Важно только одноАвтор: Nikki
666 Ориджинал Рейтинг: R Жанр: angst Саммари: о
жизни, рок-н-ролле, жизни в рок-н-ролле и вне него, и о том, чем все это
хорошо и хреново. Размещение: С разрешения автора |
|
- Сдохни! – визжит Майк. – Сдохни! Сдохни, сдохни, сдохни, сдохни, СДОХНИ!!! Дэнни обводит взглядом комнату, а глаза у Дэнни еле движутся, словно клею ему в глазницы налили, резины жидкой, и теперь в сторону посмотреть – подвиг, только сидеть и перед собой пялиться… Глаза у Дэнни болят. Глаза у Дэнни, должно быть, красные, как у кролика-альбиноса, или у вампира, или кролика-альбиноса-вампира, но он обводит взглядом комнату, чтобы не сидеть, уставившись на Майка. Потому что Дэнни кажется, что, если он сейчас на Майка пристально посмотрит, то дыру тому прожжет аккурат промеж глаз. Ненавижу, думает Дэнни, разглядывая исписанные нецензурщиной стены. Ты, сукин сын. Баба. Истеричка. Ненавижу. Смотрит на Грэма. Грэм плевать хотел на них всех, и на Майка с его криками – тоже. Грэм слушает какую-то хрень в наушниках, а наушники у него отличные, замечательные, в них можно по стройке ходить и Бетховена слушать. Может, он и слушает Бетховена. И тебя, суку, ненавижу, лениво думает Дэнни. Ты Бетховена слушаешь, а я этого придурка визгучего… Грэм не знает, что Дэнни там себе думает, так что ему по-прежнему плевать. А может, и узнал бы – не почесался бы. Грэм – не басист, а сто тридцать фунтов ничем не прошибаемого спокойствия. Ему бы в буддисты… - Сдооохни!!! – орет Майк, и Дэнни уже хочется, чтоб он на самом деле сдохнул, тот, кому Майк это вопит, так отчаянно тряся рыжей своей башкой, да только вот вопит Майк, собственно, никому. Никого там нет. Зато в Майке есть виски, а поверх того виски – джин, а джин сверху присыпан кокаином, и потому разговаривать с Майком бесполезно. - Майки, перестань. Майки, ну посмотри на меня. Ну, чувак. Все же в порядке. Бесполезно, хочет сказать Дэнни вслух, но ему лень. Это еще хуже, чем глазами ворочать, честное слово… Тони – он, хоть и раздолбай, и хамло изрядное, а – на самом-то деле - хороший парень, и девки-то его за это любят, так, как отродясь ударников не любили, только ему Майка все равно не урезонить. Майку сейчас бы по морде дать как следует. Чтобы отрубился. А потом следить, чтобы на спину не переворачивался, а то захлебнется, если на спине блевать начнет… И тогда будет тишина и порядок. Только Тони этого не сделает. И Грэм не сделает. А Дэнни тем более не сделает, потому что встать из кресла? Подняться на ноги? Пройти десяток шагов через комнату? Размахнуться? Да вы, должно быть, смеетесь… К тому же, Майка нельзя лупить по морде. Майкова морда – лицо группы. Майк – фронтмен. А Дэннины руки – это саунд
группы, гребаная ее трейдмарка, и негоже бы их об кого ни попадя портить,
да только вот Дэнни на это давным-давно класть. - Сдохни!!! Сам сдохни, тупо думает Дэнни, и глядит на него, на разинутый в крике рот, на растрепанные рыжие патлы, на мелькающие в воздухе кулаки – Тони все пытается поймать его руки, как он ему только нос еще не расквасил… И тут распахивается дверь и появляется Великий Спаситель Человечества. Гуру Алка-Зельтцера, Иисус Утренней Опохмелки, Мессия Бумажных Пакетов. Фред. Ну наконец-то, почти в экстазе думает Дэнни, и почти-экстаз настолько силен, что он даже шепчет это вслух: - Ну наконец-то! Фред отодвигает Тони в сторону. С легкостью, как ребенка, хотя в Тони шесть футов росту. Да, в Тони шесть, а во Фреде на семь дюймов больше, и в плечах он шире раза в три. Говорят, когда-то был боксером. В тяжелом весе. Только, видать, работа телохранителя лучше оплачивается. Телохранитель, душеспаситель, подтиратель дерьма, нянька без права на отпуск и выходные. Грязная такая работка. Их почти семифутовая, весом
