ПрощайАвтор: aeris Бета-ридинг: ColdBlaze,
пани Ирена, Тень, Гай Фэндом: В.Камша "Отблески Этерны" Рейтинг: PG-13 Пейринг: Рокэ Алва/Джастин Придд Жанр: серия зарисовок,
объединенных общей темой (пейрингом сиречь), сонгфик ("Арагорну"
(с) Лина Воробьева). Традиционно: лирикс, флафф, горькие слезы, розовая
карамель и смерть персонажа в конце концов. Очень может быть, что AU и
OOC. Благодарности: Helcatari
- за открытие этой чудесной книги; Рене - за понимание, поддержку и дополнительное
время; Ирене, Блейз, Тени - за вычитку и правку в порядке аврала и темпе
вальса; Гаю - за фразу: "Не ссы, лягуха, ща че-нить напишем!";
Fujin!! - за помощь в размещении фика (без Вас мне кранты); Раулю. Disclaimer: все герои
принадлежат Вере Камше, песня - Йовин; остальное - мое, и не дам. Размещение: с разрешения автора |
|
Ветер уносит
обрывки не нами не сказанных слов, Наша повесть никогда не будет прочитана. Мне не позволят ее написать, а ты не станешь и пытаться. Но стоит ли жалеть о том, чего не в силах изменить?.. В келье, где я заперт, не найти ни клочка бумаги или чистой ткани, ни чернил. Конечно, в моих жилах еще течет кровь, древняя кровь Повелителя Волн, но что толку? Даже если я выведу на стенах сотню неровных красных букв, кто обратит внимание на слова сумасшедшего? Их покроет новый слой извести и пыли. К тому же... такие истории пишут на белой хрустящей бумаге, сосредоточенно покусывая кончик пера и попивая шадди, между скачками и визитом к куртизанкам, но никак не взаперти, в ожидании позора или смерти. Наша повесть никогда не будет прочитана, а значит, никто так и не узнает правды о том, что было между нами. А нужна ли она? В конечном счете, обе стороны остались в выигрыше. Люди Чести, во главе с моей бесчисленной родней, получат новый повод для вражды и интриг. Еще бы! Мое падение - оскорбление для них всех, вплоть до самих Раканов. Сторонникам Олларов представится прекрасная возможность поддразнить "старую" аристократию. И те, и другие утвердятся в боязливой ненависти и восхищении к главному действующему лицу. Знать пошумит, смакуя подробности "соблазнения". При дворе в ходу громкие слова и пышные выражения; в их устах я стану "невинной овечкой", вернее - безмозглым барашком, а ты - "коварным соблазнителем", который не остановится ни перед чем, лишь бы запятнать имя своих врагов. Непорочным юношам и девицам будет строго-настрого наказано - в который-то уже раз? - держаться подальше от Ворона. Возможно, я даже войду в хронику нынешнего правления, парой уклончивых фраз. Если не случится более важных событий - войны или народного восстания... Наша повесть никогда не будет
прочитана. Будь оно иначе, уж я нашел бы способ ее написать. *** Что мне теперь
терять, здесь, на закате дня? - Что это значит? Долю секунды мне еще кажется, что я сплю, и только потом я понимаю, что передо мной всего лишь картина. Картина, изображающая древних полководцев: Марка и Лакония, предающихся греховной страсти. Это сейчас о ее сюжете прекрасно осведомлена каждая собака в Олларии, а может, и во всем Талиге, а тогда я застыл, пораженный безумной фантазией художника и невероятным сходством. Кольца темных волос на белоснежной, будто светящейся изнутри коже, узкая спина и два полукруга, скорее подчеркнутые, нежели скрытые тонкой тканью - разве мог я забыть, как покрывал это тело поцелуями всего две недели назад? Такое знакомое, такое соблазнительное, родное - настолько, что перехватило дыханье. Все еще не веря в обман, я протягиваю руки вперед - обнять, прижаться губами... Слишком недвусмысленный жест, чтобы оставить хоть какие-нибудь сомнения. - Вот как! Так это правда.
