейший эффект. Кира молчит, точно воды в рот набрав, ломает пальцы, уставившись в пол, и заливается краской до корней волос. В действительности ответ Ичимару-тайчо не интересует, а то бы он разузнал.

На Киру удивительный эффект производят слова «так надо». Надо соответствовать званию офицера – и маленький уязвимый человек в нужный час становится мрачным и решительным. Надо быть храбрым, нести ответственность за личный состав – и пугливый как олененок Изуру вдруг делается бесстрашным, по-солдатски готовым к смерти, заслоняет собой попавших в переплет рядовых... Что творится в хорошенькой белокурой головке, откуда все это берется?.. чрезвычайно милая загадка.

И сам Изуру мил.

Он убежден, что воля капитана – это нечто священное, и сам капитан тоже очень, очень священное существо. Между первым и вторым офицером отряда пролегает глубочайшая пропасть, конечно… впрочем, от личной религии лейтенанта Ичимару-тайчо нет никакого вреда, одна только польза.

Гин опрокидывает Изуру себе на колени и прикусывает губами его губы. Кира трепыхается по-птичьи, хватаясь за его одежду, а потом расслабляется и замирает.

…Раньше у Ичимару не было привычки долго целоваться. Разве что изредка, и только после хорошего секса, а не так, из увлеченности процессом. Это Айзен любит объятия, ласки, поцелуи, долгие до одурения: можно подумать, раскрывая губы, раскрываешь для него душу… И интересоваться мужчинами Гин начал тоже из-за него. Это не могло, конечно, взяться враз ниоткуда, но спало до поры очень крепко и глубоко.

Альбинос не в обиде. Он бы мог пропустить много хорошего. Например, Киру. У Изуру есть ценнейшее свойство, которого не встретишь в женщине: он не задает вопросов. Не терпит, мучаясь любопытством и подслушивая у всех щелей, – просто не пытается понять. Ему достаточно редкого одобрения, ласки, собственной жажды принадлежать. Смешно и подумать, чтобы смирный Кира пытался привязать Гина к себе. А Рангику, кажется, всерьез обиделась на капитана Ичимару, который так редко стал навещать ее…

Она простит. Отрадно думать, что хотя бы привязывать к себе людей Гин всегда умел сам, не так, как Соускэ... Изуру – сущее отдохновение души; Ичимару почти благодарен ему, что не мешает иногда забавляться с лейтенантом на свой лад. Такой уж у него характер.

…«Помнишь тех трех малышей, которых мы с тобой спасали?.. – как-то поинтересовался Соускэ и без паузы продолжил: - Которого из них ты возьмешь к себе лейтенантом?»

Ичимару-фукутайчо поперхнулся чаем: «Шутишь, тай-чо-у…»

«Я вполне серьезен. Если не в этом году, то в следующем. Ты же собирался в капитаны, разве нет? А ребята выросли и все уже офицеры».

«Почему они?»

«Смелые, бесхитростные, талантливые… и мы – их самое яркое воспоминание. Быстрее и проще будет добиться преданности. Выбирай. Другого возьму я».

Гин улыбался: «Я буду ужа-асно ревновать, А-и-зен-та-и-чо-у. Может быть, даже впаду в печаль и меланхолию».

Соускэ рассмеялся в голос. «Я же твой, - напомнил он, опуская ладонь на гинов затылок. – Покажи мне того прохвоста, который сумеет отобрать у тебя что-то твое…»

…Иногда он бывает на редкость ехиден.

Седзи по-прежнему сдвинуты неплотно. Изуру пунцовый от стыда, но сопротивляться не смеет. Рука капитана бесстыдно и умело поглаживает его достоинство; Ичимару с неизменной ухмылкой наклоняется и, касаясь губами челки, шепчет:

- Как это оно, а, Изу-уру?.. «Поднимись, Вабискэ»? – и с удовлетворением обнаруживает, что Кира сейчас заплачет. Он будет плакать от унижения, сейчас и потом, в одиночестве, но обиды не затаит. Еще одно ценнейшее свойство.

Гин все-таки встает и сдвигает ставни, слыша за собой облегченный выдох. Впрочем, это не сочувствие к душевным мукам лейтенанта.

Кира – только его.

…И не наоборот.

С некоторых пор за Айзеном-тайчо вместо большой белой змеи ходит маленький пушистый хвостик. Глубоко в пуху спрятаны очень острые зубки – и не раз, не два Хинамори звали в Корпус Кидо, упрашивали, пытались действовать через капитана. И сам тайчо говорил, что верит в нее; говорил, что занявшись демонической магией профессионально, она добьется куда больше, чем в Готэе.

Потом взял ее к себе лейтенантом.

Упрямство вознаграждается.

А когда Айзен-тайчо в шутку назвал ее Хвостиком, Момо напоказ взяла и завязала волосы в узелок. И пришлось тайчо прикусить язык.

…прямо назло сделаны эти стеллажи и потолок этот: сделать прыжок с помощью магии – так стукнешься головой, а просто прыгать – не достанешь. Дурацкая мебель для длинных людей. Раньше такой не было, а теперь вот как возьмутся где капитальный ремонт делать – считай, все. Столы, стулья, шкафы высоченные. И Белянчик, которого взяли в десятый отряд сразу третьим офицером, тоже сердится… Если б хоть лесенка была. Надо попросить сделать лесенку. А то в прошлый раз все опрокинулось и высыпалось прямо на нее. Синяк на голове был. Хорошо, что папки тоже новые, пластиковые, легкие. Деревянными сильнее могло бы ушибить.

Хинамори-фукутайчо уже битую минуту пыталась достать с верхней полки личное дело Мацуситы Коджиро. Очередной совсем сумасшедший, вроде Ренджи, переводится в одиннадцатый. Слишком безопасно, видите ли, ему; Момо сердито зафыркала от этой мысли.

Потом грустно вздохнула. Позвать, что ли, кого-нибудь? Стыдно… Что ж они с Широ-куном оба такие коротышки?

Дурацкое личное дело дурацкого Мацуситы уже поддалось натиску и вышло из ровного ряда на полпальца. Еще пару раз оставалось зацепить. Была у Хинамори мысль еще более дурацкая, чем рядовой Мацусита – использовать вместо рычага ножны. Но лейтенанты только на дежурстве и во время военного положения обязаны носить оружие, а Момо не хотела тревожить Тобиуме лишний раз и чаще оставляла его дома, на стойке.

Тайчо корил. Он говорил: «Тобиуме – это твоя злость. Твоя ярость, огненная сила, способность убить. Ты очень мирный человечек, Момо, и тебе не хочется о них даже знать. Ты хочешь, чтобы их как бы и не было. Это неправильно».

«Айзен-тайчо-о, - тоскливо поникала Хинамори. – Я стараюсь… я же не какой-нибудь… из одиннадцатого…»

«Ты должна примириться со злостью и силой, понять, что они тоже часть тебя. Не упрятать в дальний угол, а подчинить, понимаешь?»

Момо ругала себя за то, что такая упрямица. Но постоянно таскать меч все равно было тяжело.

…вот бы он сейчас пригодился.

Фукутайчо снова задрала голову.

- Хоп! – мягко сказали в затылок, и Хинамори взлетела высоко-высоко на осторожных сильных руках, взявших ее, словно маленького зверька.

Ой.

Ой.

Ой.

Мысли смешались в кучу и понеслись, как листья по ветру. Ну почему же он так тихо ходит?.. ну почему Момо такая бестолковая и бездарная, что не может услышать собственного капитана?.. рейацу ощутить… зачем же Айзен-тайчо так поступает, она ведь сейчас в обморок упадет и свалится с такой высоты… с плеча Айзена-тайчо…

- Не бойся, я тебя держу, - сказал он. – Ну-ка, Хвостик, доставай, что хотела.

Хинамори осознала, что сидит, задевая макушкой потолок, глупая папка маячит где-то чуть повыше колен, а в глазах все плывет, уплывает далеко-далеко, как цветы по реке во время Весеннего праздника в Руконгае. На Айзена-тайчо, которому Момо и до плеча не достанет, почему-то приходится смотреть сверху вниз…

…Не бойся, говорит он, я с тобой. Ты была храброй и все сделала правильно. Теперь ты можешь отдохнуть, потому что здесь я. Выше нос, Хвостик.

Мерцает лунное море за угловатыми кранами, молами, очертаниями траулеров и катеров. Ветер сырой и пахнет рыбой. Рыбный запах заплескивает, заливает собой гаснущую мало-помалу, тяжкую вонь, похожую на вонь подпаленной грязной шерсти. Никогда не понятно, то ли Пустые действительно пахнут, то ли это так кажется из-за рейацу. А потом уже не хочется спрашивать.

Тяжело дышит Хисаги. Темная кровь стекает у него по уху, она уже окрасила белизну курсантского кимоно. Киру все еще трясет, да так, что слышно, как у него стучат зубы. Абараи сопит с мрачной решительностью и сам перед собой делает вид, что жалеет – дескать, Пустые больно быстро закончились. А на Момо, точно лунный свет, льются тепло и покой; больше не дрожат пальцы, зато коленки начинают подгибаться. Пусть бы он все гладил и гладил, Айзен-тайчо гладил ее по голове теплой большой ладонью, и так бы хорошо было…

За плечом у капитана Айзена ухмыляется безглазая тварь.

