ДрабблыАвтор: Aurenga Фэндом: "Bleach" Дисклеймер: все принадлежит законным владельцам Размещение: с разрешения автора |
|
1. - Я нашла в темной комнате черную
кошку и крепко ее держу, - нараспев говорит Сой Фон и смеется медовым
грудным смехом. В сумраке ее белая кожа ярка, а смуглое тело Йоруичи словно
исчезает. Как будто та опять собирается ускользнуть. Обнимать ее – значит
обнимать тень. Это так сладко. Почти страшно. Сой Фон сидит на подогнутых ногах,
обнаженная, любуясь той, что лежит рядом. Никуда не исчезнет. Это время
исчезло, улетучилось, точно его и не было, времени разлуки… Гибкие руки
протягиваются к ней, Сой Фон склоняется навстречу, подставляя худые плечи,
маленькие груди, впалый живот. Пальцы проскальзывают между бедер. Она
закрывает глаза, прерывисто дыша, вытягивается над Йоруичи, целует ее
грудь, вбирает губами горячую, сухую ягоду соска. - Какая ты… голодная, - шепчет Сой
Фон. - Я очень… голодная, - отвечает та
и, сжав ее в объятиях, перекатывается, оказываясь сверху. Сой Фон жмурится
от счастья. Властный рот госпожи приникает к ее губам. - Я и не подозревала, что так ужасно
голодна, - мурлычет Йоруичи. Тающая в блаженстве Сой Фон слегка
злорадствует. Тщательно прячет всякий намек на ревность. Небрежно произносит: - Кисуке, как все гении, бездарен
в постели? И вдруг Йоруичи заходится хохотом. Долго хохочет, всхлипывая. Сползает
на пол и стукает твердым кулачком по отполированным доскам. - Что?.. – почти обиженно лепечет
Сой Фон. - Я… это себе… представила… Сой Фон растерянно хлопает глазами. Наконец, аристократка чуть успокаивается
и объясняет: - У Кисуке много недостатков. Но влечение к кошкам среди них не значится! 2. Нет, оно действительно было. Было
же. Не верится. …Ренджи, не дыша, выполз из-под одеяла
и сгреб одежду. «Тихо-тихо баиньки, чтоб тебя, дай мне спокойно свалить…
Вот, так-то». Тишина стояла ошеломляющая, неприятная, точно спальню изолировали
с помощью кидо. Дышалось плохо. Спящий, кажется, не дышал вовсе. «Как
пустой гигай», - пришло в голову, и лейтенант отвел взгляд. Ветер гулял по пустым улицам. Что-то
живое тоскливо покрикивало в ночи. Абараи выбрался наружу и только тогда
начал одеваться. «Проснется – делать вид, что отлить ходил, и опять укладываться,
и все, вцепится так, что не уползешь». Далеко не всегда хочешь остаться
спать с тем, с кем трахался, и уж тем реже хочется спать в обнимку… разъясни,
попробуй. Мля. Теперь казалось, что оно с самого
начала было только муторно и тошно, и какого хрена он связался?.. из-за
чего с ума сходил? Но ведь было же. Валялся в полуобмороке, бредил, наяву
видел сволочь бледную, тонкогубую, ненавидел, в судорогах заходился –
ах, придушить, притиснуть, загнуть, взять… с головы до ног вылизать… И
ржал над ним Шухей: «Ну ты тупо-о-ой!» «Тошнит его, - трагически скулил
Ренджи, - от меня, пса руконгайского. В отставку! Убрать! Прошение подавал!»
«Ясное дело, выдержка изменять стала», - проницательно замечал Юмичика,
открыв один глаз – тот, что павлиний. А чуть позже втроем ржали, с присоединившимся
Мадараме: «Чего тянешь?! Завоевал же! Взял, можно сказать, с бою! Горяченьким!»
«Ну ты тупо-о-ой!» «Я чуть не сдох! – огрызался Ренджи. – Он об меня ноги
вытер…» «Ясное дело, правила такие. Дурак ты, Абараи, и не лечишься». Было. …острые грани кенсейкана врезаются
в щеку; пахнет холодом и чистотой. Сухощавое жесткое тело застывает в
объятиях. Сейчас, сейчас очнется, уложит одним ударом, и поделом дураку,
пьяному от счастья, который стоит, потеряв чувство времени… - Ренджи. - Д-да… - Делай что-нибудь. И целовал, прижав к стене, до трещин
в губах, думая – ах ты ж едрена медь! до чего хорошо, даже трахаться необязательно.
И холодные пальцы гладили по щекам. …Ветер приятно холодил. Луна волочила
по небу налитое желтое брюхо. Было почти светло. Ренджи зажмурился, вдохнул,
выдохнул и рысью пошел к себе домой. «Надо с этим заканчивать», - подумал
он и поежился. Задача каким-то образом прекратить отношения с Кучики-тайчо
на первый взгляд имела только одно решение – для этого надо было сдохнуть.
