Пролог для не случившегося романаАвтор: Viorteya tor Deriul Фэндом: В.Камша "Отблески
Этерны" Герои: Эстебан/Валентин Рейтинг: PG-13/R Жанр: ангст, романс Саммари: стихийное чувство, случайная влюбленность и так далее… Примечание: фик написан на фест "Поместье Лаик" Дисклеймер: фик пишется
по книге В. Камши, коей и принадлежат все права на персонажей, названия
и прочее. Я просто балуюсь, и никакой выгоды, кроме удовольствия от написания
не получаю. Размещение: с разрешения автора |
|
Мерное течение времени, капельками по стеклу, ровным голосом, сливающимся в речитатив, все это вгоняет в сон, и хочется вздремнуть часок. Взгляд лениво скользит по окружающему миру. Не фиксируя ничего и не осмысливая. Просто нельзя закрыть глаза, уронить голову на руки и засопеть. Пепельно-каштановые волосы. Бирюзово-серые глаза, светлые-светлые. Холодное, отстраненное выражение лица, правильные черты. Впрочем, нос чуть длинноват, верхняя губа коротковата, и от того будто чуть вздернута в намеке на оскал. А высокий лоб прочертили две маленькие вертикальные морщинки между светлыми бровями. Некрасивое лицо, но запоминающееся и чем-то притягательное. Изломанные брови чуть приподнимаются вверх, бледные губы сжимаются в линию, и на лице проступает саркастическое удивление. И в еще секунду назад пустом, отсутствующем взгляде появляется вопрос. И в самом деле, как получилось, что вы смотрите друг другу в глаза, не отрываясь? Хотя нет, он смотрел куда-то в пустоту, погруженный в свои мысли. И лишь сейчас, почувствовав пристальный взгляд, пришел в себя. Чтобы обнаружить, что его беззастенчиво рассматривают. Казалось, все вокруг умерло, кроме пересекшихся неожиданно взглядов - светлого, как апрельский дождь и теплого, золотисто-орехового, полного нахальства и вызова. И было невозможно отвести глаза и показать свое смущение, неловкость от того, что вот так сидишь и незаметно для себя самого рассматриваешь постороннего человека. Ни в коем случае не признаваться, что сам смутился и захотел спрятать взгляд, воткнуть его в поверхность деревянного стола, словно застигли за чем-то недозволенным, как будто не имеешь права смотреть куда и на кого угодно. Пусть сам смущается, нервничает и ерзает под пристальным, недружелюбным взглядом. Пусть первый отвернется! Чуть заметное движение губ, словно в последний момент пойманный вопрос, легкое пожатие плечами, и вот уже светлоглазый нахал отворачивается, равнодушный и спокойный, словно ничего такого и не случилось, и вновь возвращается в свое сонно-отсутствующее состояние. Теперь не осталось ничего, кроме как просто отвернуться и начать, наконец, слушать учителя. После того, как было продемонстрировано сие высочайшее пренебрежение. Странно, этот обмен взглядами должен был бы вызвать злость или хотя бы раздражение. Но вместо этого, что-то неприятно царапнуло внутри, в том месте, где рождаются и смех, и слезы, и любопытство, и вспышки жестокого азарта, породив почти болезненный интерес. Любопытно, где лежат границы этого самообладания и невозмутимости? Интерес, подогреваемый собственной постыдной неуверенностью. Смущение и агрессия, готовые вылиться если не в удар, то в жестокую насмешку. *** Эту насмешку надо было еще суметь высказать. Конечно, можно громко, за обедом огласить все уничижительные эпитеты, на которые никогда не скупилось подхлестнутое азартом воображение. Можно было бросить обидные слова вскользь на занятии, выбрав момент, когда учитель отвлекся. Можно было, в конце концов, подловить вечером перед отбоем и… Дальше воображение срывалось с цепи, и в голове вырастали картины разной степени яркости и реалистичности. От слез, совершенно неожиданно выкатывающихся