Теперь бедный Кира-кун тоже лейтенант – у этого мерзкого Ичимару, злого и некрасивого. И все мысли у него об Ичимару-тайчо. Глупый. Он о нем прямо как жена о строгом муже думает – ой, да Ичимару-тайчо будет недоволен, ой, да Ичимару-тайчо рассердится, ой, да Ичимару-тайчо никогда не согласится. Фу.

Ренджи тоже глупый. Сидит себе в одиннадцатом, четвертым офицером, вечно у него что-нибудь перевязано – не Мадараме на тренировке заденет, так Ячиру по голове пробежится.

А у Хинамори все хорошо.

Почти.

- Все? – ласково спросил капитан и осторожно опустил ее на пол. Момо вцепилась в папку и беспрестанно кивала, когда он потрепал ее по макушке, пожелал успехов и ушел по своим делам, хотя бы в этот раз не заметив, как у нее дрожат губы.

Хинамори не пошла в штаб. Она пошла к себе в комнатку, легла на пол и заплакала от любви.

***

«Он переигрывает», - почти разочарованно думает капитан третьего отряда и тут же поправляет себя: Айзен может скрывать часть правды, но не притворяется никогда. Он искренен.

Даже сейчас.

Отвратительно. Айзен в роли доброго папочки – это, пожалуй, похуже, чем Айзен, выпивающий с Урахарой. Человеку, чьей силы не вмещают пространство и время, не дозволено делаться бесхитростным и простым. Он высоконравственно делает вид – это выглядит пренаивно – делает вид, что ничего не замечает. И все понимают. И все сочувствуют. Персик – отличное имя для лейтенанта. Ни спереди, ни сзади у малышки ничего хорошего, зато от одного вида обожаемого капитана делается мокро внизу. А глазки каждое утро опухшие: должна же влага куда-то расходоваться.

Тому, кто может завязать Ичимару узелком, нельзя смущенно спрашивать «А кто у нас главный по контрабанде?» и под большим секретом наведываться к Мацумото. А той нельзя вдруг делаться непреклонной и молчать как могила о том, что понадобилось Айзену-тайчо в мире живых…

- Не скажу! – смеется красотка, - ты все растреплешь и сюрприза не будет.

«Сговорились, - мрачно думает Гин. – От кого не ожидал!»

Можно, конечно, посмеяться. Сейчас можно посмеяться особенно зло. Зеркало, проклятое зеркало, в котором каждый видит себя и лишь изредка – то, что заслуживает. Впору задуматься, да существует ли такой человек? или айзен-соускэ – не более чем часть мироздания, вроде света, гравитации или рейацу?.. Почему так злят чужие отражения? Я больше не хочу видеть в тебе себя.

Кого я вижу?

Можно смеяться. Настроения нет…

…А дурацкая история завершается неописуемо дурацким финалом. Малютка на должности уже тридцать лет, и по этому поводу устраивается праздник. С подарками. И Хинамори обморочно попискивает над шикарным, глянцевым, черным, точно адская бабочка, двухкассетником; стопка кассет, прилагающаяся к нему, выше ее роста. Фукутайчо, наперебой поздравляемая, сидит, уставившись огромными влюбленными глазами на несчастный магнитофон, потому что не в силах обернуться – туда, где стоит такой красивый и добрый, улыбающийся, чуть смущенный, но очень довольный собой, обожаемый капитан Айзен.

…От рождения какого-то гайдзинского бога идет тысяча девятьсот восемьдесят девятый год.

Соускэ стал куда реже устраивать тройственные встречи. Капитаны заняты – каждый своим; Гин подозревает, что Айзен занят чем-то еще, помимо дел отряда, но доказать это невозможно. Вдобавок стало невозможно спрашивать. Встречи для двоих тоже как-то сами собой сошли на нет… Не то чтобы Ичимару сильно скучал. Но он так много времени и сил положил на то, чтобы поймать своего бывшего капитана, и даже поймал – по крайней мере, решил так. Очень досадно видеть, что твоя вода утекает сквозь пальцы.

Он является по своей воле, без зова. Положившись в выборе момента на интуицию – и та не подводит: уже от дверей, не различив знаков, которые оставляет на бумаге легкая кисть в пальцах Айзена, по выражению лица Гин понимает, что Соускэ занимается не документами. Формулы и расчеты, невинное увлечение капитана пятого отряда – он любит головоломки. Даже если кто-то вздумает проследить за ним и выкрадет эти листки, то все равно ничего не поймет: там нет стройных последовательностей, только меты, логические точки, по которым лишь начертавший их восстановит ход своих мыслей.

Но если он занимается этим – значит, разум его сейчас не в Обществе Душ.

- Добрый вечер, - ровно, но не слишком приветливо говорит Айзен.

Ветер покачивает фонари. Осенняя зябкость входит в комнату непрошеным гостем. Айзен снимает очки, щурит усталые глаза, поправляет кимоно на плечах.

- Можно войти? – лениво спрашивает Ичимару.

Соускэ кладет кисть.

- Входи.

- Ты нынче не в духе, Соускэ-кун, - с усмешкой тянет Гин, затворяя седзи и усаживаясь почти по-хозяйски. Деликатность не входит в число его достоинств. – Проблемы?

- Не больше, чем раньше, - отвечает Айзен и, наконец, сдержанно улыбается. Гостеприимно предлагает чаю.

…Гин сидит, грея пальцы о теплую глину. Раздражает свет, но на этот раз Соускэ не торопится выключить лампу. Его лицо в тени, и глаза кажутся темней, чем обычно.

- А я не по делу, - непринужденно сообщает Ичимару с беззаботной ухмылкой, - я просто так. Навестить дорогого тайчо.

Сейчас бы перебраться ближе и прилипнуть к плечу, воркуя о тяжких трудах и заботах, которые так утомили дорогого тайчо, и бодро потрепать по голове, с удовлетворением чувствуя, как обманчиво-медленно его рука обнимает за талию… но смотрят незнакомые неулыбчивые глаза, окаймленные тенью, запрещают. Бестревожный, как прежде; с ним и прежде бывало непросто, лишь единственное оставалось всегда: притяжение. Ласки или власти, тепла или жара – не слабело…

- Спасибо за беспокойство, - посмеивается он. – Когда я последний раз водил светские беседы, вспомнить бы…

Ичимару забыл, когда Айзен внушал к себе безразличие. Так когда-то было. Очень давно. Настолько давно, что казалось немыслимым возвращение тех времен, возвращение, о котором был неслышный приказ, струйкой чуждости втекающий в мысли. С чего?.. Зачем?

- Я немного не в форме, Гин, - признается Соускэ в своей обычной манере. – Центральный сектор закончен, начальники строительства ждут от меня… вознаграждения. А его нет.

- Зачем ты возишься с ними один? – тихо спрашивает альбинос.

…меня злят чужие отражения, я не хочу отражаться сам, я хотел видеть тебя – за это наказываешь?! Ну позови в Уэко опять, вбей в камень, заставь себя ненавидеть, но только не приказывай стать равнодушным. Я так привык к этой воде…

- С ними нельзя играть, - с легкой иронией объясняет Айзен. – Я и Канаме не пускаю. С него же станется призывать к покаянию.

«Так нечестно», - думает Ичимару. Разумеется, не о тайных путешествиях своего бывшего капитана. Нечестно вдруг становиться таким, прекращать нескончаемое гипнотическое кружение, заменившее мало-помалу всю остальную жизнь. Неправильно. Он же был – ближе некуда, никто, кроме Гина, не сумел подобраться настолько близко; деля с ним постель, Соускэ порой позволял ему просыпаться раньше себя. Видеть – в самый беззащитный час. Тешиться мыслью, что добился своего, изловил, заполучил в руки.

Мастер иллюзий. Знающий, как тяжело их лишаться.

- Лейтенант тебя устраивает? – вновь опустив взгляд в бумаги, спрашивает Айзен.

- Да, вполне… удовлетворяет, - усмехается Ичимару. Мало-помалу им завладевает раздражение. Он доверился и открылся, как последний глупец, пропустил удар и почувствовал боль, не остался равнодушным… но ведь было приказано.

Айзен ничего не делает просто так. Чего он добивается? будь он проклят…

- Могу поделиться, - ернически предлагает капитан третьего отряда. «Если так – мне плевать на твои занятия. Получи».

- Твоя голова до сих пор забита такой ерундой?

- Я всего лишь хотел сказать, что он бы не отказался помочь Хинамори-чан с бумажной работой… - кисло цедит Ичимару.

- Мы с нею вполне справляемся.

«Это худшая из твоих правд, Соускэ. Не хочу ее. Я еще стерплю заботливого тайчо, но убери от меня доброго папу».

- И, кстати… - Айзен перекладывает лист, мягкими движениями зачеркивает пару строк в своей научной шараде, - я не вправе указывать, как тебе следует себя вести, но прошу, не трогай Момо.

Гин прыскает со смеху:

- На что она мне?

- Просто так, - проницательно сообщает Соускэ. – Затем же, зачем молодая Кучики. Мне не нравится, что ты размениваешься на детей, Гин, но это твое дело, пока речь не идет о Хинамори. Если я узнаю, а я узнаю – я буду очень сердит.

- Аканна… - только и отвечает тот, задрав брови.

Больше сказать нечего.

Ичимару уходит не сразу, разрываясь между желанием выказать безразличие и нежеланием подчиняться безмолвному повелению. И уходя, чувствует себя выбитым из колеи. Не стоило льстить себе мыслью, что научился понимать Айзена.

