Crudus
|
|
Дурные сны снятся на второй день недели. Хуан хмуро глядел на встающее солнце - руки автоматически поправляли столовые приборы на подносе. Дор поднимется с минуту на минуту, а Мариса все еще возится с завтраком. Кухарка тоже была не в духе. Внимательные голубые глаза то и дело поглядывали на камердинера поверх жаровен. - Дурные вести будут в этом доме сегодня, - наконец вздохнула она. - Леворукий тебя побери, старая, - беззлобно выругался Хуан. У него самого сердце щемило. - Я во двор схожу, а ты давай, заканчивай. Дор ждет. Не слушая ворчание старухи, Хуан толкнул дверь наружу, с наслаждением вдыхая холодноватый утренний воздух. Конюх, позевывая, выходил из пристройки для дворни. Хуан кивнул ему и направился к воротам. Много зим он провел в Олларии - и каждый день, в любую погоду, выходил по утрам к воротам, глядя на улицу. Обычай, заведенный у него с юных лет в Кэналлоа. Хуан напряженно вглядывался
впереди себя - так опытная гончая чувствует свежий след Записка. Алый цвет. Цвет Ариго. Хуан покачал головой. Не королевское послание - не похоже. Сколько он помнил, из дворца носили белые свитки, запечатанные дорогим сургучом. А тут… Мариса, ожидавшая его на кухне,
вздрогнула, увидев алую ленту, но ничего не сказала. Алва уже одевался, глядя в окно на встречающую новый день столицу. Он был в прекрасном настроении. Хуану захотелось улыбнуться. - Завтрак, дор, - поставил он поднос. - Спасибо, Хуан, - Рокэ обернулся и глянул прямо на записку. - Это что? - Было привязано к воротам, дор, - поклонился камердинер. Алва пренебрежительно усмехнулся. Размотав ленточку, равнодушно бросил ее на стол - та змейкой скользнула на пол. Хуан поежился. Рокэ некоторое время смотрела на полупустой лист, потом нехорошо улыбнулся и, скомкав, бросил его в потухший камин. Закончив туалет, взял с подноса чашку и сделал маленький глоток шадди: - Что бы к воротам ни привязывали, Хуан, - синие глаза припечатали слугу к полу, - в дом нести все не стоит. Камердинер поклонился. - Позови Ричарда, - мысли дора были уже где-то далеко. «Нехорошо», - покачал головой Хуан. Дурные сны снятся к дурным вестям. *** Сначала были звуки: гул, похожий на вой ветра в открытом поле, шелест леса на ветру. Потом приглушенный рокот, будто прибой. Там шумит Надор, обрываясь с невысоких скал, бурным потоком ухая вниз. Оглушая. Но вдалеке. На балконе замка. Ему казалось он лежит на голых камнях, рыжих и грязных, пропахших козами и дрянной сухой травой. Попытавшись повернуть голову - замычал от боли, ударившей куда-то в затылок. Дурной запах стал невыносим. Собрав оставшиеся силы, Дикон с трудом открыл глаза и увидел серую ткань перед собой. Грубые толстые нити переплетались и уходили куда-то в бесконечность. Их стройные ряды то и дело нарушались рыжеватыми и белесыми пятнами, источавшими зловоние. Тошнота. Горло словно сжали в кулак. Чьи-то сильные руки. Дикон помнил руки, безжалостно схватившие его, тащившие куда-то. Швырнувшие. Здесь. Ему удалось посмотреть вправо. Каждое движение отдавалось звоном, раздиравшим уши изнутри. Струны Леворукого…кажется, так говорили дворовые с похмелья. Но Дикон не пил. Он ехал…куда-то ехал, пока… Женщина. Он помнил женщину в желтом платье. Эреа с маленьким ребенком в смешных оборках. Она что-то кричала, истово прижимала к груди белокурую голову мальчика. Звала на помощь. Его лошадь храпела и трясла головой, напуганная криками из толпы, звоном оружия, запахом гари. Но Дикон не мог смотреть, как убивают на его глазах. И не стал. Рванулся в грязный проулок, обнажил