из светлых зеленоватых глаз, до попытки ударить и вызова. Но это были только фантазии. Потому что желанная добыча ускользала с легкостью и небрежностью от любых попыток поссориться и провокаций, при этом привычно держась особняком. Валентин умудрялся всегда оказаться среди тех, в чьем присутствии было невозможно оскорбить его так, чтобы это нельзя было проигнорировать. А связываться с некоторыми из унаров отчаянно не хотелось. И еще что-то отчаянно мешало воплотить все свои фантазии в жизнь, словно придумывать унижения и насмешки было приятнее, чем видеть их наяву. Почему-то совсем не хотелось думать о том, что же будет после, когда этот замороженный невозмутимый гордец будет унижен и раздавлен, когда он покажет свою слабость. Мысль раздавить, обидеть, довести до слез, была сладка и приятна. Но картина бледного от гнева, унижения и бессилия, перекошенного лица не вызывала никакой радости, и думать о таком закономерном результате было как-то недосуг. *** - Что тебе от меня надо, Колиньяр? - Придд спокойно стоял и смотрел на выросшую перед ним преграду. - А почему ты еще не в своей
комнате? Отбой уже давно был. - Это надо было сказать с легкой улыбкой,
как мог бы сделать взрослый, заставший ребенка за мелким баловством. А
получилось не так, как-то слишком по-детски. На какой-то миг всерьез поверилось,
что Придд фыркнет и бросит издевательски: "Наябедничаешь?" Ровный голос и такой неожиданный переход на "вы" оказались почему-то совершенно неожиданными. Сама идея прийти к Придду после отбоя была совершенно спонтанной и дурацкой. То, что отродье спрута шляется после отбоя по школе, оказалось полной неожиданностью. И если б было хоть пять минут, чтобы одуматься, то этой встречи не было бы. Надо было просто развернуться и уйти, не застав в комнате законного владельца, а не стоять столбом, чтобы в итоге столкнуться с ним на пороге. - Вы, видимо, хотели мне что-то сказать, Эстебан? - Ничего приятного для вас. - Почему-то все слова вдруг вылетели из головы, словно присутствие Придда делало человека глупее и незначительнее, чем он был на самом деле. Все оскорбления и обидные, острые, как бритва, фразы, заготовленные заранее и не единожды проговоренные мысленно, куда-то пропали. То, что осталось, напоминало детский лепет и подходило скорее для тюфяка Окделла, оправдывающегося перед Арамоной. Ни азарта, ни чувства превосходства. Были только неуверенность, злость, ею порожденная, и наиглупейший из всех аргументов: "А вот щас как в лоб дам!" Разумеется, сказать такое Валентину Придду было просто невозможно, а потому оставалось лишь стоять перед дверью и ядовито улыбаться. И кто подумает, что для ядовитого сарказма не надо так высоко вздергивать подбородок и принимать подчеркнуто надменный вид? - Эстебан, вы язык проглотили? - Придд выглядел озадаченным, удивленным, но ни в коей мере не раздраженным. - Придд… - Ну вот, осталось вспомнить хоть одно из тех изощренных оскорблений, что обычно слетали с языка, не требуя никаких усилий. - Слушаю, Колиньяр. - Ответ прозвучал резко, но серые глаза расширились, впитывая в себя и отчаянный, неестественно яркий блеск глаз, и бледность лица, и сжатые так, что костяшки пальцев побелели, кулаки… - Что же вы молчите? - Вопрос, который должен, просто обязан был быть издевательским, прозвучал как-то тихо, неуверенно и почти мирно. И что отвечать на это, если в голову лезет сплошная ерунда, вроде: "сам дурак"?! Если чуть ли не впервые за все семнадцать лет жизни отнялся язык, и отказала голова? Если большего позора, чем стоять вот так - с пересохшим горлом и одеревеневшими ногами - в жизни не случалось? И даже как уйти, сохранив хоть остатки достоинства - и то не знаешь?! И развернуться и убежать нельзя, потому что за спиной чужая комната, да и уважать себя после такой трусости не сможешь?! И остается только кинуться в драку, как грубому простолюдину, малому ребенку или тому же Окделлу?! Да что ж это такое с ним творится?!!! Сделать шаг в сторону и вперед, освобождая проход, оказалось невероятно сложно. Но еще сложнее - сдержать в уголках глаз кипень слез. Унижение, которое сам себе устроил, и обида, глупая, непоследовательная, отчаянная, что нельзя, ну никак нельзя, не-мыс-ли-мо затеять сейчас драку и выбить из надменного ублюдка спесь. Пусть бы он почувствовал то же самое! Пусть! Уже потом, в безопасности собственной комнаты можно было раз за разом прокручивать в мыслях унизительную и глупую сцену перед дверью Придда. Какие убийственно точные оскорбления сами собой возникали в голове! И как же сладка была беспомощность на вмиг переставшем быть спокойным лице. Если бы еще только пережитый стыд не жег щеки изнутри, и противная дрожь не сотрясала тело. Проклятый Придд! А Валентин вел себя так, словно ничего не случилось, ни словом ни взглядом не напоминая о происшествии. И от этого непонятного, дурацкого благородства становилось только хуже. То такое поведение высокомерного нахала казалось унизительной жалостью, подачкой, то еще более оскорбительным презрением. И еще эти проклятые сны, обретшие, наконец, какое-то подобие определенности. Проклятый Придд пролез и туда, изгнав куда более приятные видения. В этих снах, лишенных сюжета, по-прежнему тревожных и заставляющих смущаться неведомо чего, царило все то же ощущение холодной напряженности и недоступности, окружающее Валентина и наяву. Во снах этих Придд был так же спокоен и замкнут, он ничего не делал, не говорил, он просто был там, и это превращало сон в кошмар. Что кошмарного или хотя бы смущающего в сидящем у окна юноше, так же, как он сидел и на десятках уроков? И всегда до него полкласса, так что не дотянуться, и никогда, никогда - ближе, чем несколько шагов. Только наяву Валентин никогда не оборачивался, когда на него смотрели. А во сне ничего не мешало разглядывать прекрасное лицо отродья Леворукого до мельчайших деталей - от прозрачного юношеского пушка на щеках, лишенных румянца, волосков на висках до отдельных золотистых ресничек. Это кончалось резко и грубо, заставляя вскакивать на постели, перепуганным, взволнованным и слегка возбужденным. Это чем-то напоминало влюбленность. Но жаркое, скомканное, отдающее душком запретного желание, удовлетворяемое со сговорчивыми горничными, было уже знакомо, и не имело ничего общего с тем, что творилось сейчас. Хотя плоть тоже волновалась, но инстинкт самосохранения и разум подсказывали единственно верное решение - забыть и не думать ни о чем подобном. И все-таки Придд вел себя не так, как прежде. Не совсем так. То ли это было просто разыгравшееся воображение, то ли необъяснимая ничем разумным правда, но ощущение пристального взгляда в спину, чувство, будто каждое движение, каждый вздох тут же замечают бирюзово-серые глаза, не проходило. Могла ли эта игра во взгляды украдкой быть взаимной? Чувствовал ли Придд так же всей кожей блуждающий злой взгляд? И что в ответ рождалось в нем? Насмешка? Возмущение? Злость? Смущение? Это так же напоминает марширующих по коже насекомых? Когда на уроке фехтования их поставили в пару, было трудно не опозориться. Куда девались и ловкость, и сила, и умение? Только необъяснимая, неуправляемая позорная паника, подгибающиеся колени и прыгающее в горле сердце. А потом, стоило лишь только тонким губам чуть скривиться в слабой, полувопросительной, поддразнивающей, какой-то приглашающей? улыбке, как