Эмоциональное время бессмертных развивается по трем структурам: спирали, кольцу и стреле. Соускэ уверенно выбрал третье, и Гин последовал его выбору не потому, что желал всю жизнь идти к невероятнейшей цели, а потому, что такой выбор сделал Айзен. Айзен был целью, достигнутой, в конце концов, и в недалеком будущем Ичимару предпочел бы заняться чем-то другим… и его отшвырнули к началу пути.

Это было подло.

И это было очень рискованно – при всем, что их связывало, вновь сказать: «не удерживаю, не зову, не нуждаюсь». Показать, что поймать Соускэ невозможно – никак. Только выпросить в подарок иллюзию, улучив момент, когда он будет в добром расположении духа... это оскорбительно. Это поражение. Такое не забывают. За такое следует мстить – и мысли Ичимару всецело занимают планы предательства, утонченного, дьявольского предательства, имеющего мало общего с наивным доносом. Донос можно устроить прямо сейчас, но скучно: не даст утешения и отрады. Нужен скользкий, зыбкий момент и непростой поступок.

Погрузившись в размышления над стратегией достаточно сложной, чтобы ее не разгадал Айзен Соускэ, Ичимару удается не думать, что тот поступил не только опрометчиво и нечестно, но и жестоко.

Потому что, вот незадача, Гину действительно хотелось побыть рядом.

…Он возвращается к себе и лицо у него такое, что Изуру цепенеет от ужаса. Но безжалостный капитан неожиданно делается внимательным и нежным, и Кира плачет от счастья в его руках.

Несколько мгновений Гин любит его.

В отместку за неполученное.

Шаг шестой.

Еще одна арка, на этот раз ниже; богаче украшенная – если можно среди аскетизма Las Noches говорить о богатстве. Под ноги ложится ковер, факелы на стенах сменяются мягким свечением навесного потолка. Череда дверей, красиво отделанных деревом.

К началу нового века стало ясно, что продолжать работы в прежнем направлении бессмысленно. Количественные изменения могли заходить сколь угодно далеко, но не переходили в качественные. Нужно было либо стартовать с нуля разработки принципиально новой технологии, либо собрать полный аналог конструкторских цехов НИИ. Первое отодвигало цель в бесконечность; Соускэ не торопился, он вполне располагал бесконечностью и мог бы вновь заняться теорией – если бы видел путь, по которому стоило двигаться.

Пути не было. При всей гибкости своего ума и обширности знаний Айзен не видел возможности создания альтернативной теории. Для этого потребовалась бы новая физика, а такие вещи могли только живые: круг ученых Сейретей был катастрофически узок.

Второе, постройка дублей аппаратуры, тоже не выглядело простым. За минувший век Научно-исследовательский институт ужасающе деградировал. От освещения до вычислительной техники – все новые и новые устройства бездумно копировались с образцов из мира живых. Собственные технологии, основанные на сложнейшей работе с кидо, уходили. Куроцучи был по профилю биолог, а не физик, и пребывал в иллюзии, что создание искусственных душ стало венцом развития науки, дальше можно только погружаться в детали. Над ним висел заказ на фармацевтику, и ничем, кроме нее, он, в сущности, не занимался.

В первой половине века Айзен сам стоял за электрификацию и механическую телефонию, но то была удобная частность. Когда в начале девяностых, с появлением в Обществе Душ бойцов научно-технической революции, обрушился шквал заимствований, непараллельный прогресс умер. Погребальным венком ему стал утвержденный Советом Сорока Шести проект внедрения сотовой связи.

А Хогиоку создавалось на старых машинах.

Но эта проблема позволяла себя решить.

…и через две недели после того, как в четвертом секторе Las Noches закладывают завод, к капитану пятого отряда Готэй-13 прибывает посланница-бабочка. Самая обычная бабочка, сообщение от рядового на дежурстве, принимать каковые обязаны фукутайчо – но сегодня Хинамори в увольнении, и бархатная вестница садится на палец Айзену.

Сообщение кратко: всего два слова. В подписи, как и следует ждать, слепок рейацу одного из рядовых – но под ним капитану легко найти след истинного адресанта.

Светит солнце, наполняя пыльным золотом лета дороги и переулки. На соседней территории кто-то в крайне неуставной форме одежды загорает на крыше. Совсем тихо: все, кто дежурит – на дежурствах, кто в отпуске – отправились к реке или спят, остальные ушли на обед. Капитан пятого отряда сидит на веранде штаба, на припеке, в полном одиночестве, и любуется бабочкой. Та не торопится улетать. Сначала замирает на теплой руке, потом перебирается на рукав хаори и расправляет крылья – изысканной черной брошью.

Айзен смотрит на нее, светло улыбаясь.

Лицо его мало-помалу становится молодым.

Он устает от простых задач. Однообразных задач. От скуки: та среди бессмертных болезнь столь редкая, что никто не сможет подать совета. Пусть будет новое. Пусть будет сколь угодно сложно и тяжело, пусть – напряжение сил и нервов, всей мощи разума, не имеющего себе равных… нет, имеющего – лишь одного равного… Возможен путь долгий и безопасный. Возможен – другой. Соускэ не считает его рискованным: он достаточно хорошо знает себя и знает, что победит. Другой путь всего лишь доставит больше удовольствия; сделает победу ценнее и радостней; в конце концов, будет что вспомнить…

Айзен ответит на вызов.                                                        

- Я чувствую опасность, - говорит Канаме и хмурится. Теребит шарф. Слепой от рождения, он не умеет видеть так, как прочие, и знает только зрение рейацу, а потому не считает нужным описывать то, что предстает его внутреннему взору. Темный водоворот, клокочущий и беззвучный, способный поглотить что угодно; он начинается с единственной ледяной точки и неторопливо растет, заполняя пространство…

Тоусен считает, что Айзен-сан подвергает себя опасности, решившись на взаимодействие с кем-то настолько коварным и изощренным.

Но Айзен-сан так не считает, а его разуму Канаме привык доверять.

- Я намерен верить только фактам, - успокаивающе говорит он. – Мне, признаться, интересно их толковать, но догадки – лишь развлечение.

Ичимару чуть в стороне не очень старательно подавляет зевок.

…та, чье имя принесла вестница из мира живых, недавно исчезла с экранов систем слежения. Однако известия о ее гибели не было, и потому со дня на день объявят розыск. Молодая военнослужащая принадлежит к аристократическому клану, и – к отряду Укитаке-тайчо. Джуширо иногда руководствуется странными понятиями о должном, что простительно для шинигами, живущего третью тысячу лет. Но безразличным к участи подчиненных его не назовешь. Кучики Рукия не годится на роль несущей системы, судьба которой есть пренебрежимо малая величина.

И ее-то, драгоценный конверт с Хогиоку, Кискэ заключает в маскировочный гигай. Поглощающий рейацу. Тот самый, который – состав преступления и причина изгнания. Урахара расписался: эта душа была в моих руках.

Зачем?

Для кого?

Для того, кто явится забирать девочку? Это будут низшие исполнители.

Для тех, кому поручат расследование? Те же низшие исполнители, только не из Готэя, а из Онмицу-кидо.

Для тех, кому доложат в инстанции? Старики, несомненно, решат, что бывший директор НИИ принялся за прежние штучки.

Для Соускэ – «поломай голову, дружище»?

На редкость занятно все это.

Айзен прямо-таки искрится энергией. Тоусен сдержанно улыбается: он рад чужой радости, ему приятно вновь видеть Айзена веселым. Ичимару думает, что если Соускэ будет так сверкать глазами, у него очки снесет с носа. И расколошматит о косяк. Вот бы на это посмотреть.

- Как я и говорил, Канаме, я не собираюсь руководствоваться догадками. Есть девочка, несущая Хогиоку. Кискэ сообщил об этом и сделал все, чтобы достать артефакт было непросто.

- Почему ты думаешь, что… артефакт действительно в ней? – настороженно спрашивает слепой.

Соускэ смеется:

- А иначе неинтересно. Если Кискэ собирается обвести меня вокруг пальца… уверен, это доставит удовольствие нам обоим.

Канаме некоторое время молчит, опустив голову. Айзен ждет: ему зададут вопрос, с точки зрения Тоусена щекотливый.

- Я понимаю, что скоро… многое закончится, - наконец, говорит он.

- Только часть нашего дела, - мягко отвечает Айзен.

Тоусен снова молчит, покусывая губы. Гин раздраженно кривит рот: ясно же, о чем волнуется юродивый, зачем тянуть? Ичимару бы лучше пошел и поразмыслил, как качественней испортить кое-кому удовольствие; сейчас этим заниматься небезопасно – юродивый учует…

- Я прямо спрошу, Айзен-сан, - наконец, изрекает крот. – Много ли будет крови?

Настает черед Соускэ возвышенно размышлять.

«Как все это скучно… - киснет Гин. - Ее будет столько, Канаме-кун, сколько найдется идиотов рубить мечом воду. Неясно?»

- Спасибо, - наконец, тихо отвечает Соускэ, - Тоусен-сан, за этот вопрос…

У него неимоверно благородный вид. Больные глаза искажают лицо Ичимару вечным прищуром и улыбчивой гримасой, но иногда это оказывается очень к месту. Сидеть сейчас с постной миной Гин бы попросту не смог. Так хоть легче заставить себя хохотать молча.

Это, конечно, у Айзена тоже искренность. Еще одна. Отражение Канаме.