Я жду твоих объяснений, Юстиниан. Она стоит неподвижно, немым укором всему, осмелившемуся нарушить эсператистские заповеди, прямая и твердая, как жердь. Длинные худые пальцы сомкнуты в замок, бескровные губы презрительно поджаты, лицо бледное, синеватое, как будто она долгое время пробыла под водой. Темно-рыжие волосы, подчеркивающие вялую бесцветность кожи. Водянисто-сиреневые глаза. Бедный отец, - меня начинает мутить от одной мысли разделить постель с такой женщиной. Сколько себя помню, ни разу не видел у нее иного выражения лица, только скорбное, отрешенное, брезгливое, как будто ей противно общаться с собственными детьми, противно ступать по земле и смотреть на солнце. Но мы похожи друг на друга, и на бесформенных, скользких медуз - тех, что изображены у нас на гербе. Неужели в жилах у нее - та же горячая человеческая кровь, что и у Алва? - Я жду. Сухой колкий голос заставляет меня вздрогнуть. Медленно до меня начинает доходить смысл происходящего. В невзрачном, искаженном страстью лице Марка на заднем плане я неожиданно узнаю… себя. Это мои руки держат за плечи божество, мои губы тянутся навстречу невидимому рту, навстречу ослепительно синему взгляду, такому ледяному, что удивительно, отчего не покрываются инеем черные ресницы. Я смотрю на картину, кусая пальцы, и не могу понять, что сильнее во мне сейчас: боль или благодарность? Какой роскошный подарок для моих истосковавшихся глаз! Мама, что ты хочешь услышать?
Мы встретились однажды во дворце, на самом первом моем приеме. И с тех
пор я метался по Олларии, как безумный, надеясь однажды наткнуться на
Ворона в менее людном месте. Я и сам тогда не знал еще, для чего... *** Щит не сберег
меня, что мне теперь беречь? Линия! Самый беспощадный вид дуэли - и самый нежный. Три шага, полминуты. Три шага между нами - если мы вытянем руки, наши пальцы соприкоснутся. Когда еще мы могли бы стать так невероятно близки? Полминуты между жизнью и смертью - только ты и я. Когда еще мы могли бы остаться наедине? Два врага - сейчас мы так похожи на любовников. Две шпаги - молнии отточенных клинков осторожней и бережней ласк. Два взгляда - там, где они встречаются, начинается игра. Старая игра охотника и жертвы: не убежать, но и не сдаться; не поймать, но и не упустить из виду. Линия! Самый жестокий вид дуэли - и самый красивый. Три шага, полминуты. Три шага - манящая пропасть меж двумя берегами. Один бесконечно долгий прыжок в темноту. Полминуты - между до и после. Короткий танец на глазах изумленных секундантов. Два врага: волна и ветер – едва слышный шелест прибоя. Две шпаги - череда изысканных па. Два взгляда - там, где они встречаются, начинается игра. Старая игра света и тени: два луча - синий и серый, сапфир и серебро, драгоценный камень и оправа. Линия! Самый греховный вид дуэли - и самый безнадежный. Три шага, полминуты, два взгляда. Наедине, без шпаг, но по-прежнему - двое. На тридцать секунд мир запнулся и сбился с оси вращения, завороженный нашей игрой: Ворон и Медуза, лед и туман. Ты опускаешь глаза, кутая синий клинок в бархатную тень ресниц. Обрекая побежденного на жизнь и на вдруг прорывающуюся, огненной волной захлестывающую - радость. Я против тебя не игрок, мне не выдержать и первого удара. Все, чему я научился в жизни, - это проигрывать. Проигрывать так, чтобы главный приз доставался мне. Твоя шпага, твоя ловкость и сила, твоя хитрость, твоя победа, твое холодное, скучающее любопытство, даже жизнь Джастина Придда теперь твоя. Моя - только улыбка. Ты хочешь знать, почему я улыбаюсь, Ворон? Спроси. Сядь на руку и выслушай ответ. *** В сердце
моем война между днем и ночью, Эта картина...
Она вызывает у меня странное, неопределенное чувство, среднее между голодом
и тошнотой. Когда мясо варится в котле, на поверхности образуется накипь.