Такой выход из положения Ренджи не устраивал. «Дурак ты, Абараи, и не лечишься,
– сообщил он себе. – За что боролся, на то и…» Было же. Куда делось? Кончилось. Ренджи помотал головой и ускорил бег. Бьякуя лежал с открытыми глазами, вытянув руку поперек постели – там, где недавно было чужое тело – и чувствовал, как остывает пустота. 3. Седьмой офицер десятого отряда Мацумото
Рангику – не женщина, а целое царство. Редкий не провожал глазами, не
мечтал воцариться. И кто не позавидует тому, кого раз за разом зовут на
трон? Он едва слышно скрипнул зубами. - Подумаешь, - небрежно улыбнулась
она. Приподнялась на постели, нагая, роскошная, светящаяся, как спелый
персик; чуть обвисла тяжелая грудь – от такого зрелища встанет у мертвого… У мертвых и встает. У всей мужской
части Готея. Как по команде. - Пустяк, не расстраивайся, милый.
Бывает. Ну, давай я помогу… - горячий влажный язык коснулся бледного соска
на груди мужчины, нежные пальцы пробежали вниз по мускулистому животу.
Альбинос остановил ее руку. - Тшш, сладкая, не стоит, - некрасивое
лицо Гина на миг исказилось, но тотчас вновь стало непроницаемо-улыбчивым.
– Лучше так… …заставить женщину стонать от счастья
он сумеет в любом случае. Рангику послушно ахнула, откидываясь на спину,
кожа на изнанке ее бархатистых бедер была тоном светлее, чем рядом, пухлый
бутон между ними полон нектара. Не получается как следует – есть язык
и пальцы… Когда все закончилось, Рангику прижала
его голову к своей груди. - Давай поговорим, - ласково, почти
по-домашнему, предложила она. – Ты последнее время сам не свой. - Конечно, сладкая, какой же я свой,
если я твой… Рангику шутливо погрозила пальцем. - Не отпирайся. - Заперт, заперт на все замки. «Да уж», - досадливо подумала она. - Ох, Гин… я же беспокоюсь. Что стряслось? Это все из-за вашего нового лейтенанта? Как его – Айзен Соуске? Гин встряхнулся, как большой лис.
Сморщил нос. - Терпеть его не могу, - процедил
лучшим своим ядовитым голосом. – Тюфяк благостный. Моих умственных способностей
не хватает, чтобы понять, как он оказался лейтенантом… Можешь представить,
позавчера эта очкастая медуза… У Мацумото сделался озадаченный вид.
Ичимару поймал себя на мысли: о том, как сильно он не любит Айзена-фукутайчо,
он может говорить часами. - К меносам его, - отмахнулся торопливо. И вздрогнул. Под ребрами ёкнуло. - Заколдовал он тебя, что ли? – смеялась Рангику. Случись на месте Ичимару кто другой, в шутке мог бы быть еще один смысл. Но кто-кто, а Рангику знала – Гин любит исключительно женщин. Пройдет несколько лет, прежде чем что-то изменится. 4. Последнее, что она видит – это ослепительно
сверкающая дуга, след, оставленный бликом мелькнувшего лезвия. В мраке
ее беспамятства дуга остается, постепенно бледнея. Она похожа на месяц,
опрокинутый набок. Луна над миром почивших душ та же,
что над миром живых. Может, она есть и там, куда исчезают умершие второй
раз. Так выглядит смерть шинигами – небытие, тьма, бледный опрокинутый
серп, навечно. Момо успевает подумать об этом, а
потом открывает глаза. Тьма, светящийся серп в небе… звезды, ветер, стены
и башни Сейретей в отдалении. До беспамятства был мир живых. Ночь, жуткий
лабиринт в морском порту огромного города – и чудовищный Пустой, с которым
не могли справиться патрульные отряда. Двое погибли. Она отправилась на
помощь, и… - Я… - маленький лейтенант пытается
встать, и отдаленные башни Сейретей начинают описывать вокруг нее круги.
– Я… проиграла… я… не смогла… - Глупая, - говорит он так ласково,
что становится тепло в груди и радостные слезы застят глаза. – Я сам сумел
только отогнать его. Это был вастороде. Как бы плохо ни работала сейчас голова
Хинамори, такое известие не может не потрясти.