- Я вижу две возможности, - говорит он. – Одна – убивать только в случае крайней нужды, пытаться сохранить каждую жизнь… но, боюсь, нам вряд ли позволят спокойно завершить начатое. Количества жертв я в этом случае предсказать не могу.

- Вторая?

- Сорок шесть. И ни одним больше.

Пальцы Канаме судорожно сжимаются на рукояти меча. Если б у него были глаза, они бы вылезли на лоб. Тоусену вполне хватает разумения понять, о ком зашла речь.

Сорок старейшин.

Шесть судей.

Совет.

«Эк ты хватил, Соускэ-кун, - мысленно фыркает Гин. – Это даже весело».

- Свобода отдавать приказания, - объясняет тот. – Свобода создать хаос, временно сделать Готэй недееспособным и неуправляемым. Тогда никто, повинуясь приказу, не погибнет в бою. Даже девочка останется невредимой. У меня будет время поднять старые разработки. Есть способ извлечь артефакт безопасно для его носителя.

Путь от колебаний к решимости на лице Канаме можно зарисовать поэтапно и снабдить стрелочками: где какая морщина разгладилась и складка залегла. Ичимару находит, что все это снова делается забавным. По крайней мере, его – развлекает.

А раз так, пусть продолжается в том же духе.

Соускэ безмятежно спокоен. Спокойней, чем вода в пруду, кольцом охватывающем вход в подземелье. В прежние времена разные были техники, ныне давно запрещенные: пруд выкопали не ради услады глаз, а ради изоляции от какого-то забытого воздействия.

Будет проще.

Здесь безлюдно. Запрещено приближаться без серьезного повода, да и пришедший по самому неотложному делу весьма рискует. Даже если он – капитан Готэя. Даже если их трое… Сейчас их могли бы и не впустить; хотя это ничего бы не изменило. Но впустили.

Вежливый механический голос сообщает из-под потолка:

- Извините, но вас сейчас не примут ни по какому вопросу. Идет пленум.

- Пленум – это хорошо, - благодушно соглашается Айзен; лязгает клинок занпакто. – Как насчет кворума?

Иногда он шутит довольно свирепо.

...когда труд окончен – после наложения заклятий, обеспечивающих нужные иллюзии – Соускэ скорбно прикрывает глаза и просит прощения у убитых.

Канаме молча кланяется.

Занпакто Гина неторопливо возвращается в спокойное состояние. Ичимару лениво думает, что теперь и донести толком некому; он, впрочем, и не собирался. Интересней всего будет тогда, когда Айзен начнет действовать. Приказывать; устраивать обещанный хаос. Скользко станет повсюду, и под ногами у Соускэ – тоже. Как бы глаза не разбежались от обилия удачных возможностей… этак можно и упустить момент.

Гин ждет.

Девочка отказалась возвращаться в срок: оказалась достаточно умна и чутка, чтобы испугаться. Исполнительный отдел, как выяснилось из документации, вот-вот должен был заняться делом бесполезным, но шумным: устроить Урахаре обыск и внушение. Соускэ некоторое время колебался, прежде чем отменить приказ. Просто потому, что на работу экзекуторов Совета иногда крайне забавно смотреть – разумеется, со стороны. Но шутка удалась бы груба, и приказа отдел не получил.

Из окон Башни Медитаций далеко видно. В ясную погоду, должно быть, различим не только Сейретей до самой стены, но и ближние строения Первого района. Сейчас туманно; все затянуто дымкой и кажется, что за стенами Башни – лишь призрак опустевшего города в облаках.

Айзен размышляет, рассеянно глядя куда-то под темные своды зала. И говорит:

- За Рукией отправится руководство шестого отряда. Лейтенант… и капитан.

Не то чтобы мысль Гину не нравилась: Бьякуя, бегающий туда-сюда по мелким поручениям – самое то. Зачем? На месте Айзена Ичимару не преминул бы позабавиться властью, но на Соускэ это не похоже.

- Зачем там Кучики?

- Полтора века назад был бы и впрямь ни к чему. Но сейчас одна девушка не выстоит против другой, - непонятно объясняет Соускэ и смеется. Он в исключительно хорошем расположении духа.

Гин кривится. Но он умен и все же изучил своего бывшего капитана так хорошо, как это только возможно. После некоторой обработки мысль принимает приблизительно такой вид: Урахара передумал, но крыться за этим может все, что угодно, Кискэ можно в чем угодно подозревать. Нет никакой гарантии, что Урахара не «передумает» вторично: скажем, пытаясь заставить Айзена выдать себя.

Кучики исполнителен и глуп. Он сделает все, что ему скажут, не задавая лишних вопросов. И если полтора века назад Бенихиме вбила бы Сенбонзакуру в грязь, то сейчас кого-то не вовремя передумавшего размечет по городу ведром ошметков.

Это – первое.

Второе настолько забавно, что Ичимару не выдерживает и заливается смехом. Он никогда не жаловался на недостаток фантазии, но на полном серьезе услышать от Айзена что-то подобное… отшучиваться Соускэ умеет довольно хлестко, но делать глупости (и придумывать глупости!) уж точно не его стезя. Казалось бы.

…В первый раз за многие годы они снова смеются вместе.

- Для того, чтобы организовать хаос, нужно благородное безумие, - назидательно сообщает Соускэ, протирая очки.

Гин хихикает.

- Это не благородное безумие, Ай-зен-тай-чо-у. Это жадность! Сокиоку, подметные письма, неуловимые убийцы – все в кучу, все в кучу.

- Ты знаешь, - глубокомысленно говорит тот, - я согласен. Я даже обижусь, если Кискэ не подкинет чего-нибудь еще… в качестве элемента случайности. Кстати, а кого назначим главным подозреваемым? Гин, ты часом не хочешь моей смерти?

Вскидываются карие глаза, светлые от веселья. Взгляд их ясен и ласков.

Ичимару напоказ задумывается, потирая подбородок кончиком пальца. Он совершенно спокоен. Всецело. Абсолютно. Ни на единый миг не допустив замешательства. Даже не вздрогнув.

- Со своей стороны, - деликатно подает голос Тоусен, - я с удовольствием убью вас, Айзен-сан.

- Нет уж! – ревниво мяучит Гин.

- За что? – притворно удивляется Соускэ. – Разве у тебя есть повод, Канаме?

- У меня есть! – безапелляционно заявляет Ичимару. – Ты сажал меня под арест на двое суток!

- А должен был на десять, между прочим, - обижается Айзен. – Мне и так Ямамото устроил нахлобучку. И это был домашний арест.

- Терпеть тебя двое суток!

- Кто из нас терпел?!

И дальше в том же духе. Даже Тоусен смеется, слушая перепалку. Гину не привыкать говорить одно, а думать другое: он думает, нарочно ли Соускэ снова потянул к себе, или всего лишь находится в слишком хорошем настроении. Первое больше на него похоже – но как неразумно… Он полагает, что им, Ичимару, настолько просто управлять? Что он мигом забудет о пинке и помчится к хозяину за лаской?..

Оскорбление.

«Это я тебе тоже припомню».

Даже сознание, что видишь только иллюзию, из тенет которой не в силах освободиться, не портит картины. Гин улыбается. Почему бы на пару минут не поддаться чарам? Никто не запретит. Нынче утром из этого переулка открывается чудный вид…

- И-и… - мурлычет Гин. – Вот это, конечно, серьезное происшествие.

Они оборачиваются: вместо сведенных испугом лопаток и взъерошенных затылков на Ичимару-тайчо смотрят несколько пар одичалых глаз. Кто бы мог подумать: и Изуру тут. Да, мой мальчик, я очень, очень циничен.

Капитан пятого отряда убит.

Жаль его, хороший был человек.

…Черты миловидного личика искажаются, губы вздергиваются, обнажая некрасивые низкие десны; малютка Хинамори похожа на ощеренную куницу.

- Ты! Это был ты!! – дико визжит она.

…других жертв…

Гин стоит и улыбается.

- Ты убил его!!

«Да если б я мог…» - флегматично думает Ичимару, делая короткий шаг в сторону – пропустить вперед Киру. Занпакто сталкиваются без лязга; звук удара короток и быстро гаснет. Издалека на это смотрит Рангику, встревоженно распахнув голубые глаза. «Что думаешь, сладкая?»

…не будет…

Пусть малыши разберутся друг с другом – любовь против любви. Ичимару-тайчо не намерен торопить события и разнимать лейтенантов: разнимать кого-либо – вообще не его стиль, скорее уж наоборот. Конечно, раньше или позже очнется кто-то из старших, а жаль. Было бы занятно выяснить, чья любовь сильнее. Где-где, а здесь мы точно на равных, Соускэ-кун, несмотря ни на какие возможности твоего занпакто.

…так велел…

Ну и каша, должно быть, в голове у Изуру: одно «так надо» на другом и третье сверху. То-то крошка, которая рыдает в голос, занося клинок, отшвыривает Киру ударом чуть ли не в дальнюю стену. Акан-на-а, Кира-фукутайчо… Я недоволен. Ну и что с того, что ты не можешь поднять на нее меч? Я вижу, ты бы и дал ей себя прирезать, но слишком умненький у меня: понимаешь – толку не будет. Что дальше?..

…Айзен.

Хицугая-тайчо-у. Какая жалость. Спектакль отменили. Дети всегда появляются так не вовремя… Судя по всему, персиковая лейтенантка не нашла пресловутого письма, или просто не посмела рыться в капитанских бумагах. Капитану это бы понравилось: так гораздо интереснее. Кто найдет и когда?