вспыхнула совершенно безумная ярость. Одна только слабая улыбка - и целью жизни стало разорвать, разметать в клочья. Да как он смеет?!! И как кто-то смеет вмешиваться?! Как красиво лаковая, как-то не по-настоящему красная кровь растекалась по смертельно бледному лицу, бледному-бледному от страха. И хотелось смеяться от ощущения своей силы и власти. Какая разница, как смотрят другие унары и учитель, какая разница, что это нарушение правил, что ударил в лицо безоружного? Валентин боится, потому что он слабее. Наконец-то он слабее, и переживает то же самое унижение и бессилие! Идет с опущенной головой, пошатываясь, все еще не отдышавшись никак, наклоняется за выбитой шпагой. Пусть только еще раз повернется, чтобы в его глазах можно было увидеть этот сладкий, сладкий страх и беспомощность, унижение. Серо-бирюзовые, светлые-светлые глаза, как удар шпаги в самое сердце, не испуганные, без злости, без отчаяния или стыда, просто широко-широко раскрытые. Потрясенный взгляд и… полный чего? Пристальный и какой-то очень серьезный. Понимающий. И насмешка, мелькнувшая в глубине. Насмешка, превратившая момент триумфа и почти чистого, незамутненного ничем счастья в поражение. Хуже, в ничего не значащую глупость, в ерунду и примитивную вспышку злости. *** Дописывать контрольную, оставшись в классе последним, было неприятно, но из двух зол легче было выбрать меньшее. Разговаривать сейчас даже с собственными товарищами не хотелось. Ловить на себе их вопросительные взгляды, слушать поздравления, которых за сегодня было и так больше, чем достаточно - это было невыносимо. Все и так знали, что Придд не выдающийся фехтовальщик. Но как сказать хоть кому-то, что на самом деле кошачье отродье сумело отнять победу одним своим взглядом? Как признаться в том, что неравнодушен к надменному холодному ублюдку и готов на все, чтобы только… чтобы что? И еще это землеописание, побери его Леворукий! Да пусть этот зануда Шабли подавится своей контрольной! Какое тут землеописание? Чтобы сосредоточиться, потребовалось серьезное усилие, давшее неожиданный результат. Каких-то несколько минут, не идущих ни в какое сравнение с предыдущими мучениями, хватило, чтобы все написать и вручить работу учителю. И можно было пойти к себе, как бы это ни напоминало бегство, да и кому это придет в голову? Только Валентину. А какая разница, кто еще что-то подумает, если Валентин будет точно знать, что это именно трусость? И почему вообще надо волноваться из-за того, что может подумать этот светлоглазый ублюдок? - Ты быстро. Наверное, нельзя так часто думать о Валентине, потому что надо было хотя бы удивиться, когда он обнаружился подпирающим стенку рядом с кабинетом землеописания. - Чего тебе, Вален… тин. - Имя сорвалось само, и поздно было исправляться и называть фамилию. Тем более, что обращался Придд на "ты". Мэтр Шабли прошел мимо, старательно не замечая зарождающуюся склоку между унарами. И это хорошо, потому что свидетели были бы излишни. Почему-то в голову пришло, что Валентину было гораздо труднее выбрать момент, чтобы подойти и заговорить. Хотя нет, наверное, так же, по крайней мере, если это разговор наедине. Валентин открыл двери и сделал приглашающий жест, предлагая вернуться в опустевший класс. Это казалось глупым и ненормальным - разговаривать с Валентином. Но стоять в коридоре, где может пройти кто угодно - еще глупее. - Так чего ты хотел? - Странно, сейчас, когда не надо было придумывать оскорбления, когда можно просто стоять и выжидающе смотреть на Валентина, ожидая, что он будет говорить, было гораздо легче. И совсем не так страшно. Наверное, Придд сейчас точно так же теряется и сглатывает слюну, пытаясь смочить