Что-то похожее происходит внутри меня: кровь закипает и сбивается серыми
хлопьями. Я все думаю над этим, и не могу понять: чем же бесцветная медуза привлекла Ворона? Оставим в стороне игру в месть, я не верю и никогда не верил, что тебя это забавляет. Но так или иначе, ты привязывался ко мне все сильнее, что-то в тебе просыпалось. Только вот что? Азарт, привычка играть против правил, шокируя публику? Или же потребность... не скажу, что любить, но – нуждаться и оберегать? Потребность в том, кто будет рядом? Не знаю. Да, ты играл, как всегда, одновременно на нескольких досках: с Людьми Чести - моей родней и их сторонниками, с навозниками, с Дораком и всей церковью, с Катари, с самим собой. Но был безумно короткий миг, когда все переломилось, когда все вдруг стало иначе, и я почувствовал в каждом твоем прикосновении настоящую боль и настоящую нежность. Когда еще никто не решался поверить и начать действовать, карты смешались, и с веками отлаженный механизм интриг вдруг выскочил из колеи. Был безумно короткий миг, когда зарвавшийся спрут надеялся приручить Ворона, обратить его в белую ласточку и спрятать в ладонях - для себя одного. Безумно короткий. Решив всегда быть на твоей стороне, я не заметил, как остался на ней совершенно один. Без тебя. Я до сих пор не понимаю, в чем я ошибся: упустил момент или, наоборот, поспешил. Но ты вдруг ощутил, что в игру вмешалась третья сила - сила пешки, сила подброшенной монетки. Моя. *** В час, когда
пути ждут веленья Рока, Я всегда любил смотреть, как ты поешь. Да, не удивляйся, не слушать, а именно смотреть, опуститься на пол у твоих ног, и, запрокинув голову, ловить каждое движение губ. В этой сцене мне чудится что-то символичное, почти священное: учитель и ученик, господин и покорная наложница, королева и юный паж. Город тонет в Закатном пламени, розовые языки лижут стены, потолок, полированные бока гитары, подбираются к рукам; между оранжевыми облаками и крышами мечутся многокрылые тени - призраки тех, кому не найти покоя. Тонкие, холеные пальцы перебирают струны, то небрежно, то ударяя с неожиданной силой, и слова падают в сиреневые сумерки, как капли воды - гладкие, блестящие, разбиваются о каменный пол. Драматичная картинка, до смешного, не правда ли? Что поделаешь, такими мне запомнились эти вечера на троих: ты, я и... нет, не гитара, скорее, твое второе я, твоя тень - черная, неистовая, но беззащитная. Настолько, что хотелось взять твое лицо в ладони, заглянуть в глаза, нестерпимо синие, и ласкать, целовать - лоб, переносицу, глаза, рот. Хотелось обнять, прижать к себе, баюкать, оберегая от нечисти и дурных снов. Я так и не решился, ты же знаешь... Я всегда любил смотреть, как ты поешь. Не слушать, нет, - может, оттого, что никогда не понимал ни слова из твоих песен и слишком быстро хмелел, - только смотреть, пока за окном догорают угли заката. Но есть песня, которую я ненавижу, ненавижу и боюсь. Ты вспоминаешь ее только, когда очень раздражен. Или очень пьян, что, впрочем, почти всегда одно и то же. Сердце... Закатные твари! Я не силен в древней истории и плоховато знаю легенды, но я все хотел рассказать тебе, каким мне видится сюжет старой песни... Один создал мир - из Своей крови создал, из любви и силы, или из чего обычно творятся миры? - и Четверых, чтобы беречь его; а когда Его время истекло, отдал им Свое сердце. Вырвал из груди, отварил с пряностями, порезал на аппетитные, сочащиеся золотистым бульоном ломти и подал на блюде, присыпав свежей зеленью. Пока Один умирал, Четверо жрали, жадно, чавкая и причмокивая, лезли к кормушке, норовя ухватить побольше, отпихивая друг друга, дрались за каждый кусок. Жрали Его сердце - мягкое, сладкое сердце Зверя, Глядящего в Закат. Я все хотел рассказать тебе об этом, но так и не нашел подходящего случая. Нам всегда было не до разговоров, а теперь слишком поздно. Им мало пищи, они изголодались по сочной человечьей плоти и ищут жертву. Люди Чести, потомки тех Четверых, найдут