шпагу и… темнота. Здесь. Сколько он пролежал вот так? Его будут разыскивать. Его монсеньор. Дикон поморщился и попытался сесть - руки были связаны за спиной. Его похитили. Откуда-то снизу слышались голоса - пели песню о красивой пейзанке, топчущей красные лозы розовыми пятками. Дикон помнил эту песню. «И в кровь не вольется вино никогда»… Ее пели в южных краях, на солнечных лугах Эпинэ - вино из тех краев всегда было хуже, чем из Кэналлоа. Преодолевая мучительные приступы тошноты и головной боли, он смог заставить себя перевернуться. В мышцах стянутых за спиной рук вспыхнула почти невыносимая судорога. Дикон поморщился и закусил губу, чтобы не застонать. Сколько он пролежал вот так? Что нужно от него этим людям? Воображение рисовало кровожадных разбойников-мародеров… Он видел таких в городе. Завернувшись в серые плащи, они врывались в дома, где не было мужчин и выносили оттуда все, что могли, оставляя после себя неподвижные тела. Оттолкнувшись ногами, Ричард выгнулся до хруста в спине и, наконец, смог сесть. Комната было странно знакомой, как знакомы все богато обставленные спальни благородных владельцев. Шелковые обои на стенах с кроваво-красными узорами - чешуйчатые птицы - мать Дикона рассказывала ему о них, когда он был маленьким и отказывался слушаться. Рассказывала о тщеславном рыцаре, поклявшемся убить одну из таких ради своей эреа… Глаза слезились, затуманивая взор. Дик моргнул, пытаясь сглотнуть соленый комок в горле. Почему он вспоминает мать? В их дворце нигде нет чешуйчатых птиц. В длинной галерее на стенах висят гобелены, но на них только вепри и дремучие леса. Сквозь неплотно закрытые ставни пробивались звуки человеческой паники: чьи-то крики, ржание лошадей, скрип колес. Где-то там, среди всеобщего ужаса и смятения, горели дома, плутал в переулках кузен Наль. Почему-то он был уверен, что тому необходима его помощь. И, может быть, обезумевшая толпа двинулась на дворец. Катари… И Алва нуждается в его клинке… Его затащили в чей-то дом и бросили на засаленный, зловонный тюфяк, полный свалявшейся соломы - такой нелепый, неправильный в этой роскоши. Как и высокий топчан, на котором он сидит, принесенный сюда откуда-то. Дикону не хотелось думать, что, может быть, с хозяевами этого дома разделались так же, как с другими в этом городе. В этом городе. Медленно опустив ноги на пол, он попытался встать, но, не рассчитав сил, упал на пол, ударившись подбородком. Проклятье! Ворочаясь, как гигантская гусеница, грузная и беспомощная, Дик попытался ползти. Не совсем понимая куда, он отталкивался коленями, двигался к окну. Голоса стихли. Они услышали. Больше не пели песен, не говорили что-то пьяными мужицкими голосами.. Зато лестница вздыхала под тяжелыми торопливыми шагами. Окно казалось так близко… Еще совсем немного… Дверь спальни распахнулась. - Очнулся! - крикнул голос с мягким акцентом. Его настигли и, безжалостно схватив за вывернутые руки, ударили об стену. - Что… что вы, - ему хотелось, чтобы его слова прозвучали властно, чтобы остановили негодяев. Так же требовательно и надменно, как у Алвы. Но в горле что-то застряло, мешая дышать, говорить. Он только лишь сипел, как изнывающий от жажды. - Пришел в себя, благородыш? - толстое лицо, покрытое оспинами, оказалось слишком близко к лицу Дика. Винный смрад изо рта толстяка вызвал новый приступ тошноты, и Дик отвернулся. - Иш ты! - хрюкнул мужчина и, замахнувшись, отвесил Дикону пощечину. - Отворачивается, благородыш! Огромная ладонь была тяжелой. Голова Дика дернулась и ударилась об стену. От боли