пересохшее горло. И хотелось - совершенно глупо и непонятно почему - улыбнуться ему, без сарказма, а понимающе, почти дружелюбно. Вот только Валентин не выглядел ни растерянным, ни забывшим все слова. Только очень, прямо-таки смертельно серьезным и каким-то неестественно напряженным. Он не говорил ни слова, просто смотрел в глаза, и от этого взгляда вдруг захотелось спрятаться, завернуться с головой в одеяло, убежать. И почему-то шагнуть вперед показалось безумно логичным и правильным, приблизиться еще больше, словно повинуясь действию магнита. - Эстебан… ты… - Он просто положил руки на плечи и сделал полшага вперед, так, что оставшееся расстояние было столь незначительным и условным… Понимание пришло резко, вдруг, но совсем не шокировало и не испугало. Просто это было странно. Неожиданно. Логично. И сразу стало легко, как будто пришедшее объяснение происходящего снимало все проблемы. Ну дрожат мелкой дрожью колени, ну пересохло в горле, и сердце заходится так, словно вот-вот разорвется. Все очень просто, объяснимо и совсем не страшно. Руки Придда легко скользнули вниз по плечам, мягко, не столько удерживая, сколько просто касаясь. Тонкие пальцы обернулись вокруг похолодевших кистей, поглаживая, успокаивая. Хотя успокаивать было совсем не нужно, потому что больше не было ни страха, ни злости. Захотелось рассмеяться от облегчения, но это бы все испортило, и потому на губах проступила лишь осторожная улыбка. - Поцелуй меня. - Эстебан? - Это было и сомнение, и удивление, и просьба разом, и неуверенность, которая так шла этим дивным глазам. - Можно? Губы Валентина оказались мягкими, осторожными и ничем не напоминали женские. Невозможно было сказать, в чем же кроется различие, но оно было таким явственным и неоспоримым, что казалось глупым сравнивать одно с другим. Вкус, дыхание, запах - все кружило голову и захотелось просто закрыть глаза и забыть обо всем, наплевать на правила и приличия. И когда вкрадчивые, неуверенно ласковые пальцы осторожно пробежались по спине, было так просто обмякнуть в чужих объятиях. И шальная, обрывочная мысль, что это вообще первые объятья в жизни, потому что мужчину не обнимают - обнимает он. Кстати… Было отчаянно неловко и от того очень важно, чтобы каждое движение было уверенным. Властно обнять за талию, зарыться всей пятерней в короткие непослушные скользкие локоны, оттянуть голову назад. Чуть оттолкнуть от себя, прервав поцелуй - этого не хотелось. Но смотреть в потемневшие, ставшие неожиданно яркими глаза и видеть там себя было приятно. - Нравлюсь? - Вопрос прозвучал не насмешливо и провокационно, как надо бы, а до жути серьезно и с искренним интересом. - Нравишься. - И короткое удивление, как в голосе Валентина могли таиться такие теплые интонации, что хотелось жмуриться от удовольствия. - А тебе… - ласковое прикосновение ладони к щеке, тепло-тепло - Нравится? - шепнул одними губами, но от этого шепота все внутри отозвалось таким ясным и однозначным согласием, что тело само чуть ли не дернулось непроизвольно вперед, обратно - прижаться, пригреться, провалиться в… - Да. Просто слово. Совершенно искренне и честно, как и короткая звонкая оплеуха. Валентин отшатнулся, схватившись за щеку, еще не успев понять, что произошло. Только непонимание и шок. Всего в шаге, он стоял, и медленно-медленно менялось выражение его лица, словно закрывался цветок. Сейчас его бледности мог бы позавидовать мертвец или мраморная статуя, только они все равно выглядели бы более живыми. Было немного жаль, что вся обида и разочарование, все унижение там, за застывшей маской лица, недоступные взгляду. Но ведь они там были, и это главное! Ведь были же!!! Придд не шевелился, не