Момо замирает от страха. - Откуда он взялся? – шепчет она. - Не знаю. Нужно доложить командиру
Ямамото. И сообщить в двенадцатый отряд. - Вид его суров, ладонь лежит
на рукояти занпакто, суженные глаза смотрят в небо, сквозь небо, в пустоту
– туда, где исчез враг. - Вы… - наконец доходит до Момо,
- вы меня спасли, Ай… ай! Она уже успела встать, но накатил
очередной приступ слабости, все вокруг потемнело, и Хинамори хлопнулась
на камни. - Ну, что это такое, - расстроенно
говорит он, обернувшись. Строгое лицо смягчается. Знакомая улыбка согревает
ее, удивительная, чудесная, неповторимая его улыбка… Хинамори хлопает
ресницами, глупо улыбаясь в ответ. Он подходит. Склоняется над ней. И поднимает на руки. Момо задыхается. Сердце колотится
где-то внизу живота, во рту все пересыхает, а голова у нее кружилась и
до этого. …она же может переполниться чувством
благодарности, ведь так бывает. Потерять самообладание. Это стыдно, очень
стыдно, но ведь так может быть! Ведь Айзен-тайчо только что спас ее от
смерти, она перед ним в неоплатном долгу! И вообще, она ударилась головой
и немного не в себе. Да. Не в себе. Хинамори на всякий случай умирает
заранее, хватает капитана за ворот хаори и прижимается губами к его губам. - Ну, что это такое… - тихо повторяет
он, перехватывая ее поудобнее. Момо зажмуривается, ожидая чего-нибудь
ужасного. Ее целуют в лоб. - Все в порядке, Хинамори-фукутайчо. 5. - Он тебя трогал? – шепчет Улькиорра,
поднимая тонкую руку, касаясь голой груди Гриммджоу кончиками пальцев.
– Я видел… вот так…- он повторяет подсмотренное движение: ладонь скользит
вбок и оглаживает плотнее. У Гриммджоу мороз проходит по хребту. Слишком
похож жест. Улькиорра – клятое записывающее устройство. - Да, – он угрюмо смотрит в огромные
зеленущие глаза. Да, трогал, и так, и еще по-всякому.
И целовал. И лечь велел. Улькиорра нестерпимо завидует. Ему
Он только улыбается, но Он улыбается всем, и всем говорит, что рад видеть,
и милостивый взгляд Его – для всех. А пустота под горлом тянет почти так
же, как до рождения: дай! только мне! чтобы гладил, и трепал волосы, и
разрешал голову класть на колени. Голод. Чувство, хорошо знакомое арранкару. Тяжелые веки Улькиорры опускаются
и поднимаются снова. Стылые глаза лихорадочно мерцают. - Потрогай меня, - просит он, клоня
голову к плечу, точно остаток маски вдруг стал тяжелым. - Так. Как Айзен-сама. Он находит, что это может помочь. Гриммджоу хмурится. Отводит лицо. - Пожалуйста. – Взгляд Улькиорры
всегда кажется жалобным, но сейчас он действительно жалобный. …просит. Хочет, чтобы с ним тоже
позабавились. Это страшно, и странно, и больно, но тому, кто забавляется,
наверное, по-другому?.. Гриммджоу склоняется, берет Улькиорру
за шею – слишком жестко, но тот только напрягается и закатывает глаза
в предвкушении. С него сдергивают куртку, шарят твердыми ладонями по телу,
вжимают в чужую грудь, заставляют откинуть голову, чтобы удобнее было
прижаться ртом ко рту, раздвигают ноги… «Айзен-сама», - представляет Улькиорра. Сжимая стонущую в изнеможении добычу,
Гриммджоу жадно оскаливается. Да. По-другому. 6. - Урод! – донеслось до ушей Абараи.
– Скотина! Ушлепок расписной! Бабуин плешивый… дохлый! Осторожнее нельзя
было, что ли?! - Гы-гы! – злорадно отозвался Ренджи,
вытягиваясь на кровати Ичиго и закидывая руки за голову. Кровать была
мягкая, но по-дурацки высокая. Но теплая. Но грязная. Хорошо трахаться
в гостях – кто будет разбираться с простынями, не твои проблемы. Послышался шум воды, сначала из крана,
потом из душа – шинигами уже навострился различать. Сумасшедшее семейство
Ичиго свалило куда-то на морские купания, оставив сына дома одного. Премудрый
Куросаки-старший долго пытался надавать сыну советов – «как врач и отец!»
