ДрабблыАвтор: fata Фэндом: "Bleach" Дисклеймер: все принадлежит законным владельцам |
|
... Автор: fata ...И когда чувствует на губах чужое
дыхание, - то привычно закрывает глаза. Глаза - зеркало души, они могут выдать
то, что послужит началом конца. Нельзя дразнить судьбу. Нельзя показывать,
что ты готов дать больше, чем у тебя готовы взять. Хисаги выгнулся под уверенными пальцами.
Возбуждение накатывало волнами, проминало, перемалывало под себя. Еще
немного, и на смену ему придет привычное опустошение - и холодная половина
кровати справа. Его любовник не любил посткоитальные разговоры. Он находил
их глупыми пережитками: вы же не остаетесь поговорить с партнером по тренировке?
Не шепчете ему нежности и глупости, не говорите о том, как хороша сегодня
была его техника. Секс - то же самое. И Хисаги заставлял себя верить в
то, что он думает так же. У него почти получалось. Но сегодня все будет не так, как
всегда. Он видел приготовления и почти догадывался о том, что будет завтра,
после казни Кучики Рукии. Он знал, и это знание портило их последний вечер.
Ему хотелось нарушить правила и поговорить. Волосы застилали лицо, выражение
закрытых глаз было почти мечтательным - и Хисаги кончиками пальцев едва
коснулся влажных волос - и уронил руку. Так и не решился… Движение навстречу… Завтра могло и не наступить. Но Хисаги
боялся не смерти, смерть - всего лишь ступень. И не надо было быть фаталистом,
чтоб понимать это. Гораздо страшнее - то, что сейчас. То хрупкое, болезненное
и неправильное, что сжимало грудь и мешало дышать. Сегодня любовник врубался в его тело
яростнее, чем когда бы то ни было - но боли не было, как и разрешения.
Хисаги был слишком погружен во впитывание малейших деталей этого вечера:
запахи, цвета, шорохи. Все казалось исполненным глубокого смысла. Его любовник кончил, на секунду -
как делал это всегда - опустился всей тяжестью тела на него – и, быстро
отстранившись, встал с постели. Постоял над распростертым на постели телом:
следящему сквозь ресницы Хисаги показалось, что вот сейчас что-то изменится
- но нет, тот одел хакама, набросил на плечи косоде и, растянув губы в
улыбке, вышел. Хисаги выдохнул. Сейчас, как никогда раньше он был близок к тому, чтоб нарушить данную себе клятву. Проклятье. Проклятье. Наверное, ему было бы немного легче, если бы он мог видеть сквозь стены. Гин стоял, прижимаясь спиной по другую сторону двери. Скомканная хаори валялась у ног. Он улыбался, но гримаса скорее походила на оскал. Пейринг: зримых Хисаги/Кира.
Незримых +кое-кто еще
Выступать развлечением для считавшей
себя многомудрой Мацумото - тем более. Ходить кругами вокруг казарм третьего
отряда – глупым. Вскрыть себе вены или разбить голову
о стену – пошло, да и вообще, в его возрасте… Тоскливо… Днем еще ничего – можно забыться
в делах, тем более что после ухода капитана Тосена их оказалось неожиданно
много; хоть Хисаги и плакался раньше, что капитан, пользуясь слепотой,
скидывает на него кучу черной работы, только теперь он осознал ее истинные
объемы. Значит, с утра контрастный душ –
чтобы отойти от очередной бессонной ночи, - потом пробежка – чтобы кровь
ушла в мышцы, а в голове запульсировала боль - и никаких мыслей. Потом
завтрак – но не слишком обильный, много еды расхолаживает организм. Потом
на полдня - бумаги, дела отряда, собрания капитанов, где он присутствует
как исполняющий обязанности. Общение с бабочками - брр, это было едва
ли не самым неприятным. Мерзкие существа, они щекотали раскрытую ладонь
мохнатыми лапками и почему-то вызывали в памяти лицо капитана Айзена.
После обеда: тренировки до изнеможения,
ему даже начало казаться, что еще немного, и его отряд - иногда он начал
думать о нем так - сможет бросить вызов в дружеском поединке одиннадцатому.
Но подобные мысли лучше держать при себе. Ибо мечты и фантазии - это одно,
а валяться в лазаретах четвертого отряда - совсем другое. Хотя и на это он уже был согласен
– вон, как Хинамори хорошо устроилась, лежит себе в коме и в ус не дует.