зазвенело в ушах. Что же это… А дальше удары сыпались без перерыва. Рот наполнился солоноватой жидкостью, которая мешала дышать. Дикон тихо замычал и глотнул. Раздраженный желудок мгновенно отреагировал рвотным спазмом. Его скрутило. Согнувшись на полу, он отчаянно хрипел, пытаясь разлепить слезящиеся глаза. Его продолжали бить. Удар чем-то твердым под дых заставил его заскулить. Наверное, это были деревенские башмаки с деревянными околотками, такие, как носят землепашцы у него дома. Он думал о них, думал, не мог остановиться. Не мог. На разбитых губах вспенилась кровь. Очередной удар в лицо - и в комнате явственно прозвучал тошнотворный треск сломавшейся кости. Дик упал в темноту. Он едет по степи один. Баловник весело шагает, мотая лохматой гривой. Теплые бока лошади - шелковые на ощупь. Дикон улыбается и смотрит по сторонам: вон там, вдали, острые пики гор, скалистых и бурых. Где-то у их подножья бурлит белоснежной пеной горная речка. Там он напоит Баловника. Оглушительно поют цикады… Цикады? - Вам не кажется странным, юный герцог, - Эмиль Савиньяк вдруг оказывается рядом, верхом на своем жеребце. Внимательные темные глаза мерцают, как спинки скарабеев, - что здесь нет деревьев? Ведь цикады живут на деревьях. Дикон хочет ответить, что находит это странным, что в степи он слышал сверчков. Но с другой стороны приближается ослепительно белая лошадь. Всадник в красном плаще приветствует их рукой. - Ах, - улыбается Эмиль, - Оскар, славный Оскар! Дик дернулся, приподнимаясь в стременах. Это не мог быть Оскар. Он умер, Дик сам видел, как тот умер. Он повернулся к Эмилю, чтобы сказать ему, что тот ошибается, ошибается. Тут нет цикад, и Оскар умер… Тяжелая рука легла ему на плечо. Обернувшись, он с ужасом посмотрел в огромные черные, без зрачков, глаза Оскара. Тот улыбнулся - нежно и печально, как тогда, в Варасте: - Это больно, Дикон, - темные слезы потекли из темных глаз. Ричард вздрогнул. - Тебе больно! Ему было больно. Сухость во рту жгла так сильно, что казалось, не выдержит и треснет кожа. Дик лежал на полу, щекой в чем-то липком. В тишине было слышно, как кто-то присел на кровать. Он был в той комнате, с красными чешуйчатыми птицами на стенах. - Ммм, герцог, - в чьем-то глубоком голосе сквозила усмешка. Такая знакомая. Почти беззлобная. Это прозвучало почти как «юноша», как… Рокэ, грустно улыбаясь, делая глоток, говорил ему что-то, называя его так мягко… Почему он никогда не замечал этого раньше? - Вы нас напугали, сиятельный герцог, - продолжил голос. Нет, этот не был похож на голос Рокэ. Этот сочился ядом, свистел на согласных, будто его обладателю недоставало зубов. Ричард судорожно сглотнул и закашлялся. Боль пронзила его насквозь, расцвела алым цветком перед зажмуренными глазами. Он не смог сдержать стона. Все казалось сухим, засохшим. Губы, горло, глаза. Так было однажды, когда он болел «желтой» болезнью, подхваченной от кого-то из детишек прислуги. Тогда мать сидела у его кровати, смачивая слипшиеся от гноя ресницы, ссохшиеся губы и молилась, чтобы Высшие силы оставили ей сына. Резкий смешок - и он вновь на полу в чужом доме, задыхается от боли. - Гоба! Роже! - позвал человек. Зычно и ровно. Если бы Ричард мог, если бы у него были силы, он припомнил бы, что таким тоном отдают команды офицеры в королевской армии, капитаны королевского флота, гвардейцы из дворцовых дружин. На лестнице послышались кряхтенье и брань. Он не сумел разобрать слов, да и не мог. Дика охватил панический ужас, страх, которому нет описания. Что-то, чего он не чувствовал никогда в своей жизни. Убийцы. Они шли его убивать. Из последних сил, теряя остатки мужества, он забился, пытаясь сдвинуться с места, свернуться калачиком, стать меньше. Незаметнее. Может, они уйдут, может, будет легче… Что-то пребольно кольнуло внутри и он с ужасом понял: - это трепещет и содрогается его сердце. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста… Вдалеке кто-то кричал, истошно, на пределе сил. Дикон попытался прислушаться. Голос приближался. Крик был вязким, то срывался на визг, то походил на рычание. И все же это была речь. Кто-то что-то пытался сказать ему… Ближе. Звук, похожий на ржание смертельно раненной лошади. Громкий и резкий, он оглушил Ричарда, рассыпавшись смутно знакомым шепотом: «Потерпите, юноша…» - Вино? Сколько захотите! - раздраженно произнес мужчина. - Начинайте! Достаточно медлить! Опять чьи-то руки, жадные и злые, резко дернули Дика вверх, бросили на вонючий тюфяк. Снова. Он не мог… Не мог терпеть. - Мальчонка едва дышит, - пожаловался скрипучий, как у старика, голос. - Это не нашего ума дело, Роже! - хмыкнули сверху. - Делай, что велят! Чья-то рука грубо ухватила за ворот камзола и потянула с нечеловеческой силой. Синяя гербовая ткань треснула и засвистела, разрываясь. Разодрав камзол, порвали блузу, больно оцарапав тупыми ногтями плечи. Дик застонал, отчаянно дергаясь. Позади него глумливо засмеялись: - Брыкается, как телок! Выдрав кусок - обнажили спину - ткань упала на посиневшие, затекшие кисти Дикона. Его начало трясти. Он не понимал, что они хотят, что собираются сделать с ним… - Ах, мой дражайший эр герцог, - пропел надменный голос, - разве вы не истинный Лаконий? Будь я проклят, если вы не его живое воплощение… Лаконий…Лаконий… Нежный голос Катари и сиреневатые головки лилий во влажном от росы саду. Глубокое серебро волос и ласковые, грустные глаза…. Нет! Нет! Нет! Сухие губы с трудом разомкнулись, но из них вырвался только хрип. Бриджи содрать было трудно - мешали веревки, затянутые под коленями. Брань сменилась нетерпеливым хрюканьем. Теплая, влажная от пота ладонь легла на одно из обнаженных полушарий, и Дикон содрогнулся от омерзения. - А…гладенький… - пальцы жадно сжали покрытую мурашками плоть. Он хотел умереть. Сейчас. Сию же минуту Дикон хотел умереть. Разум захлестнула агония унижения. Они убьют его, но перед этим… Перед глазами мелькнула похабная ухмылка Колиньяра - он мертв, кормит червей – он насмехался над Диком из могилы. Говорил, что был прав, что Дикон такой…Такой, как его эр… Неправда! Пальцы судорожно сжимались, не в силах сложиться в кулаки. Он не такой… его монсеньор не такой… Ричард не такой! Сквозь шум похабных шуток и приговорок, которыми сопровождалось его раздевание, Дикон слышал слова пьяницы-эсператиста, которому было слишком жарко в душной степи. Приглушенное, невнятное: «Нет ни грязного, ни чистого. Все мы дети Истинного. Всякая тварь - его создание». Рокэ снисходительно улыбался, слушая проповедь прихлебывавшего из фляжки монаха. И глаза были синие, усталые, разочарованные. Знающие. Дикон вспомнил. Он помнил дрожащие от напряжения и нетерпения руки, сжимавшие шпагу в Нохэ. Помнил, как метнулся серой тенью на рассвете из офицерской палатки ободранный мальчишка. Весь - кости и бледная кожа. Голодные, мертвые глаза. И грубые шутки солдат про Розовую улицу в Олларии, где, говорят, дарят изысканные ласки. Только таких называют не мужчинами, а… - Шкууурка, - прохрипел голос сверху. Похотливый и презрительный одновременно. Дикон замычал, пытаясь приподняться. Огромная пятерня