А пока что у нас всем заправляет малыш Хицугая. Расти большим, малыш.

Можно задуматься, плохо это или хорошо – то, что спустя век, через двойную границу между мирами Айзену удается читать мысли Урахары. Можно, но скучно. Весело, должно быть, этой парочке: Кискэ действительно подкидывает приятелю команду элементов случайности, удивительно попав в стиль задуманного Соускэ плана. Эффективно, но до чего же нелепо с виду; это у ученых, что ли, в голове сдвиг в одну сторону?

Не то чтобы у Ичимару имелись предубеждения, но возиться с подарками Урахары ему не хочется. Соускэ еще «при жизни» попросил его слегка отодвинуть риока от ворот Сейретей – так, дескать, получится больше шуму – и он отодвигает, заметив попутно измененную структуру рейацу у самого шумного, Куросаки.

Природа трансформации знакома до боли. Процесс завершился, по-видимому, считанные дни назад, и духовная сила настолько разбалансирована, что это больше напоминает увечье. Впрочем, рыжий и таким сумеет доставить много неприятностей. Когда от сложной структуры требуется бесперебойная работа, умные люди, помимо прочего, предусматривают защиту «от дурака». Но в Готэе столько дураков, что с такой защитой Тринадцати отрядам придется сразу приступать к самоликвидации.

Риока проявили себя с лучшей стороны и успели поколотить изрядное число народу. Объявлено военное положение. Лейтенантов попересажали в тихие помещения; обидно, что попался Изуру. Мацумото, потрясенная гибелью Айзена-тайчо и отношением Ичимару к оной, поглядывает косо: вряд ли она поверила обезумевшей Хинамори, но все это ей очень не нравится, и буде Гин заявится в гости, ему придется либо все-все объяснить, либо приготовиться к тому, что обижаться Рангику будет очень, очень долго… Изуру бы только дрожал крупнее, чем обычно.

Печально.

Пора бы, кстати, уже за ним.

…лунный свет, серый и холодный, стекает по стенам. Почему-то вспоминается, что в Уэко сейчас новолуние. Впрочем, именно сейчас в Уэко день. Солнце. И непременно кто-нибудь из диких арранкаров взобрался на скалу, чтобы подивиться на циклопические стены Las Noches; а за теми мечутся в тревоге по залам и коридорам, ждут – последние дни из отмеренных тысячелетий. Айзен заставил надеяться: мало что способно мучить сильнее надежды.

Ичимару шагает вниз с гребня крыши.

- Меня нельзя не узнать, - укоризненно мурлычет он, искоса глядя на скорчившуюся в тени фигурку. – Что это с тобой, Изуру?

На Кире лица нет; осунулся, под глазами мешки – подурнел… нехорошо. Его, такого, хочется уже сгрести в охапку, потискать и сказать на ушко: «Ну все, Кира-кун, я больше не сержусь», - Изуру сделается храбрым и повиснет у Гина на шее без разрешения. Но на сей раз причина его отчаяния другая, нежели прежде, и это весьма обидно.

- Хочешь, я тебя спасу? – почти всерьез предлагает Ичимару.

Лейтенант дергается, как от удара.

Он не отвечает – на этот вопрос он не отвечает никогда – только смотрит на отталкивающего решетку Гина расширенными блестящими глазами, кусает губы, прижимает локти к бокам, точно мерзнет. Может, и так: здесь холодно. Закрадывается подозрение, что Кира слишком близок к истерике и плохо соображает, чтобы принести сейчас какую-то пользу. Впрочем, Ичимару знает своего лейтенанта. Все это справедливо, но это только половина Киры – капитан скажет «так надо», и Изуру все сделает правильно.

Гин не торопится произносить заклинание: медлит, развязывая Киру, выпрямляется и смотрит на него, все еще сидящего на полу, с усмешкой. Потом протягивает руку и треплет Изуру по челке. Почти вздрагивает, когда лейтенант бросает себя вперед и резко, точно пытаясь подсечь, прижимается к его коленям.

Не в поисках защиты – защиты у Ичимару не найдешь.

Не из благодарности – побег из камеры только ужесточит наказание.

Потому лишь, что это Ичимару-тайчо, и Ичимару-тайчо гладит Киру по голове, и обнимает, вздернув с земли как кутенка, под мышки, и говорит незло: «Мы с тобой потом еще побеседуем».

…Гин привычно тискает шмыгающего носом лейтенанта и думает, что есть по крайней мере одно умение, в котором он не уступает Соускэ ни на пядь.

Умение поселяться в чужой душе.

- Пойдем, Изуру.

…Дьявольски трудно было бить так, чтобы и не достать, и не показать, что придерживаешь руку.

Если бы это могло досадить Айзену, Ичимару с удовольствием бы увеличил определенное тем количество жертв. Но в результате Гин получил бы лишь легкое удивление и заломленную в молчании бровь Соускэ; столь же понятная реакция Тоусена внимания не заслуживала… Бессмысленно. Умнее было исполнить этот приказ – как и множество предыдущих.

Айзен чересчур умело приказывает.

Время от времени это начинает раздражать.

Гин не использовал даже шикая, но руку все равно приходилось останавливать. У Хицугаи глаза белели от гнева, он метался маленьким разъяренным смерчем, и, вероятно, находил себя неуязвимым. Игра затягивалась. Подросткам, конечно, полезны жесткие тренировки, только пора было уже заканчивать…

«Оп-па, дракон, - обнаружил Ичимару, слушая шипящий хохот Божественного Копья. – Далеко ли до банкая? Хочу проверить одну теорию».

«Это не противник! – смеялся занпакто, разметывая драконью пасть голым металлом, с небоевой концентрацией рейацу. – Это – на поразмяться. Слышишь меня, Гин, я хочу сражения! Дай мне Сенбонзакуру, дай мне Рюдзин-Дзякку, дай мне Безымянного, дай мне!..»

Духовные мечи вообще склонны себя переоценивать.

«…Кёка Суйгэцу?» - подсказал владелец.

Больше Шинсо не произнес ни слова.

- Ах да! – мурлычет Ичимару. – Самого интересного-то я и не рассказал. А знаешь, Айзен-тай-чо-у, ведь Хинамори поверила…

Тот приподнимает бровь.

- Чему?

«Соускэ переоценил умишко своей лейтенантки», - понимает Гин и смеется.

- Письму. И бросилась на Хицугаю.

Айзен изумленно вскидывает глаза.

- Вот это новость, - удрученно говорит он. – Надеюсь, все обошлось?

- Хмм… почти.

- Почти?

- Отнесли к Унохане. Но, право же, остановить ее другим способом представлялось совершенно невозможным.

- Кто ее останавливал? – жестковато спрашивает Соускэ.

- Тоширо, не беспокойся… тайчоу, - хихикает Ичимару. – Очень, очень нежно.

Он не намерен распространяться о деталях; излишни подробности, меняющие картину. Кроме того, уж слишком неприятны они, и не то что рассказывать – вспоминать их не хочется.

Ран-чан, его красавица, преданная и любящая, оказывается, не считала, что подросткам полезны жесткие тренировки. Наверное, просто не поняла, глупый цветок. Но это было отвратительно, куда хуже, чем проигрывать Соускэ, потому что Соускэ он привык проигрывать – без удивления и без мрачных открытий. Духовную силу мчащейся наперерез Мацумото докрасна раскаляла решимость сражаться и погибнуть. Рангику не могла не понять, с кем бьется ее маленький капитан, а значит…

На этом «значит» Ичимару пропустил удар.

Худший из ударов, какие он мог пропустить: не в добрый час Хицугая решил, что самым правильным в данной ситуации будет вцепиться во врага клещом. Пусть, пусть в капитаны Готэя выбирают за силу, но если не мозги, то хоть какой-нибудь боевой опыт… Вцеплялся юный дракончик крепко. Так крепко, что Гин должен был либо бить на поражение, либо сдаваться. Второе было невозможно по понятной причине – но и первое тоже!

Рангику бы не простила.

Оставался единственный выход, еще более отвратительный, но хотя бы бескровный – прицелиться по бесчувственной Хинамори, надеясь, что сестра для малыша окажется дороже победы.

…Айзен качает головой.

- Я честно выбирал самую неподходящую кандидатуру. Он же ее брат, пусть и по приемной семье. И к тому же еще мальчишка.

- Ты ее тренировал, - понимающе заканчивает Гин и усмехается криво.

Приятно видеть, как Айзен мрачнеет, по его лицу скользит тень, и еще одна забота в придачу к сотням ложится на его плечи. Зеркальный Цветок, высвобожденный без намерения убить, сводит внимание в точку, заклинивая чувства и мысли на одном-единственном. Очаровательно. Прошло столько лет, а вечно занятый разными интересными делами тайчо не выкроил времени разобраться, как ему покинуть чужую душу бескровно.

Или этого просто нельзя сделать? Истинная или наведенная, любовь может угаснуть, но вырвать без боли – живую… Ичимару чувствует удовлетворение: он все же умеет понимать мысли Соускэ.

Айзен растерян.

Он ошибся.

Соускэ ошибся дважды за все время. Первый раз – с недобрым гением под стать себе. Второй – с наивной влюбленной девочкой.

Это забавно.