А тут… Не думать, не надо, пока же день,
и полно дел. К вечеру удлиняются тени, и становится
совсем не жарко. В косоде-безрукавке мерзнут плечи, но это тоже хорошо.
Первые несколько дней Хисаги по несколько раз в день колол себя острием
занпакто – пульсирующей боли хватало на два-три часа свободы мысли. Часов в десять стихает шум на улицах,
офицеры разгоняют рядовых по казармам и разбредаются по домам - кто пить,
кто спать, кто дописывать несделанные днем отчеты. Алкоголь ослабляет разум. Отчеты были написаны днем – и можно
было бы предложить свою помощь той же Мацумото, но, во-первых, она наверняка
так понимающе улыбнется, что от одной мысли об этой улыбке захочется пойти
и сдаться Майюри на опыты, а во-вторых, их наверняка уже забрал Кира. Он все равно расстилает футон, чистит зубы, надевает юката и ложится поверх одеяла. Долго смотрит на щербатую луну в приоткрытом окне. Долго считает вышеперечисленное. Ворочается. Вспоминает прежнюю жизнь,
еще до того, как умер. Вспоминает академию и… Дальше лучше было не вспоминать.
«Чистых», не омраченных присутствием - а теперь и отсутствием того, что
он долгое время считал светом своей жизни, - воспоминаний после этого
периода не было. Вертится с боку на бок, не позволяя
себе – пока - думать о единственном спасении от тоски, что скреблась изнутри
когтями, по сравнению с которыми когти холлоу, изуродовавшего его сорок
лет назад, казались коготками пушистого котенка. Но чем дальше в ночь, чем ровнее
реяцу в домах, чем настойчивее ветер в деревьях – тем все менее решительно
гонит он мысль - а почему бы и нет? Ведь так он делает лучше не только
себе. Ведь там его наверняка ждут. Что минус на минус - скорее всего будет
плюс. Что утопить печаль - без обязательств, без последствий – лучшее,
что они оба могут сейчас сделать. Еще полчаса борьбы – и он встает
с постели, быстрым крадущимся шагом, стараясь не сорваться на шунпо, летит
по спящим улицам, плотнее запахнув юкату. В комнате темно. Но он знает, что
там - не спят. Посреди голой комнаты - разобранный футон, на котором лежит
бледный человек. Его волосы так светлы, что, если позволить себе… Холодные узкие руки тянутся к нему
и прижимают к неожиданно горячему телу. - Пришел… - шепот бьет по барабанным
перепонкам как звук тамтама. И бушует кровь. И руки опять кажутся чужими
- как в первый раз. Немного не так. Слишком нежный - надо помнить об этом
и быть осторожным. Но блондин не хочет нежности, он
машет головой, крепко зажмурив глаза, дрожащими руками развязывает пояс
юкаты и буквально насаживается… Хисаги подается вперед, так сильно,
как только он способен: он врубается в доверчиво распахивающееся тело,
и его глаза наполняются слезами. Под ключицей Киры, там, где бьется
пульс - нежная россыпь веснушек. А в паху, слева от пупка - маленький
шрам. Хисаги кажется, что он знает это тело лучше собственного. Но все
же не так хорошо, как то, молочно-белое, без единого изъяна. И потому
чувствует себя немного виноватым. Он думает, что Кира хорош. Очень
хорош. Но он не умеет так выгибать спину. И так хрипло стонать его имя
– он вообще предпочитает не называть имен. Как и сам Хисаги - сейчас.
И так поддавать, стоя на четвереньках. И вцепляться в него, как в последнее
спасение в своей жизни. И Хисаги дает ему боль – потому что
хотя бы так он может быть ближе к тому, ушедшему. Он тоже давал мальчишке
эту боль и это наслаждение. Жаль, что сам Хисаги – вечный фукутайчо, - не видит в боли ничего хорошего. Он и рад бы дать другое - так не возьмут. А тот брал все… После, когда на востоке уже алеет
небо, Кира расслабленно вытягивается в его руках, и, по-прежнему не открывая
глаз, сонно шепчет: «Спасибо» и, зарывшись лицом ему подмышку, погружается
в короткий, нервный сон. Это - лучшее время суток. То, ради чего Хисаги
и приходит сюда. Ради чего терпит чужую боль. Ради чего он готов и на
большее. Только в это время суток он позволяет себе думать о том, что,
возможно, придет время, и они оба перестанут видеть друг в друге лишь
замену. The End |