вдавила его голову в вонючую ткань. Лицо было влажным. С лицом было что-то не так… Ричард взвыл. - Полегче, - сипло приказал вальяжный голос, - удушишь еще… - Чего с ним станется-то, - пальцы впились в косточки позвоночника. - Подай-ка горшок, Роже. Послышалась возня и глухое треньканье глиняной крышки об пол. Комната наполнилась вонью прогорклого свиного жира. Ричард зарыдал. Ему хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать сопения и скользких плюханий… Заткнуть нос, чтобы не чувствовать. Сухость во рту сменилась горькостью. Мать говорила, что рыцарь, отрубивший голову чешуйчатой птицы, пал жертвой ее желчи, окатившей его с головы до ног. Что умер он прокаженным, глухим и немым стариком. Что невеста его умерла от горя, увидев его покрытое струпьями лицо… Струпья! Сквозь обжигающие слезы Ричард видел гримасу отвращения на лице Алвы - пренебрежительный изгиб губ. Он был уродлив для него, когда болел. А если… Они покроют его струпьями и убьют. Только бы убили…Чтобы не пришлось видеть презрение, отдернутую руку… Ричард, Ричард… Он не придет, он не спасет тебя, юный друг, - напевал в голове голос Оскара. Жирные пальцы соскальзывали, раздвигая его ягодицы. Потом грубо и безжалостно коснулись там, обмазывая противной, зловонной кашицей изнутри… - Тесный, - громко сглотнул слюну толстяк и толкнулся внутрь. Оскар захохотал, потом завизжал. Противно и пронзительно, нечеловечески. Дикон забился в судорогах и закричал. - Ну-ну, эр Окделл, - укоризненно пожурил его уже сальный от похоти голос, - неужто ваш дражайший монсеньор никогда не пользовал вас так? Какое упущение с его стороны, а, Гоба? Его раздирали напополам. Клубок гадюк рвал его плоть изнутри, впиваясь острыми зубами снова и снова. Горячее и липкое хлынуло по бедрам. Ричард всхлипнул и завыл. Тихонько. Едва слышно из-за хлюпанья и шлепков тела о тело. Его грубо схватили за волосы, заставляя поднять голову. Он так и не смог открыть глаза. В нос ударила кислая вонь немытого тела: - Приоткрой-ка роток, благородыш! Ричарда вырвало. Внутренности, горевшие и пульсировавшие в такт толчкам, изрыгали бесконечный поток, смешанный с кровью. Так уходит жизнь. Она покидала его тело… Ему вдруг стало совсем не больно. Только дышать невозможно. Но он был даже рад: не чувствовать мерзкого запаха, отвратительных прикосновений изнутри, боли… Ричарда окружал воздух. Сквозь створчатое окно падали косые лучи света, холодные, яркие. Нежные руки Айрис гладили его по лицу, по волосам. Робкие губы целовали лоб, успокаивали. Где-то капала вода из прохудившейся крыши. Если бы отец был жив, он бы приказал заделать прореху. Когда Ричард вернется, он тоже… тоже… - Уххх, хорош, шкурка, - Гоба начал дергаться. Пот, градом кативший с него, падал на спину неподвижного Ричарда. Выгнувшись, медленно вышел, поглаживая волосатую грудь: - Не хотите позабавиться, господин? Человек в плаще скривился: - После тебя, ничтожество? Роже пожал плечами и молча пристроился. Айрис сказала, что его ждут на балконе. Какая же она все-таки красивая, его сестра… Ричард хотел пойти, но внезапно взлетел - легко, как бабочка, смеясь от удовольствия. Так хорошо… На балконе был, конечно, Рокэ. Он сидел на широком мраморном поручне и ветер трепал его длинные темные волосы. Увидев Дика, сдержанно улыбнулся, почти с нежностью: - Идите сюда, Ричард. Вам пора научиться летать правильно. Дик опустился на поручень, удивленно разглядывая своего монсеньора и не видя крыльев. Он хотел спросить, но Рокэ вдруг расхохотался: беззаботно и чарующе, так, что