Он по-своему любит Хинамори, то ли как дочь, то ли как милого домашнего зверька. Он собирался использовать ее, зная, что причинит ей страшную боль, и все же ни смерти ее, ни безумия… Айзен безжалостен, но бессмысленных жертв не любит; особенно невинных и беспомощных жертв. Если чья-то смерть окажется полезной, нет разницы, чья это будет смерть. Но почему бы не жить его глазастой малышке?.. вот только ей так много досталось горя за последние дни, переживет ли еще один удар…

- Да, - с ленцой говорит Гин. – Ближе к утру она очнется и снова не усидит на месте. Я ее приведу. Сделай это.

«Это не подействует», - думает Ичимару, но вслух не произносит. В конце концов, он не подряжался в положительные герои.

Во внутренних комнатах Башни Медитаций достаточно тепла и тени, чтобы Гин мог не щуриться. Он сидит, обняв колено, в нише, на уступе, предназначенном то ли для цветов, то ли для свитков. На столе горит лампа, а возле нее, в облаке теплого желтого свечения, расположился в кресле Соускэ. Больше никого нет. Канаме накрыла преждевременная ностальгия, и он отправился к своему отряду – потихоньку привести в порядок дела и так попрощаться со своим лейтенантом, чтобы тот ничего не понял.

Вечер медленно переливается в ночь.

Завтрашним утром все должно закончиться.

На завтра назначена казнь веселой несчастной девочки, приказ спасти которую ребята Кискэ выполняют не за страх, а за совесть; казни не будет. Когда проживешь достаточно долго, перестаешь воспринимать всерьез мораль, иерархию и большую часть писаных законов: вслед за Урахарой и Шихоуин присягу намерены нарушить Кёраку и Укитаке. Огненная курочка Сокиоку попала в ощип. Но даже это не главное.

На столе, в теплом желтом световом облаке, лежит, поблескивая зелеными боками, предмет, похожий на детскую головоломку – Дай-Рэй Шокайро, Великий Свиток.

Под глазами у Соускэ очерчены темные полукружья. Возможно, это из-за света: резче обозначаются черты лица, глаза кажутся черными. У него усталый вид. «Рассказать тебе что-нибудь занятное, Соускэ-кун?» - поинтересовался Ичимару, войдя, и тот отозвался: «Расскажи, Гин. Здесь довольно скучно…»

«Что ж, - ухмыляется Гин. – Чем еще обрадовать тебя, покойный капитан Айзен?»

- Кенпачи бит, Соускэ-кун. Что это за риока смастерил уважаемый Урахара-когда-то-тайчо?

Полуулыбка мелькает и гаснет на лице Айзена.

- Долго объяснять, - говорит он. – Но я тоже так умею, не беспокойся. Думаю, Зараки был в восторге?

- Не то слово… А что стряслось с нашим Тоусеном-таичоу? Я думал, уж с Безымянным-то Сузумуши справится…

Айзен подавляет вздох.

- В этом виноват я.

- О! – Ичимару строит гримасу.

«Занятная реплика, Соускэ-кун. Ты доверяешь ему меньше, чем мне, меньше рассказал ему и тренировал меньше? Извини, не верю».

- Он солгал, - просто объясняет Айзен. – Солгал своему другу, своему лейтенанту, солгал Рецу и еще многим. Какая бы прекрасная цель ни потребовала этого, ложь есть ложь. Он надломлен ею.

- Хмм, - лениво жмурится Ичимару. Переживания Тоусена его не очень волнуют. Они странные. Представления Канаме о том, что есть ложь, а что нет, столь же оригинальны, как представления Укитаке-тайчо о роли отца-начальника. Интересно, так было с самого начала, или Соускэ воспитал юродивого для своих целей?

Гин посмеивается и вспоминает еще одну новость:

- Если уж ты отсюда слыхал Кенпачи, то Бьякую… его слыхал весь Сейретей.

- Из Бьякуи выйдет на редкость хороший подданный. – Айзен улыбается. – На него можно положиться.

«Вот как, - проносится мысль. – Он уже примеривается вслух».

Это забавно.

Потому что завтра случится нечто неожиданное. На завтра намечается столь замечательный скользкий момент, как собрание капитанов по случаю казни. Закадычная парочка из восьмого с тринадцатым устроит шум, начнется чудесная свара с участием много пожившего, но по-прежнему пылкого духом сетайчо, а того, кому поручат отнести полуживую Кучики подальше от капитанских разборок, можно будет мягко отстранить, сделать все необходимое в покое и относительной тишине, и уйти беспрепятственно. Так планируется.

Только Укитаке-тайчо не успеет на холм Сокиоку.

Ему помешают.

Казнь совершится, душа будет испепелена, и Хогиоку явится взорам. Игра закончится тем, что доску сломают, а фигуры выбросят. Со всем Готэем Айзену не совладать.

- Завтра, - доносится, и Гин невольно кивает: «Да, завтра».

- …наконец, - говорит Соускэ и вздыхает. Смотрит в сторону, задумчиво катая пальцем по столу цилиндрик Великого Свитка. – Когда столь многое приходит к завершению, это похоже на еще одну смерть. Я понимаю Канаме – напоследок хочется еще раз побыть тем, кем быть больше не придется. Проститься. Впрочем, я-то уже мертв, - Айзен усмехается, все еще не глядя на слушающего – или не слушающего – Ичимару. Тот соскальзывает со своего насеста, и Соускэ между делом спрашивает:

- Выключить лампу, Гин?

И встречается с ним глазами.

«Не стоит, - намеревался ответить тот. – Я тебя покидаю».

Но молчит.

Айзен смотрит долго, тем особенным взглядом, который никогда не кажется пристальным: словно обращенный внутрь, одновременно он скользит мимо, над плечом, сквозь стены, миры и эпохи, куда-то, кому всякому другому доступ закрыт. Потом Соускэ снимает очки.

Он умеет выглядеть беззащитным или смущенным, этим не удивишь, но сейчас выглядит измученным. До странного ясно: это больше, чем искренность. Все его отражения искренни; в эту минуту он никого и ничего не отражает.

Устал.

…как злили чужие отражения, все отражения, даже собственное, как хотелось увидеть, наконец, его самого; зеркало не становится менее настоящим, показывая образы иных предметов, но что-то же кроме зеркала должно было быть в этом человеке?.. «Посмотри на меня, как я на тебя смотрю, - нашептывает водная гладь, - лунная дорожка последует за тобой, куда бы ты ни отправился». «Это я», - сказал Айзен когда-то, в Уэко, впервые позволив увидеть свою силу, и это отнюдь не было ложью; только слабость честнее.

- Да, - отвечает Гин, спохватившись. Собственный голос звучит неожиданно тихо и хрипло.

Что – «да»?

Странно.

Это должно было случиться не сейчас – завтра, в тот день, путь к которому занял века. Завтра, в решающий, зыбкий момент, когда подвели бы расчеты, рассыпались стройные планы, ускользнула сила – тогда. В час поражения. И вид этой слабости был бы отраден: хорошая месть за все игры и оскорбления. Сладостная.

А теперь Соускэ сидит в темноте, бессильно опустив плечи, не отгороженный ни единой иллюзией, и пойми попробуй, зачем столько времени, мыслей, сил положил на то, чтобы поймать его, если он твой. И нелепо предавать того, кто у тебя в руках; можно разве что им пренебречь… если бы с ним не было интересней, чем без него.

Айзен встает с кресла медлительно, почти неловко; альбинос ловит в воздухе скатившийся с края стола блестящий цилиндрик Свитка. Подавая его, смотрит в глаза – вызывающе прямо, с усмешкой – и на этот раз уже Соускэ опускает взгляд.

- Гин, - тихо говорит он.

Ичимару стоит неподвижно, опустив руки вдоль тела; так близко, что чужое дыхание касается его лица. В груди загорается острое торжество. Нет места притворству; сейчас между ними наконец-то нет лжи. Он вновь не приказывает, он ждет его решения, властный, безжалостный и гениальный Айзен Соускэ; но не потому, что хочет так сам.

Он не может приказывать.

Это не в его силах.

- Гин…

И пальцы касаются запястья осторожно, почти несмело. И, не поднимая глаз, опаснейший человек в трех вселенных прикладывает ладонь Ичимару к своей щеке. Уже – властелин мира, уже способный так или иначе получить все, что сочтет нужным, он намерен всего лишь упростить этот процесс, сев на небесный трон: «оптимизировать», - так теперь говорят живые. Но все-таки Айзен устает. Все-таки он что-то чувствует. Позволяет себя поймать...

Ощущение власти над ним – упоительно.

- Гин, - говорит он снова, как заклинание, и добавляет: - Есть слова, которые люди иногда не успевают сказать до того, как умрут. Тогда их приходится говорить после.

- Ты о чем? – настороженно тянет Ичимару. Ему не по вкусу пафос, в который Соускэ намерен впасть. Слишком много серьезности – это, во-первых, неуютно, а во-вторых, с большой долей вероятности кончится плохо.

- Гин… Прости меня.

Ичимару задумывается на некоторое время, а потом благосклонно кивает:

- Можешь продолжать в том же духе.

Айзен тихо смеется.

Это очень хороший смех.

Соускэ не притягивает Гина к себе – сам подается навстречу, по-прежнему без уверенности, словно ища чего-то, и альбинос прижимается к нему, втискивается в широкую грудь. Вначале – объятие двух мужчин, бок о бок проделавших тяжелую и долгую работу, скоро оно превратилось в объятие любовников; и на одно едва осмысляемое мгновение стало чем-то иным, чего не было раньше и, возможно, впредь не случится; но единственный миг, промелькнув, остался навеки.