ее, и первыми на трапезу несомненно явятся мои многочисленные родичи. Резкие, рваные аккорды, древние и пугающе живые слова - как заклинание или пророчество. Песня обрывается так же внезапно, как началась. Это похоже на последний, ослепительно яркий отблеск свечи: ровно горевшее пламя вдруг вспыхивает, взвивается в темноту, рассыпается искрами и - гаснет. Некоторое время мы сидим неподвижно, только твои пальцы еще дрожат, и струны под ними звенят тихо, будто успокаиваются. Я расстегиваю твои ботфорты, покрываю поцелуями ноги, еще чувствуя остатки сумасшедшего напряжения. Ты берешь меня, двигаешься быстро, больно, нимало не задумываясь, каково мне - я кусаю губы, чтобы не закричать. Ты выплескиваешь в меня обиду, раздражение, горечь. Как будто плачешь, уткнувшись в мое плечо. Я не смогу помешать им сожрать
тебя, Алва, и никогда не мог, значит, моя любовь не имеет значения. *** В небо уходит
стрела на излете, сломан мой меч, Опустошение. Вот то, с чем я не могу справиться, - опустошение и неприкаянность. Они укрывают меня с головой толстым пуховым одеялом, внутри становится темно, душно, мягко… уютно. Уже около полугода я заперт в этих стенах, и ничего не происходит. Возможно, родители приняли решение до конца жизни оставить меня здесь , подальше от зорких глаз и длинных языков. Это отчего-то меня не волнует. Какая разница? Я больше не нужен самому себе. Моя книга уже дописана до последней точки, осталось лишь добавить эпилог. "Остаток своих дней Джастин Придд провел в крошечном аббатстве на севере страны" - и совсем не обязательно указывать, сколько именно лет составили этот остаток, и чем они были заполнены. Опустошение и неприкаянность. Моя голова напоминает заброшенное поместье: гулкий, промерзлый дом с глазницами выбитых окон, извилистые тропки мыслей через неухоженный сад. У меня нет никакого дела, и, предоставленный самому себе, я целыми днями брожу по дорожкам. Все, что некогда было посажено в эту землю, давным-давно выродилось и вымерзло, но кое-где еще проглядывают жухлые остатки прошлого великолепия. Вот здесь - аккуратные прямоугольники овощных грядок, ряды теплиц, это детство и юность. Чуть дальше - распаханные поля Лаик. Предполагалось, что они дадут обильные всходы... Первые выходы в свет, любовные интрижки, военная карьера - клумбы, газоны, строй засохших плодовых деревьев. Я прохожу мимо них быстрым шагом, почти никогда не останавливаясь. Это только вступление к драме, скучное предисловие, которое можно и пролистнуть. Только дальше, в глубине, еще осталась жизнь. Любовь, ненависть, страсть, ревность, жажда власти и жажда боли – вековые, вечные деревья; их длинные, цепкие корни переплелись в сознании. Они кажутся сухими, мертвыми, но они не умерли, лишь уснули, в массивных стволах неторопливо движется сок. Именно сюда я направляюсь; останавливаясь возле каждого дерева, обнимаю, глажу ладонью темную шершавую кору, прислоняюсь щекой, губами. Они рассказывают мне о тебе. Все это слова: воспоминания, ожидания, мечты, иллюзии. Я перебираю их, как перебирают старые письма или четки. Не так уж их и много, наших воспоминаний, но если терпеливо вслушиваться, повторять каждое слово... Каждое слово, эхом отдающееся в пустоте. *** В сердце тает лед, в ожиданьи срока, Мы больше не увидимся. Стоило тебе переступить порог моей комнаты, как я понял: ты пришел прощаться. Не со мной, конечно. C самим собой. C той частью тебя, что нуждалась во мне, что вдруг захотела стать белой ласточкой. Только безнадежный дурак не заметил бы этого, а я все же не дурак, Алва. По крайней мере, не настолько. Ты молчал, пил, и улыбался, ерошил мои волосы; пряди то и дело цеплялись за перстни на твоих пальцах. Ты долго ласкал меня; менял позы, давая волю своему желанию, не в силах справиться с охватившим тебя - нас обоих! - возбуждением. Cегодня ты мог позволить себе откровенность и нежность, разрешая мне ответные ласки, разрешая нам обоим утонуть в спутанном клубке ощущений. Потом