- касательно контрацепции. Слово «контрацепция» Ренджи прочитал на книжке
с картинками, которую Ишшин оставил на видном месте, ибо внимать наставлениям
сын отказался напрочь. Плескался Ичиго долго, беспрестанно
при этом ругаясь – правда, все тише и тише, так что под конец Абараи отдельно
поржал над тем, как из-за стенки доносится недовольное «бу-бу-бу». Его
разморило, и он уже начал засыпать, когда мокрый Куросаки явился в дверях
с классическим полотенцем вокруг бедер. На лице у него была написана очередная
идеафикс. - Слушай, - сказал он, - а ты… ну
это, короче… Бьякую своего трахал? Ренджи лениво ухмыльнулся. - Ага, - отозвался он. - И как? – на роже Ичиго нарисовалось
острое любопытство. Ренджи задумался. Почесал нос. И
отвечал решительно: - Жалкое подобие левой руки. 7. - Нет. - А вот и не «нет». А вот и да. - Я сказал – нет! - Ну пожа-алуйста… - Моя досточтимая матушка… - …просто ужасно готовит. - Что-о?! – у Джуширо аж глаза на
лоб вылезли от такой вопиющей наглости и несправедливости. Шунсуй мигом напустил на себя испуганный
вид, поднял руки и вжал голову в плечи. Сердитый Джуширо схватил его соломенную
шляпу, натянул ему на нос и пристукнул кулаком сверху, но этим ограничился. - Это же немилосердно! – простонал
Кёраку из-под шляпы, довольный, что не видно его ухмылки, – так кормить… - Она приготовила то, что едят в
мире живых. Она так старалась ради тебя! Знаешь, чего ей стоило все это
достать? - А ты знаешь, какое действие все
это производит на здоровый мужской организм? – из-под шляпы показался
один жалобный и вожделеющий глаз. – Спаржа, устрицы, шоколад? Это настоящая
пытка, Джу-чан, невыносимая, иссушающая… - Р-руки! – это Укитаке вспомнил
о своей капитанской должности; впрочем, хватило тайчо ненадолго, - прошу
тебя, Шунсуй, услышат же… - Это только от тебя зависит, - пробурчал
тот, отбрасывая шляпу и зарываясь носом в белые волосы. – Ты такой жестокий
и безжалостный, Джу-чан… даже не поцелуешь своего бедного меня… - Он все
еще был немного во хмелю и не слишком осторожничал. И торопился. И шумел
по обыкновению, совершенно забывая о том, что в доме полно слуг, домочадцев
и собственно благородных отпрысков семейства Укитаке во главе с непревзойденной
кулинаркой матушкой. - Ах, чтоб тебя!.. – беспомощно сказал
Укитаке, и его прервали самым приятным способом. И еще раз. Наконец, отчаявшийся Джуширо применил
последний и сокрушительный аргумент. Он уже полулежал на подушках, неумолимый
Шунсуй распахнул на нем юката и сам неторопливо избавлялся от мешающих
делу облачений, положение было самое недвусмысленное, и резерва не оставалось. - Кёраку-кун, послушай, ты меня заведешь,
и мне станет хуже! - Нет, - глубокомысленно сказал тот, приподнявшись над ним, - я так не играю. Давай лучше так: я тебя заведу, мы немножко пошуршим, а потом тебе станет гораздо, гораздо лучше, и мы пошуршим еще… 8. Драббл, обещанный moody flooder’y Ничего такого, просто юмор *** Когда директор сердится и
кричит, он наклоняется вперед и резко встает на цыпочки, точно подпрыгивает.
На посторонний взгляд это выглядит забавно; но подчиненным совсем не смешно. - Кретин! – орет он из конца
в конец огромного полутемного зала; вряд ли строители просчитывали здесь
акустику, но слышимость великолепная. – Идиот! Тупая скотина! - Так точно, тайчо! – верещит
от ярко освещенной дальней стены маленькая фигурка. – Прошу прощения,
тайчо! - Все, все что было, все меносу
в задницу! - Прошу прощения, тайчо! Имплант
был плохо откалиброван, я три дня не мог приступить к выполнению своих
обязанностей! - Ты опять что-то в себя запихнул,
болван?! - Так точно, многофункциональный
полиморфный дубль верхней конечности. Вы же запретили мне экспериментировать
над членами отряда… - Собери себе многофункциональный
полиморфный дубль мозга! Может, он окажется лучше, чем тот, что есть. - Так точно, тайчо, немедленно
этим займусь. - Кретин!! – вопит тот. -
Где мои мышатки?! Ты на сутки просрочил адреналиновую атаку, резистентность
нулевая, они все умерли, все умерли, мои малыши! Плети светящейся лозы вырывают
из полумрака только узкий проход между огромными цилиндрами синего стекла.
Каждый цилиндр изолирован отдельно, и от мощи, вложенной в заклинания,
воздух плавится и плывет, точно от жары. За стеклом медленно перетекает
вязкий гель: от аппаратов насыщения кислородом бесконечно поднимаются
пузырьки. Но больше никакого движения нет. - Начинай теперь заново! –
безнадежно бросает директор и, наконец, оборачивается к гостю. В сдержанном вздохе директора
слышится некоторая благодарность. Редкостно деликатный человек… На миг директор задумывается,
не следует ли ему в данной ситуации испытывать неловкость, но мысль гонится
как заведомо чуждая. - Так-так, - мрачно говорит
он. - В кои-то веки кто-то заинтересовался, чем я тут страдаю, я расправляю
хвост, начесываю хохол, делаю маникюр… и, разумеется, едрючий придурок,
пока меня не было, запорол проект. Целиком. Невезучий я, а? - Эксперимент можно повторить?
- осторожно предполагает гость. - Можно, - ворчит директор,
- но до-о-орого… Гость думает, что от классического
сумасшедшего ученого директора Научно-исследовательского института отличает
только одно: он до чрезвычайности любит деньги. - И с документацией у нас
тут, между прочим, то же самое, - продолжает директор, уставившись в потолок
и цедя слова через губу. - Одно спасение, что если кто и возьмется проверять,
все равно ничего не поймет. Этот идиот хочет усовершенствовать протекание
бумагопотока! И поэтому вместо себя сажает писать отчеты искусственные
души, которые у него, во-первых, не настроены, во-вторых, тупы, в-третьих,
зависают на длинных формулах. Надо, что ли, парочку самому собрать, показать,
как надо… Под высоким сводом зала тускло
мерцает огромная охранная схема, похожая на старинную карту звездного
неба. Каждое созвездие – блокиратор. То останавливает свет, другое – звук,
третье… их много. Вдалеке неприметный завиток из шести точек: знакомый
узор. Значит, энергия расщепления духовных частиц тоже применяется?..