спешил что-либо говорить, обвинять или оскорблять. Казалось, еще чуть-чуть, надави, и маска его разлетится на куски, явив позорнейшую и безобразнейшую истерику. Интересно, его брат выглядел так же, когда родным стало известно о его маленькой тайне? - Итак, Вал… Придд, так что ты хотел мне сказать? - На этот раз голос не подвел, да и интонации получились такие, какие надо - тягучие, издевательские, небрежные. Вот только оговорка немного испортила. Валентин резко вскинулся и, казалось, чуть не бросился в драку. Но вместо этого маска все-таки разбилась, и красивое - Создатель, а ведь действительно красивое! - лицо искривилось таким отвращением, как будто Придду предложили вместо "Черной Крови" выпить помои недельной выдержки. - Вам? Сказать? - Короткий хриплый смешок вырвался, словно куском наждака провели по коже. - Не льстите себе, Колиньяр. Валентин не дал шанса ответить на последнюю реплику, развернувшись и выйдя из класса, печатая шаг. Он даже не потрудился хлопнуть дверью, и лишь спустя несколько секунд раздался топот ног. Убежал. Несколько секунд в голове еще крутились варианты того, что можно было бы крикнуть в спину Придду, если б кричать в спину не было так мелко, чувство триумфа нарастало тихонько и незаметно, а потом… А потом стало тошно. Грязь, липкая и гадкая, словно запачкала тело там, где его касались руки Придда. Хоть и через одежду, но от этого почему-то не становилось легче. Тошнотворное отвращение словно ползло по коже, проникая вглубь тела и вызывая гадливую дрожь. Хотелось содрать с себя одежду, залезть в горячую воду и тереть себя губкой так, чтоб содрать с себя эту мерзость вместе с кожей. Хотелось ругаться последними словами, кричать и бить хоть кого-то, хотелось рыдать в голос, хотелось кого-то убить. Впервые смысл слов "противно" и "отвратительно" раскрылся во всей своей полноте, охватив разом и ощущения, и эмоции. И от этого невозможно было спрятаться или убежать. Казалось, что-то ломается внутри, съеживается в малюсенький комочек, покрываясь коркой гноя и струпьями, и почему-то от этого было больно-больно. Зажмурить глаза в попытке спрятаться от себя самого, прижать к горящему, сведенному непонятной жуткой гримасой лицу ладони. И только потом понять, что по лицу текут слезы и услышать вырывающиеся из горла сдерживаемые, беззвучные рыдания. А самое глупое и непонятное - слезы почему-то помогли. Словно сам факт бегущих по лицу соленых ручейков менял что-то важное. *** Этот сон не был кошмаром. Эти ниспосланные Леворуким за грехи сны были, наверное, лучшим, что могло присниться в жизни. Если не лучшим, то самым ярким и незабываемым уж точно! Валентин никуда не делся, но он больше никогда не был таким холодным и непонятным, исчезла таинственность и напряжение, неуверенность, сковывавшие воображение. Было немного странно видеть обнаженное тело во сне, не зная, такое ли оно наяву. Впрочем, узнать это действительно не было никакого желания. Зачем? Да, во снах можно было, схватив Придда за волосы, швырнуть его на колени и заставить делать то, на что не согласилась бы ни одна приличная женщина. Нужно было лишь пожелать, и покорное, красивое белое тело оказывалось на полу, на четвереньках, горячее, податливое, готовое на все. Вкус и мягкость губ, запах, тепло тела - все это вспоминалось легко, словно что-то привычное, свое. И стыд по пробуждению не исключал того удовольствия, что давало организму разрядку. Представлять Валентина и ласкать себя, выкрикивая под конец его имя, - сначала это вызывало вину. Но, в конце концов, это была все же вина Придда, и можно было с чистой совестью сказать, что искушение наяву, куда более сильное и греховное преодолеть