ты долго лежал, обняв меня, прижавшись щекой к моей спине. Ты поднялся только когда мы оба порядком замерзли. Я не стал и пытаться привести себя и постель в порядок, лишь завернулся в чистый угол одеяла и задремал. А очнувшись среди ночи, я вдруг осознал, что сплю не один. Сегодня ты мог позволить себе любую слабость... Мы больше не увидимся. Я чувствую тепло твоего тела рядом, прислушиваюсь к твоему сонному дыханию и говорю себе: "Мы больше не увидимся. Смотри, Тино, и постарайся запомнить, потому что ты его больше никогда не увидишь. Ты спишь и ничего не знаешь, дурачок, и останешься в неведении еще пару дней, неделю, месяц, а может, и до самой смерти, но это уже произошло - некто, скорее всего сам Алва, уже дернул рычаг, и колесики закрутились". Отчего-то мысль не вызывает ни боли, ни злости, ни отчаяния, ни страха перед неизвестностью, ни даже жалости к себе, - словом, никаких ожидаемых эмоций. Только усталость, предчувствие усталости - как будто мне предстоит подняться на лестницу в несколько тысяч ступеней. Усталость и... нежность. Никогда прежде я не видел, как ты спишь - на животе, обняв руками подушку, уткнувшись в нее лицом, - как ребенок. Нет, конечно, я не думал, что Первый Маршал Талига спит сидя, в парадном мундире, но отчего-то мне становится смешно. Как тут удержаться? Я тихонечко касаюсь губами спутанных черных волос на затылке, основания шеи, спины под тонкой сорочкой, вдыхаю пряный запах пота и сна, холодея от собственной смелости, оставляю поцелуй пониже поясницы, там, где... Как же люди хрупки и беззащитны, когда спят! И я замираю, испуганный этой мыслью. Зачем ты пришел сюда этой ночью, Алва? Алва, Алва... А ведь мы - враги, давние, кровные, и мне ничего не стоит сейчас... Леворукий! Можно подумать, мне не все равно, станет ли Талиг Талигоей или же отдаленной провинцией Кагеты! Мы больше не увидимся. Мой вгляд скользит по твоей спине - открытой, незащищенной, по длинным, рассыпавшимся по подушке волосам. У любви синие глаза. И у смерти синие глаза. Любовь и смерть. Я всегда думал, что они сестры, так почему же мне никогда не приходило в голову, что они - одно? Кое-что изменить все-таки в моих силах: я могу выбрать, какой из Алва победит, я могу освободить белую ласточку. То, что, кроме нас двоих, об этом никто не узнает, - неважно, как и то, что наутро меня расстреляют за государственную измену. Это же так просто, а я... я все же безнадежный дурак, Алва. Я придвигаюсь поближе к тебе,
крепко обнимая горячее тело за пояс, и устраиваю голову на твоем плече.
Непривычное ощущение чужого тепла, ощущение близости; непривычное и необыкновенно
приятное. Завтра, когда я проснусь, тебя уже не будет рядом. И мы больше
не увидимся. *** На беду мою,
что тянуть прощанье? Просыпаюсь я поздно, разбитый и измученный. Утро дождливое, хмурое, в открытое окно тянет дымом. Заспанная, заплаканная, забытая Создателем Торка, кажется, выглядит сегодня еще неприветливее, чем всегда. Я морщусь, вспоминая, как стремился сюда попасть, движимый единственной мыслью: Алва, Алва! Горло саднит, почему-то щиплет глаза, мысли о вчерашней ночи отзываются где-то внутри унылой, холодной тоской. Быстро все закончилось, быстро и больно. В общей комнате меня уже ждет письмо - срочный вызов домой. В связи с болезью матери, очевидно - я не дочитал. Cобственно, я мог бы и вовсе его не вскрывать... Мы больше не увидимся. Романтично, но совершенно невозможно, увы. Кто ж меня отпустит без разрешения маршала?.. Мне некому будет рассказать об этом утре, о нашем последнем разговоре. Пожалуй, оно и к лучшему. Я не могу подобрать слов, чтобы описать собственное состояние. Что я чувствую сейчас, мечась по крепости в поисках главнокомандующего, который, как назло, будто провалился сквозь землю? Досаду? Опустошение? Усталость? Не знаю. Мне кажется, все это происходит не со мной, не с нами, а с какими-то посторонними, почти незнакомыми людьми. Да, в сущности, так оно и есть... Я нахожу тебя в кабинете -