и есть риск возникновения цепной реакции… - Открой мне секрет – как
ты управляешься со своим лейтенантом? Гость, отвлекшийся во время
длинного монолога, чуть вздрагивает. Смущенно улыбается. - Что ты, Кисуке. Это он со
мной управляется. - Лжец, - ворчит Урахара,
щелкая веером. - Больший порядок в делах только в тринадцатом. - Только боюсь, что Укитаке-тайчо
предпочел бы менее безупречного лейтенанта. Капитан двенадцатого отряда
задумчиво хмыкает. - Это верно… но ты от ответа
не уходи! – и он грозит пальцем. - Что ты делаешь со своим лейтенантом? Соуске озадаченно поправляет
очки. Секунду размышляет, а потом лукаво отвечает: - Чешу его за ухом. - Чего? – Урахара косит недоверчивым
глазом. - Ежедневный сеанс чесания
за ухом, - с ученым видом объясняет Айзен, - значительно повышает исполнительность,
стимулирует работоспособность и в целом способствует взаимопониманию. - Понял, - с просветленным видом говорит Урахара, воздев палец к потолку; оборачивается, подпрыгивает и вопит: - Куроцучи, я оторву тебе уши! 9. Кира не рад тому, что оказался
лейтенантом. Конечно, это почетно, и правильно, и родители гордились бы
им, но… - Изуру. Кира сглатывает. - Ичимару-тайчо… - Ну, давай знакомиться, Изуру,
- улыбка рассекает бледное лицо от уха до уха. У Киры богатое воображение;
из-за этого он всегда начинал бояться раньше, чем остальные понимали,
что происходит. Может, и сейчас лишь от страха им всецело завладевает
глупая и ненужная мысль: на что похоже воплощение духовного меча капитана?
Изуру почти видит, как над головой Ичимару-тайчо раздувается капюшон белой
кобры. Белой кобры с рубиновыми глазами. - Но… - наконец, через силу,
пересохшими губами произносит Кира, - вы меня давно знаете, Ичимару-тайчо. - Да-а, - с нескрываемым удовольствием
кивает тот. – Верно. Призрачный Шинсо медленно
танцует под неслышимую песнь; завораживает; чарует. Раздвоенное жало трепещет
между клыками. - Но это немного не то, -
длинные пальцы Гина выписывают в воздухе замысловатую фигуру. – От лейтенанта
ждут большего, чем даже от третьего офицера. Тебе предстоит проявлять
инициативу, принимать решения, нести ответственность. Для успешной работы
необходимо взаимопонимание и доверие… Он говорит обыденнейшие вещи.
Должно быть, все из-за акцента: капитан немного растягивает гласные, слова
сливаются, и трудно уследить за смыслом. Шинсо танцует. Только теперь приходит понимание:
быть членом отряда – это одно, а быть правой рукой капитана… «Мне предстоит
служить с ним… рядом». Рядом. Много лет. Может быть,
всю оставшуюся жизнь. Изуру не замечает, что капитан
встал и подошел к нему вплотную. Змея не сдвинулась с места. Незачем.
Никто не уйдет из ее колец. Страха нет. Только оцепенение. - Ты умеешь смотреть в глаза?
– недовольно мяучит тайчо. «А вы?» - не удержавшись,
думает Кира, и его бросает в холодный пот: кажется, что Ичимару читает
мысли. - Я… - без голоса шепчет он. Ичимару берет его за подбородок.
Пальцы у него неожиданно теплые. И… не жестокие?.. - Посмотри на меня, Изуру. 10. - Зачем ты в это ввязался,
Куросаки, ответь мне. - Э… ну я… - Ты до сих пор находишься
в Обществе Душ, не так ли? Зараки-тайчо, Кучики-тайчо… Под лестницей было сыро, и
пакостно пахло. Сверху доносились буйные вопли и топот. Ичиго потрогал
онемевшую губу, и на пальцах осталась кровь. Болели ребра. Правое колено
ломило. Ободранные костяшки пальцев уже запеклись. Перед носом прямо на
грязном полу сидел аккуратист Ишида и едко отчитывал. Сотрясения мозга
не было. Все фигня. Вот рубашка… - Ты похож на пугало, Куросаки. - Зато ты не похож, - огрызнулся
тот. – Нечего было выделываться перед этими придурками. Урюу поджал губы. - В сложившейся ситуации я
не мог не сделать замечание. - И не загреметь в травмпункт.