невозможно не рассмеяться в ответ: - Вы удивительно наивны, юноша. Узкая ладонь резко коснулась его груди, сталкивая вниз. Дикон полетел… Алва махнул ему - то ли прощаясь, то ли приветствуя. Роже кончил и, пошатываясь, отошел от испачканного кровью и семенем тела. Мужчина встал с кровати и подошел к лежавшему навзничь Дику. Заглянув в лицо, покачал головой: - Все еще без чувств. - Утрудили мальчонку, - хохотнул Гоба, делая внушительный глоток вина из бутылки. - Заверните его, - коротко приказал мужчина, - я буду ждать внизу. Роже брезгливо накинул на Дика покрывало с кровати. - Поторопитесь, остолопы, - крикнул незнакомец с лестницы, - уже светает. Карета мчалась по пустым улицам, объезжая тела и горы мусора. Кое-где высились баррикады из мебели, перевернутые повозки и экипажи. Над Олларией витал едва заметный запах гари. Возница притормозил у ворот особняка Алвы, - ненадолго, только чтобы вышвырнуть тело на мостовую. Звонко щелкнул хлыст, экипаж умчался прочь. Тело, кое-как завернутое в тканное золотом покрывало, одиноко лежало посреди улицы, окруженное осколками стекла, потухшими факелами и кусками сломанных вещей. Из переулка шмыгнул черный кот. Пружинисто подкравшись к лежащей фигуре, лизнул окровавленное лицо. Дикон упал. Больше не было тишины страшной комнаты с чешуйчатыми птицами на стенах. А может, Высшие Силы сжалились над ним и лишили его слуха? Откуда-то донесся скрип отпираемых ворот и чьи-то крики. Кого-то звали… его… Его?! Содрогнувшись, он заскулил и начал ползти. Острые края камней впивались в тело. Он старался, как мог, из последних сил… он полз прочь. *** Мариса опять не спала. Глупые девки-горничные болтали, будто она ночами жжет лошадиные волосы и плетет из них амулеты. Она лишь фыркала. Они знали, что Мариса - ведьма. Она давно уже не могла спать ночами - годы брали свое. Тяжело поднявшись, распахнула дверь своей комнаты до того, как Хуан успел постучать: - Собирайся, дор зовет немедля! - выдохнул бледный камердинер. Заколов все еще густые волосы гребнем, Мариса заворчала, ковыляя к столу: - Тоже мне, дор зовет. Нашел козочку! - Попридержи язык, ведьма! - гаркнул нетерпеливо Хуан. - Сам попридержи! - цыкнула на него Мариса. Лицо ее стало печальным: - Знаю я, что у вас там за дело. Дай травки нужные возьму… Вернулась старуха к себе только утром следующего дня. Тихонько села на узкую кровать, как у всей прислуги в этом доме, и уставилась на ссохшиеся, покрытые пятнами руки. В коридоре шушукались горничные. Весь дом не спал вторые сутки, с тех пор как принесли паренька. Мариса вздохнула. Грустно ей, старой, было смотреть на избитое, изломанное молодое тело на кровати. В пятнах и в крови. Как нарочно измазанного. Хуан, дурень, даже помыть его не догадался. Мариса покачала головой, вспоминая отвращение на лице слуги, которое он так пытался скрыть. Даже руку отдернул, когда ведьма попросила помочь перевернуть юнца. Мужчины… Вот и мыла его сама, этими руками, - подумала Мариса, продолжая разглядывать испещренные морщинами ладони. И семя, и кровь смывала. А рядом был дор. Бледный, как покойник. Старуха содрогнулась, вспомнив бешенство, звериную ненависть в сощуренных глазах Алвы. Как тот стоял, напряженный, оцепеневший. То ли не смел прикоснуться, то ли не хотел. Или не мог. Просто смотрел, запоминая каждую черточку лица, каждый синяк и каждую ссадину на теле Ричарда. Каждый вздох и стон спящего оруженосца. И все гладил, пропуская между пальцев, короткую алую ленточку. Травки Марисы были хороши.
Только вот дора она ими не поила. The End |