- Завтра, - повторяет Айзен, и в руки его возвращается железная твердость, и глаза исподволь загораются новым, уверенным и веселым огнем.

Завтра.

Завтра.

Пожалуй, Укитаке-тайчо успеет. Пожалуй, Свиток пригодится. Пожалуй, Las Noches не будет пустовать в ближайшее время…

Объятия Соускэ так крепки, что сбивается дыхание, но Гин не пробует освободиться.

Не отступается.

***

Нынче доброе утро.

Пронзительная летняя синь высоким куполом встает над холмом. Все не так, все неправильно, но Соускэ нравятся элементы случайности. Как принцип в целом, так и один конкретный элемент, нахальный и бесстрашный до глупости. Ичиго так смешно заражает присных своей глупостью и бесстрашием, что даже битый лейтенант Абараи отчаянно нападал, точно не понимая, чем это кончится.

Ничем особенно дурным, впрочем.

Соускэ в превосходном расположении духа.

Айзен освободил персиковую малютку от чар и, вместе с ее злополучным братом, таким же глупым и бесстрашным, как рыжий риока, удачно отдал прямо в руки Унохане Рецу. Дряхлый Свиток сработал прекрасно – и Айзен получил, наконец, подарок от старого друга. Айзен держит прямую связь с Уэко, и, в сущности, можно уже уходить, оставляя с носом всю шумную братию, которая только что так потешно собиралась рубиться друг с другом, а сейчас мчится сюда… но можно и подразнить. Айзен не прочь подразнить.

Ичимару разделяет его желание.

Кто первый?

…вот оно, значит, как. Ну, что же. Аканна…

- Убей ее, - спокойно говорит Соускэ.

Приказ странный и бессмысленный, если упустить из виду одну деталь: предлагая убить Рукию, Айзен держит девочку так, чтобы случайно не раздавить ей горло.

Соускэ вытягивает руку, открывая Гину настоящую цель, и почти швыряет малышку в объятия брата, не позволяя тому ни уклониться от удара, ни отразить его. «Здравствуй, дерево!.. – вежливо свистит летящий Шинсо и резюмирует, ломая Бьякуе ребра, - хрусь-пополам!» Занпакто не отказался бы поиграть с Сенбонзакурой подольше, но эффективность превыше всего, да и противник слабоват… «Однажды я смогу укусить воду! – торжествующе кричит кобра, и у Ичимару по коже дерет мороз: кажется, что Айзен способен это услышать. – Я смогу!»

Однажды.

Уже что-то.

…и сумасшедшие женщины Общества Душ опережают сумасшедших мужчин – вопит боевые заклятия Куукаку, больше любуясь собой, чем для дела; Йоруичи с любимицей замирают вокруг Айзена в фирменных стойках Онмицу-кидо, уверенные, что можно угрожать мечом океану. Хайнэко, Пепельная Кошка, ласково, точно женская рука, прикасается к горлу Гина. «Ран-чан… ты собиралась погибнуть, сражаясь со мной. Это так нехорошо, сладкая. Не надо было меня расстраивать. Извини».

- Сай-о-на-ра…

Свершается.

Луч Отрицания не дает остающимся внизу почувствовать – им предстоит лишь увидеть последствия в недалеком будущем. Богатый событиями солнечный день мало-помалу сменяется гостеприимной прохладой ночи Уэко Мундо, смутное потустороннее свечение – видом озаренного огнями дворца, готового торжественно встретить владыку, Соускэ улыбается ясно, как никогда, и только оборотный мир вкупе с уходящими в него чувствует, как, освобожденная, распространяется в бесконечности невероятная, ослепительная, потрясающая мысль и мироздание сила.

Не энергия рейацу.

Просто – победа.

***

Эта искренность больше ему подходит; по крайней мере, Гин имеет слабость считать так. Если поразмыслить здраво, Айзен вновь становится отражением – гигантских пространств Las Noches, возносящихся к небесам башен, черных колоннад тронного зала; отражением собственного отражения в глазах подданных, окрашенного страхом, преданностью и обожанием.

Все это, по крайности, стоящие отражения предметы.

Айзен не поднимался на трон до того, как получил Хогиоку; Ичимару полагал, что на оном Соускэ, со своим безобидным и безмятежным видом, будет смотреться забавно.

Ничуть.

Должно быть, из-за обыкновения соответствовать обстановке; но доведенная до предела величественность Las Noches подразумевает не совсем такого владыку. Айзен, как и в прежние времена, слишком доброжелателен и терпелив для власти: так обязательно покажется тому, кто знает его недостаточно долго. Соускэ все умеет сделать простым; что может быть легче и естественней, чем подчиняться ему? Он хозяин этого дворца, как хозяин своих разума и души, и когда он входит, циклопические

залы кажутся меньше.

…входит, улыбаясь радостно, как человек, который из трудного путешествия вернулся в заждавшийся его дом. Трое шагают под тысячами тайных взглядов; дворец, словно живое существо, просыпается, стряхивая пыль вековой дремоты, раскрываясь, как бутон поутру. Еще не сбросив хаори с номером, Айзен пробуждает Хогиоку – на самую малость, лишь для того, чтобы оценить работоспособность, возможности, уровень, и показать подданным, что владыка выполняет обещания.

Когда Соускэ поднимается на трон, последние защитные схемы, сдерживающие его духовную силу, исчезают. Выплеск рейацу сотрясает пространство, колоннады тронного зала плывут, искажаясь, пол стремительно уходит вниз, а потолок – вверх. Тоусен медленно вдыхает и выдыхает, приводя собственную рейацу в резонанс с силой Айзена. Ичимару с удовлетворением обнаруживает, что сам не нуждается в этом; он задирает голову и щурится с веселой ухмылкой, думая, что Соускэ-кун забрался на верхотуру точно как кот на дерево, и как бы не пришлось его оттуда спасать.

Айзен, в первый момент севший строго и прямо, устраивается поудобнее – наискосок, опершись на подлокотник. С интересом поглядывает вниз, и в улыбке мелькает что-то лихое. Гин собрался уже поинтересоваться, не одиноко ли Соускэ там, вдали, но встречается с ним глазами, и понимает: шутить с Айзеном все еще можно, но только не здесь. Не там, где пол перед высоким троном обрывается в бездну.

Владыка взирает.

…Неприятно, что Канаме сообразил быстрее; вслед за слепцом Гин преклоняет колено. Не для Айзена, конечно, тот прекрасно обошелся бы без внешних знаков почтения. Тысячи тайных взглядов вокруг жаждут признать господина.

Айзена-лейтенанта обожали; на Айзена-капитана молились; Айзен-владыка… Губы Соускэ изгибаются в безмятежной улыбке, напоминающей улыбку будды, но ясный взгляд слишком пронзителен и ярок для Просветленного.

Подняв голову, Гин смотрит.

Тем же вечером они занимаются любовью.

Ветер доносит голос ночной пустыни, и голоса гор, и облетающих беловетвистых рощ, и реки. Молчаливый поток, сжатый скалистыми берегами, виднеется в лунном зареве.

В огромной спальне, отделанной по-европейски, распахнуты створки высоких как двери окон, и полумрак стынет, вынуждая искать чужого тепла. Пышная западная кровать сама по себе размером с человеческую комнату; забавно, что владыка вознамерился поменять старые привычки…

Ичимару лежит с закрытыми глазами. Ему хорошо.

Айзен слишком нежный. Слишком осторожный и терпеливый. Можно свихнуться, пока он перейдет к делу.

…не дает установиться ритму, не разрешает самому о себе позаботиться, бесчеловечно затягивает вступление, ожидая просьб. Гин выгибается, жмурится и шипит, постанывает с каждым выдохом, приоткрыв рот, напрягшись.

- Ты мяучишь, - шепчет на ухо Соускэ и смеется, щекоча кожу дыханием, и целует, опять целует, не делая ничего толком, словно вообще не нуждается в удовлетворении. Только соприкосновение тел, кожи с кожей, сытость осязания…

- Если ты сейчас меня не трахнешь, я сам тебя трахну… Ай-зен-са-ма-а.

- Это мятеж? – осведомляется тот, не отрывая губ от шеи альбиноса.

- Да!

- Придется его подавить...

Соускэ не пускает в спальню большей части того, что есть между ними; только удовольствие и немного власти. Совсем немного, и вся в руках Гина… Айзен целует ему веки, шею, соски, низ живота, а потом Ичимару бесцеремонно хватает его за волосы и толкается навстречу. Уже что-то… Нестерпимо хочется под него: чтобы заботился, и старался, и вдумчиво доставлял удовольствие.

Начатому не дают завершиться. Гин резко выдыхает, когда Соускэ отрывается от него; переворачивается, приподнимает бедра – но Айзен почему-то медлит. Неторопливо оглаживает, смотрит на Ичимару, покорно изогнувшегося, ждущего; любуется…

- Ну, давай уже, - не выдерживает Гин, и с коротким смешком уточняет, - то есть, бери…

Айзен с готовностью подчиняется.

…Точно со стороны он слушает, как учащается глухой шорох – словно удары сердца под шелком; как тяжело дышит Гин, а потом начинает извиваться и тихо выть, прихватив зубами край покрывала. Закидывает руку назад, ищет дрожащими пальцами чужое плечо, шею, затылок; оборачивается, тянется полуоткрытым ртом. Кожа у него тонкая, нужно быть осторожным: царапины заживают долго, боль чувствуется острее. От напряжения пунцовеют не только щеки и уши, но и ладони, грудь, внутренние поверхности бедер… на теле у альбиноса почти нет волос, только белый пух.