Если бы я не успел. - Кстати, Куросаки, тебе бы
не мешало… - Не пойду. Фигня это. Заживет. Ишида вздохнул. - Куросаки, уясни себе наконец.
Мы вернулись. Ты просто парень, который занимается каратэ. А их было четверо
и каждый – выше тебя на голову. Квинси умолчал о том, с какой
скоростью четверо улепетывали. Самомнения у шинигами и так выше крыши. - А ты? – буркнул Ичиго. -
Что бы ты с ними сделал? Лук вытащил? У тебя его все равно теперь нет. - Я быстрый. Я бы убежал. Куросаки надулся. Ответить
ему было нечего. «Дурак», - подумал Урюу. До Ичиго со значительным опозданием
дошло, что Ишиде неприятно лишний раз слышать о потерянной им силе. - Э, - сказал он. – Извини. Тонкие ноздри Урюу дрогнули,
он поправил очки и скинул с плеча рюкзак. - Не трогай губу, а то придется
опять идти в туалет и замывать. Не шевелись. Я зашью рубашку. Ичиго открыл рот, собираясь
начать препирательства – и закрыл. Ловкие руки Ишиды уже мелькали под
носом, аккуратно и сухо прикасаясь то тут, то там. Иголка поблескивала
металлом, и это напоминало о всяком, что случалось. Куросаки сидел и смотрел. Очкарик вел себя даже не как
девчонка – как мамочка. Но одного взгляда в ледяные синие глаза хватило,
чтобы проникнуться должным уважением и сидеть на попе ровно. - Вот, - сказал Урюу. Глянул
пристально, оценивая работу. Потом наклонился и перекусил нитку зубами,
почти прижавшись щекой к груди Ичиго. Ичиго сглотнул. - Э… спасибо, - промямлил
он. Квинси поднял глаза – строгие
и укоризненные. Сдержанно улыбнулся. Тогда Ичиго подался вперед, положил
ладонь на затылок Урюу и притронулся к его щеке своей. С той стороны,
где губы были целы. - Это лишнее, - так же строго
проговорил Ишида. И покраснел до корней волос. 11. Известно, что такое казарма. В Академии-то Айясегаве не
один год вежливо кланялись издалека, но в седьмой отряд к Комамуре-тайчо
ни один его однокурсник не попал. Известно, что такое казарма. У хорошенького мальчика два
пути – либо перестать быть хорошеньким, либо стать девочкой. А если мальчик
не ведет себя по-умному тихо, или как-то не так выглядит – то и вовсе
один. В первый же день Юмичику завели
в тупичок между двумя складами и предложили обслужить дедушек. Юмичика улыбнулся. Дедушки остались лежать между
складами, слабо подергиваясь. Это было очень странно. Никто
не понял, почему так вышло. Но внушить новичку должное уважение, вне всякого
сомнения, следовало. В результате к концу первого года службы счет дуэлей
– они же победы, они же взыскания – у Айясегавы шел на десятки. - Надо с этим что-то делать,
- ознакомившись с отчетностью, сказал капитан и в задумчивости облизал
нос. Что делать с драчунами – известно.
Известно, где их привечают и куда им прямая дорога, она же дорога в могилу,
она же, для некоторых особо выдающихся – в лейтенанты. Одиннадцатый отряд. И вот перед озадаченным Зараки
стоит, вежливо улыбаясь, невесть что, расфуфыренное в пух и прах. А когда
оно моргает, у Зараки рябит в глазах. А моргает оно часто, потому что
заверяет Зараки в глубочайшем почтении и делает преданное лицо. Вообще-то Кенпачи обрадовался.
Он решил, что здоровяк с ведром на голове вызывает его подраться и таким
образом хочет пробудить в нем боевую злость. Куда уж ее пробуждать дальше,
чем есть – вопрос отдельный, да и неинтересный. - Перышки, перышки! - пищала
Ячиру, носясь кругами по потолку. Она выбирала момент, чтобы
прыгнуть новичку на голову. Кенпачи даже задержался на
секунду, перед тем как нестись к штабу седьмого с шашкой наголо. Хотелось
посмотреть, как чудо в перьях отреагирует. Чудо в перьях поймало лейтенанта
в полете и подкинуло обратно. С видом отеческой, или, скорее, материнской
заботы. Поймать в полете лейтенанта
одиннадцатого отряда – это была серьезная заявка на банкай. Кенпачи даже
задумался. Он, конечно, был несколько простоват, но только не в том, что
касалось драк. - Ну, проходи, - сказал он,
разочарованный тем, что Комамура, оказывается, сказал правду и драться
с великаном не придется. Так Айясегава попал в одиннадцатый
отряд. Бойцы же одиннадцатого, помимо
прочего, были славны тем, что не учились на своих ошибках. Не говоря уже
о чужих. Юмичику завели в тупичок и
предложили обслужить дедушек. Юмичика уже собрался улыбнуться,
но тут из-за угла показался монах. Конечно, монахом он был при жизни,
но и в Обществе Душ, похоже, не собирался расставаться с привычным внешним
видом. - Уродыблянах! – сказал он.