удалось гораздо легче. Воистину, мелкие пороки куда как труднее искореняются! Зато больше не было и следа той власти, что Валентин когда-то имел, сам того не зная. Можно было смотреть на Придда хозяйским взглядом и понимать, что стоит сказать хоть слово… Но раскрывать этот маленький секрет не хотелось. Это была тайна, приятная, темная и сладкая. Почти такая же сладкая, как и сны, в которых Придд, униженный, покорный и похотливый разом, послушно предлагал себя, чуть ли не умоляя взять его. Только эти несколько минут в пустом классе, короткий и совсем не страстный - все же Придд оказался снулой рыбой, это ж не сновидения! - поцелуй все же не были столь приятны в воспоминаниях. Это блюдо горчило и вызывало что-то слишком похожее на … сожаления? Нет, сожалений, что Валентин не добился своего, не было. Возможно, этим чувством было разочарование. И, конечно, не стоило так переживать и позориться, рыдая из-за сущей ерунды. И все же… Поймать Придда одного удалось с большим трудом. И, как ни странно, именно рядом с классом землеописания. Но заходить туда вдвоем… Вряд ли Валентин принял бы подобное приглашение. Он вообще прошел бы мимо, если б мог. Но не так-то просто строить из себя неприступную скалу, когда тебя прижали к стене. Впрочем, Придд умудрился сохранить видимость спокойствия. - Ты не скучаешь по мне? - Это было не лучшее начало, но в теперешнем положении Придда должно было подействовать. И подействовало. Только… - По вам, Колиньяр? - Валентин выплюнул фамилию, как нечто грязное. И тут на его лице проступила такая вселенская скука в смеси с презрением, словно не сам Валентин был здесь грязным мужеложцем и потаскухой. - Неужели проснулся интерес? Создатель и Леворукий, да вам стало любопытно! Или просто невтерпеж? Что, неприличные сны замучили? Последняя фраза отозвалась таким омерзением, что слишком тесно прижатые тела чисто рефлекторно оттолкнулись друг от друга. И унизительный липкий стыд прилип к щекам, как деготь. - Я просто хотел понять, зачем тебе это было надо?! - Это была такая унизительная и суматошная попытка оправдаться, что было смешно. И противно от того, что такая тихая и послушная до сих пор правда вдруг вырвалась наружу в жалком и отчаянном восклицании. Правда всегда унижает, тем более такая! - Зачем? - В голосе Валентина были удивление и издевка. - А с какой стати я буду тебе отвечать? Маленький трусливый поганец, норовящий запачкать все, до чего дотянутся ручонки - ах, да, ты же навозник - требует, чтобы ему ответили! Зачем да почему? А зачем тебе это знать?! Чтобы испоганить еще больше? Валентин резко оборвал себя, поняв, что орет. Дернул головой, отгоняя какие-то мысли. - Что испоганить? - Что так достало всегда уравновешенного Придда, что он начал орать, было непонятно. И интересно. Потому что впервые удалось нащупать болевую точку у Валентина, и это дорогого стоило. - Ты не понимаешь? - И обреченность в голосе, почти скорбь. И вдруг ставший растерянным и таким живым взгляд. И только потом дошло, что это не растерянность, а жалость. - Мне так ЖАЛЬ тебя, Эстебан. *** Эстебан смотрел вслед уходящему Валентину, пытаясь понять, почему же, разрубленный хвост, последнее слово всегда остается за Приддом, и почему ответные оскорбления можно проорать только удаляющейся спине, словно шавка какая-то? И почему от общения с этим субъектом каждый раз остается такой противный осадок? И что вообще здесь только что произошло? Чего он видеть не мог, так
это того самого выражения подавленности, унижения и слабости на лице Валентина,
которых так хотел. Впрочем, не видел и горькой ироничной улыбки, которая
проступила следом, заставив задрожать слезы в светлых глазах. The End |