Это красиво.

…Если замедлить темп, он начнет двигаться сам, мучительно гримасничая, закусывая губы, насаживаться на чужую твердую плоть. Если ускорить – забьется, неловко сунет руку под живот, коротко постанывая, и, наконец, ахнет, замерев… жалобное мяуканье сменится довольным урчанием, и потом, когда все закончится, Соускэ обнимет Гина, прижмется сзади, устроив подбородок в ямку на плече, поцелует в мокрую от пота шею и скажет сладкое слово, которого нет никогда, кроме этой минуты:

«Мой».

Альбинос вздрогнет, а потом вытянется расслабленно: он подпустил к себе, его взяли и, конечно, вправе назвать своим…

Ичимару лежит на руке Айзена, уткнувшись лицом ему в плечо. Неплохо бы встать и отправиться в бассейн, благо недалеко, дворец устроен с умом… неплохо бы хоть перебраться на другую половину кровати, но мягко и тяжело наступает сон, а в лучшей из иллюзий Соускэ засыпать так сладко. Умиротворенная нежность и ясная тишина.

Айзен целует его волосы.

Уплывая в дремотные сумерки, Гин ловит за хвост обрывок мысли: «…это называется «ломать»? Если Соускэ ломает, то… так чувствует шоколадка, которую едят, каждое воскресенье отламывая по кусочку... да…» - мысль выскальзывает и уходит в пучину, а сон властно заключает в объятия.

Седьмой шаг.

Череда дверей, красиво отделанных деревом, заканчивается одной, выше прочих, в конце коридора. Она отворяется тихо, и за нею встречает тишина – мерцающая тишина кабинета.

Тот, кто звал, поднимается из-за стола.

Лик его светел.

У обычных Пустых до предела урезан спектр положительных эмоций, и высшие арранкары наверстывают недополученное за века. Неумело, глупо, нелепо попервости, они учатся веселиться – и потому столько драк, учатся дружить – и драк еще больше; даже любить они могут, только не знают, что нужно делать с любовью.

Это, впрочем, вообще немногие знают.

А столько затуманенных глаз разом Ичимару-сама даже в Академии не видал. Иные глаза красивы; порой красивы не только глаза. Считалось, что чем сильнее Пустой, тем больше арранкар будет напоминать человека, но на деле вышло как-то бессистемно. Процент хорошеньких мордочек среди бывших гиллианов определенно выше, чем в Эспаде.

Тоусен возится с «новорожденными». У него удивительный дар не замечать очевидного и сотворять себе вымышленный мир с собственными законами. От слепоты, что ли? Память пред-рождения у малюток частично отмирает, но это не значит, что на свет появляется новое существо. Тысячи душ разрушились, став рудой, торфом, нефтью, хранящей все чувства, которые они испытывали при разложении; потом Хогиоку начало и завершило возгонку всего этого в душу арранкара. Назвать получившееся «чистым созданием» способен только Канаме.

Хотя с виду порой и впрямь чистые создания… Гин проводил взглядом хорошенькую тварь, на цыпочках метнувшуюся в коридор, и улыбнулся, с преувеличенной почтительностью заводя:

- О, А-и-зен-са-ма-а…

- Здесь есть кто-то, кроме нас?

Ичимару сосредоточенно покрутил головой, прежде чем ответствовать:

- Кажется, нет… Соу-ча-ан.

Владыка даже закашлялся от такого перехода.

- Аканна… - с нежнейшей улыбкой процедил Гин. – Извини, Соускэ.

- Постарайся не оговориться при подчиненных, - нестрого попросил тот. – Меня и так-то не боятся.

- А ты предсказуем, - легко объяснил Ичимару. – Им так кажется. Ты не ходишь, где не положено, не замечаешь того, чего не стоит… не вмешиваешься в их дела.

Айзен только засмеялся в ответ.

- А вот Канаме вмешивается, - сокрушенно покачал головой альбинос. – Учит… - Гин выдержал паузу, - хорошему.

- Он тоже имеет право развлекаться. На свой лад, - великодушно разрешил владыка и отошел к окну. – Что там был за шум?

- Какие-то двое подрались из-за кого-то третьего.

- Неужто опять Секста искрит? – пробормотал Айзен. – Кто бы его проучил… Впрочем, найдется.

- Звал-то зачем, Соускэ? – нетерпеливо мяукнул Гин.

Тот обернулся и ответил лукаво:

- Просто так.

- О!

С ним весело. Даже тогда, когда ничего интересного не происходит. Хотя, кажется, затишье подходит к концу… славно. Это хорошо изредка, но порядком поднадоело уже. Айзен начинает действовать: он все делает вовремя.

С белых стен мерцало серебряное тиснение. В окне кабинета открывался скупой и странный пейзаж речных отмелей, дюн и скал, не позволявший забыть о оборотности вселенной Уэко. К двум секторам Las Noches подходит пустыня, еще два смотрят на дивной прелести холмы и рощи, а в этих окнах тихая жуть. Должно быть, потому же, зачем Соускэ пропасть перед высоким троном…

Владыка смотрел, чуть прищурившись, улыбаясь доверительно и тепло. Беззвучный ненастойчивый зов не смолкал, окрашиваясь иными тонами; им вольно было пренебречь, но не было в том нужды и не хотелось пренебрегать… Ичимару шагнул навстречу. Подался вперед, когда рука Айзена легла на затылок.

- Все мои кости на месте, - усмехнулся ему в шею; свел лопатки под гладящими ладонями, уперся твердым подбородком в плечо. С рук, закинутых на плечи Соускэ, сползли рукава, открыв худые предплечья и острые локти.

- Я чувствую… - проворчал Айзен, обхватывая его плотнее, заставляя прижаться всем телом, от коленей до плеч.

- От неустанных трудов и бдений…

- Тшш, - Соускэ приложил палец к его губам и поцеловал в уголок века.

Это искушение, которому всегда поддаешься: потереться макушкой о ласкающую ладонь, закрыть глаза и разрешить себя целовать. Без всяких окольных приказов. Просто потому… почему бы и нет? приятно… Губы Айзена скользнули по шее снизу вверх, а потом он тихо спросил на ухо:

- Ты еще хочешь меня победить?

Альбинос вздрогнул.

Ни один из них не разомкнул объятий.

Мелькнула пара мгновений, а потом Гин медленно поднял голову с плеча Соускэ, открыл глаза, превозмогая резь, и ответил:

- Да.

И как положено после сокровенного «да», на лице Айзена расцвела счастливейшая из улыбок. «Ты такой забавный, Соускэ. Думаю, после победы я буду очень скучать… - Гин тихо смеялся. – А теперь твоя очередь признаваться. Ну-ка, начинай: «Я тоже тебя…»

- Пока это так – я твой.

«Неплохо», - мысленно согласился Ичимару.

- А иначе ты разочаруешься, верно, Соускэ-кун? – промурлыкал он.

- Я устаю от простых задач. Ты – самая сложная из них.

- Продолжай, - милостиво разрешил Гин. «Ложь. Но… сладкая ложь». – Скажи еще что-нибудь приятное.

Айзен хмыкнул, выгибая бровь. Потом смиренно признался:

- Я должен попросить прощения – я солгал.

- Да, оба раза. Я понял, - лениво протянул альбинос. – Итак, зачем звал, Айзен-сама?

- Ты уже догадался.

- И ты знаешь, что я догадался. Тогда зачем столько беспокойства?

- Прости, - Соускэ, наконец, отпустил его, и, пройдя к столу, сел в кресло. – Я думал, тебе будет интересно.

- Присутствовать? – скептически скривил рот Ичимару. – Хм. Впрочем, я полюбуюсь на тебя… владыка. Ты и впрямь решил перейти к делу или опять прощупываешь почву?

- Второе, которое вполне может перейти в первое – в принципе, ничто этому не мешает. Откровенно говоря, я предполагал худший расклад. Не думал, что буду всерьез рассчитывать на Эспаду. Приятно ошибаться в таких вещах. Не все, конечно, но многие заслуживают настоящего доверия. Потому я начинаю раньше, чем собирался… я могу положиться на Улькиорру.

Для последнего, оцепеневшего в коридоре за шаг от распахнутых дверей кабинета, монолог и предназначался. Владыка выдержал паузу, искусно не замечая арранкара – тот успел обомлеть от счастья и вновь настроиться на деловой лад, более или менее: изумрудные глаза сияли неприкрытым обожанием, и даже бледное личико, кажется, порозовело.

«Соускэ держит его впроголодь по части похвал. А то Ульки-чан совсем соображать перестанет», – Гин беззвучно хихикнул. Он стоял в стороне, скрестив руки на груди, и исполнял обещание: любовался владыкой, доверительно и просто объяснявшим подданному суть задачи. Улькиорра дрожал от волнения, тяжелые ресницы взмахивали крыльями ночной бабочки. В тронном зале или в лаборатории, на глазах у остальной Эспады арранкар-умница смотрел куда спокойней, но Ичимару-сама был высшее существо и меньше его смущал. «Как все это забавно…»

Айзен говорил; на губах играла полуулыбка, глаза поблескивали доброй насмешкой. У владыки мира были приятные, ничем не примечательные черты лица и мягкий голос. Ичимару стоял, наблюдая за происходящим вполглаза, и размышлял, предаст ли его когда-нибудь.

Он до сих пор не решил.