– Отцепитесь от парня. Уродов как ветром сдуло, из
чего Юмичика сделал вывод, что монах непрост. - Это ты за год двадцать три
взыскания за драки схватил? – уважительно спросил монах. – Пойдем выпьем. Тут Юмичика понял, что монах
ему нравится. - Мадараме Иккаку я, - сказал
тот. – Кто лысым называет – пи… нка получает, сразу говорю. 11. Капитан не любит спорить.
Больше, чем спорить по пустякам, не любит лишь спорить бесцельно. Он всегда
выслушивает чужое мнение и принимает его во внимание; если возразит –
значит, дело и впрямь серьезное. Но с этим типом он спорит
постоянно, потому что споры с ним доставляют ему удовольствие. Им обоим
доставляют. Они то и дело наведываются друг к другу в гости, чтобы немного
выпить и вооружиться кистями и тушью; чтобы к наступлению темноты забросать
комнату дочерна исписанными листками. Написанного не может понять
никто, кроме них. Это обрывки, наметки, эскизы, незавершенные мысли, недоказанные
формулы… …формулы. Физика духовных частиц. В Академии ограничиваются
парой обзорных лекций: нет смысла забивать наукой головы будущих рядовых.
Тех, кто идет не в Готей, а в Корпус Кидо, ждет пятилетний курс. Лейтенант никогда не собирался
в Корпус. Он впервые сожалеет об этом.
О том, что не может поддержать разговор. Капитан, конечно, почувствовал
его рейацу, но не оборачивается и не зовет войти. Должно быть, спор интереснее.
Поэтому остается только стоять тут и в щель между седзи смотреть, как
клонятся друг к другу две самые светлые головы Сейретей. …Собеседник капитана являет
собой полную его противоположность. Он буен, криклив, невыдержан и неделикатен.
Перебивает через слово. Способен схватить капитана за руку, выводящую
что-то, с его точки зрения, неправильное – и писать его рукой, почти улегшись
ему на плечо, так что длинные соломенные лохмы касаются каштановых, вьющихся
коротких волос. - А-а-а! – бурно радуется
он. – Вот тут ты, дружок, облажался по полной. Не сходится! Не сходится!
Индекс – смотри!.. Мощности не хватит. - А если подключить еще? –
немного смущенно спрашивает капитан. Его бесцеремонно обнимают
за шею. Пристраивают на плечо подбородок – трехдневная щетина видна отсюда,
от дверей – вытягивают губы трубочкой и мерзко чмокают. Картина немного утешает. - Мой кретин Куроцучи как
месяц назад взорвал пол-здания, так у меня до сих пор вместо десяти генераторов
– восемь, и Совет денег не дает. Жирую больно, говорят. - Это был бы очень интересный
эксперимент, - задумчиво говорит Соуске. – Может, если доказать, что он
необходим… найти какое-нибудь практическое применение… - Один ты меня понимаешь!
– восклицает Кисуке и дружеским жестом ерошит его волосы. – Пойдем, -
предлагает, - посмотрим, что ли. Они выходят. И Гин успевает
протянуть свое: - А вы все в трудах, в заботах,
Урахара-тайчо-о… - но эффект печален. Капитан двенадцатого отряда – змея
постарше и поядовитей лейтенанта Ичимару. - Ему что, делать нечего?
– насмешливо удивляется он, прикрыв губы веером. – Послал бы ты его куда-нибудь
в зону плохой видимости, Соуске-кун… От ненависти темнеет в глазах.
«Ты сам отправишься… в зону плохой видимости, Кисуке-кун. Я не я буду,
если не отправишься…» - Я скоро вернусь, - ласково улыбаясь, обещает капитан Айзен. 12. Глаза у нее были испуганные
и беззащитные, как у бездомного котенка. И, огромные, казались еще больше
из-за болезненной худобы лица. Кимоно на ней красовались из самого дорогого
шелка, штук семь одно на другое, и тельце-косточка гнулось под грузом. Она сидела на веранде, прислонившись
к опорному столбу, обморочно-серая. Неловкая поза, бессильно клонящаяся
головка. Как у брошенной куклы. - Ну, здрасте-приехали, -
сказал он. Наклонился, жизнерадостно улыбаясь во весь рот. – Помирать
собралась, что ли, принцесса? Тут помирать нельзя. Знаешь, почему? Испуганные глаза моргнули.
Тонкие руки начали собирать разлетевшиеся полы нарядов. - П-почему? - Помирать на территории тринадцатого
отряда может только Укитаке-тайчо, - бодро доложил он. - Чем и занимается
регулярно. Пойдем-ка. - Куда? – гостья совсем оробела
и, уже подняв руку, все никак не решалась опереться на него и встать. - К капитану. - Зачем? - У него три шкафа лекарств,
каждый с Джиданбу размером. И какое от чего – лучше него только Унохана-тайчо
знает. Щас тебе, принцесса, первая помощь будет. Она улыбнулась. До румянца
этим щекам было далековато, но, по крайней мере, теперь они казались уже
не серыми, а просто белокожими. Она улыбнулась и встала – сама. Так встают
опытные бойцы после ранения. - Не стоит, господин офицер.