в одиночестве и с интересом разглядывающего развернутую карту, сверяясь
с какой-то книгой, и понимаю вдруг, что не смогу уйти. Мне кажется, я
вижу тебя впервые. Я, как при первой нашей встрече, поражен твоей красотой
- нездешней, южной красотой кэнналийца: черные, смоляные волосы, светлая,
почти прозрачная кожа, точеная шея, изящные запястья, щиколотки, стройные,
сильные ноги, ягодицы, затянутые в белые форменные рейтузы... Нежный,
тонкий, как цветок, как фарфоровая статуэтка, ты мог бы посоперничать
красотой и хрупкостью со своей любовницей. Более чем обманчивое впечатление,
конечно. На несколько минут я снова чувствую себя неуклюжим пажом, мальчишкой,
влюбленным в прекрасную синеглазую королеву. Судьба улыбнулась мне, я
стал одним из немногих, удостоенных благосклонности госпожи, - увы, так
ненадолго. Я задыхаюсь собственным желанием и, краснея до самых корней
волос, выдавливаю через силу: - Я уезжаю, Алва. Меня вызывают... Ты так легко и небрежно подписываешь
бумагу, не поднимая головы, не глядя в мою сторону. - Сегодня, - зачем-то добавляю
я. И все же встречаю еще раз,
последний, твои глаза, немыслимо, нестерпимо синие, и насмешливое удивление
в них. - Прощайте, граф. «Прощайте, моя прелестная госпожа», - едва слышно шепчет тот, другой, полузнакомый, смешной влюбленный юнец, в последний раз опускаясь на колени - перед липкой перекладиной плахи. У моей смерти - синие глаза, самые любимые глаза на свете. Граф Васспард, так и не сумев выдавить из себя ни слова, уже несется сломя голову вниз по лестнице, прочь от кабинета своего бывшего любовника. То есть бывший граф. Или нет. Почти-бывший, почти-бывшего любовника. Пока я жив, Рокэ Алва принадлежит
мне точно так же, как и я - ему. Иначе - зачем же это всё?.. *** Что случилось
вдруг? Я смеюсь и плачу, Алва. Уставившись в пустой беленый потолок, я повторяю твое имя, спелое, сладкое, как плоды, что растут под ласковым солнцем Кэнналоа. Время для меня остановилось навсегда, мне больше некуда спешить. Неторопливо, лаская твое имя, я прикасаюсь губами к его теплой поверхности, пью тонкий фруктовый аромат. Алва. Мой язык оставляет влажную дорожку на нежной, бархатной кожице, нащупывая ложбинку - желобок, разделяющий плод на две янтарные половинки. Я не голоден, и все же разламываю его, продвигаюсь все дальше, дотягиваюсь до самой сердцевины, до темной, твердой косточки... И липкий сок течет по моим губам, капает на пальцы... Алва. Если бы я мог рассказать тебе, как сильно, как больно я желал тебя, еще задолго до той встречи! Если бы я мог рассказать тебе, как страстно я хотел стать твоим - любовником, адъютантом, оруженосцем, пажом, игрушкой в твоих руках! Твоя игрушка... эта мысль не утратила своей привлекательности еще и сейчас. В сырых промозглых стенах старого аббатства она возбуждает меня как прежде, она дает мне силы жить. Если бы я мог рассказать тебе, если бы ты только стал меня слушать! Я облизываю пальцы, но на
губах остается только вязкая горечь. Алва, Алва... *** Близок неба
край, ветер рвет оковы, Здесь не могло быть ошибки. Я ждал, когда за мной придут... Утихнут слухи, придворные сплетники найдут другой предмет, и тогда можно будет незаметно проститься с Джастином. Я медленно иду за кузеном по узенькой тропке вдоль внешней стены аббатства. Почти полгода я не покидал свою келью . Глотаю морозный воздух, и с непривычки кружится голова, ноги становятся ватными. Поздняя осень. Сухие листья и первый снег, тонкий, белый, хрупкий, как треугольник груди в вырезе сорочки. Тронь губами - обожжет холодом, сладким холодком пробуждающегося желания. Алва... Выстрела я не слышу, но вдруг как будто натыкаюсь на сапфировый клинок. Я падаю в твои глаза, как падают в небо, я тону в холодной, безоблачной глубине. У моей смерти – синие глаза. Самые любимые глаза на свете. И мне кажется, надо мной успевает мелькнуть тень ресниц, черней воронова крыла... *** Ты сказал:
«Прощай» - это просто значит «Прощай». The End |