Мне уже лучше. - Хммм, - скептически ответствовал
тот, покачав головой. – Ну, воля твоя. А что, позволь спросить, ты тут
делаешь, принцесса? - Я… пришла встретить мужа.
Он сегодня должен вернуться… - А-а! – просияв, громогласно
провозгласил весельчак. – Эх, повезло мне, не нарадуюсь. Моя-то жена всегда
со мной. Тут, в отряде. А твой, дай угадаю – кто-то из тех, кого лейтенант
тренироваться увел? Она смущенно потупилась. - Ну… вообще-то… он и есть
лейтенант… - Ну вот, - обиделся горлопан,
- угадать не дала… что?! Лейтенант?.. Гостья захлопала ресницами,
но так и не узнала, чему он удивился. - А вот и он, - спокойно сказал
офицер. – Ну, счастливо… королева. И исчез за углом. Только шелковый
рукав колыхнуло ветром. Гостья вздохнула. Обернулась
навстречу мягким шагам. - Что ты здесь делаешь? –
донеслось до офицера, и он остановился. Уж слишком мало слова походил
на радостный возглас истосковавшегося вдали от жены мужа. Так мало, что
инстинктивное желание защитить слабого проснулось в душе. - Вы… так долго отсутствовали,
я решила… встретить вас… выйти вам навстречу, господин муж мой… - Ты без сопровождения явилась
в отряд. Это неприлично. Не делай так больше. «Приглуши рейацу, скотина!
– чуть не заорал офицер, усиленно уговаривая себя не ввязываться в чужие
семейные дела. - Приглуши, она же сейчас упадет!» - Да, господин муж мой… -
судя по всему, она не упала. - Тебе не следовало разговаривать с этим человеком. Ты не могла не видеть татуировки клана Шиба. Они изгнаны из числа
великих кланов. - Понимаю, господин муж мой…
- как провинившаяся ученица. «…и пошла за него одна только ледащая бабенка, да и та с горя, – вспомнил Кайен ходившие слухи. – Тьфу! Чует мое сердце, этот подонок женился только затем, чтобы всласть погрызть чью-нибудь печень. Уморит девчонку, как пить дать…» 13. Четвертый офицер Ичимару смотрит
в широкую спину лейтенанта своего отряда. Тот, потянувшийся к шкафу за
какой-то папкой, предельно открыт, и двух мгновений хватило бы – вытащить
меч, пробудить… Мучительное, выжигающее душу чувство. Тяжелое как свинец.
Удушливое. Больше всего оно похоже на
ненависть. Смотреть ему в спину. На кисти
рук – широкие ладони, длинные пальцы. На губы, обычно улыбающиеся, но
сейчас сжатые. Только не в глаза. - Айзен-фукутайчо, я подавал
прошение. - Да, о переводе в другой
отряд, - со вздохом говорит Соуске, перебирая бумаги. - Я помню. - Капитан отказал. Он сказал,
что не видит причины. И я, - он оборачивается, карие глаза окидывают внимательным
взглядом, от которого по коже подирает мороз, - честно говоря, тоже не
вижу. Может быть, если объяснить, капитан согласится. Я поговорю с ним.
Почему ты хочешь уйти? «Потому что не хочу тебя видеть». Молчание. - Это… личное? – осторожно
предполагает лейтенант. - Да, - быстро отвечает Ичимару. - Тогда надо сочинить подходящую
причину, - Соуске встает и гасит большую лампу, свет от которой бьет Гину
в глаза. Комната погружается в сумрак, лишь слабо мерцает побег фосфоресцирующей
лианы на декоративной решетке. И за это он тоже его ненавидел.
Айзен единственный догадался о причине вечного прищура. У Ичимару частенько
побаливают глаза, особенно от солнца, но и просто от света – тоже. Следствие
альбинизма. «Надо было раньше сочинить.
Как глупо». - Как насчет… - вслух думает
Соуске и сам себя обрывает, - нет. Или… нет, не знаю. Не вижу подходящей
причины, - лейтенант разводит руками, едва заметно вздыхает. – И не хочу,
чтобы ты уходил… Гин молчит. - Ты мне очень дорог, - эти
слова, медленные и осторожные, точно шаги по шаткому мостику, – разрешение
дышать. - О-о, Айзен-фукутайчо, -
насмешливо тянет Гин, поднимая голову, - что же во мне такого ценного? Его колотит дрожь. Но уже
можно вернуться к себе-привычному. Уже разрешено. И Айзен отвечает. Вполголоса.
Увидеть его улыбку – ту, что звучит в интонациях, мягкую и чуть виноватую
– как насадиться на меч. Кёка Суйгэцу, единственный занпакто, не имеющий
собственной формы… воплощение меча Айзена – сам Айзен. Умолкнув, он снимает очки. The End |