в две с лишним сотни фунтов нянька отодвигает Тони в сторону, оттирает
плечом, и Тони без единого слова уступает место. Фред не тратит времени
на то, чтобы урезонить Майка или поймать его молотящие по воздуху кулаки
– Майковы кулаки Фреду, что Дэнни мухи. Поэтому он просто сгребает Майка
за плечи и встряхивает. Так, что у Майка зубы клацают. Дэнни молча надеется,
что Майк не прокусил себе язык. Беспокоиться Дэнни тоже лень. Майк замолкает. Мгновенно, словно его выключили. Только таращится на Фреда огромными, расширенными синими глазищами. Когда он не орет, и морда у него такая вот испуганная, выглядит он лет на пятнадцать, не больше, и Дэнни иногда, если особенно обдолбается, начинает тихонько сходить с ума, думая: Это Майк? Это с ним я пятый год в одной банде? Это он позавчера заставил девку весь вечер просидеть пиздой на бутылке шампанского? Это с ним мы лупили копов на Сансет-Стрип? Это – он? Да быть не может, такого же не может быть, этому парню всего-то пятнадцать лет… - Полегчало? – спрашивает Фред. Голос у него неожиданно мягкий. И этого Дэнни тоже никогда не сможет понять. Если бы ему пришлось столько возиться с ними всеми, он бы давно их поубивал. Себя в первую очередь. Майк вдруг всхлипывает. - Сдохни… - тянет он неуверенно. И затихает окончательно. Опускает голову, виснет у Фреда в руках, как тряпка. Всхлипов больше не слышно, но плечи у него вздрагивают под огромными Фредовыми ладонями. - Спать, - вздыхает Фред. – Два пальца в рот, потом пилюльку и спать. А вы его не трогайте. Тони согласно кивает. Грэму по-прежнему все по хрен. Дэнни голову наклонить – самоубийство. Но Фред оборачивается, смотрит прямо на него и говорит с нажимом: - Ты, Дэн – особенно. - Что? – с трудом разлепляет губы Дэнни. – Что я? - Ты, говорю, особенно его не трогай. Не до того ему сейчас. - А что сразу я? – вяло возмущается Дэнни. Фред машет на него рукой. Он-то знает, что. И Дэнни, конечно, знает. Да все знают. Только все равно это паскудство. Сразу я, мрачно думает Дэнни, глядя, как Фред утаскивает Майка, не подающего никаких признаков жизни, прочь из комнаты. Что он думает, я совсем пидор, что ли? Что я – приду и стану Майка трахать, пока он там в отключке валяется? А ничего себе, кстати, идея. Дэнни откидывает голову на спинку стула, закрывает глаза. Перед глазами – круги. Красные. Сходятся, расходятся, пружина-вид-сверху… Кто бы унес меня из комнаты. Кто бы меня, пидора такого, взял и унес из комнаты. Хоть куда-нибудь. Хоть, мать его, в морг. Дэнни хреново. И так все время
– между концертами скучно, перед концертами мандраж, во время концерта
охренеть как круто… после концерта – хреново. Может, потому, что не надо
перед концертом ширяться столько. Или мешать. Говорят, некоторые вещи
принципиально несовместимы. Виски с пивом, героин с кокаином, колеса с
мартини… все со всем… Какая разница. Дэнни сидит в кресле с закрытыми
глазами и откинутой назад головой и постепенно перестает слышать шум и
гомон, и Грэма, который, слушая Бетховена, методично рвет на части одну
бумажную салфетку за другой, и Тони, который о чем-то болтает с теми двумя
девками, которых не спугнула Майкова истерика, нет чтобы сразу трахнуть,
чертов хрен… Дэнни не засыпает, нет, он просто вырубается из реальности.
И когда через час, а может, через два, а может, уже и под утро Тони, устав
от девок, вспоминает про него и, обреченно вздохнув, тащит его в номер,
закинув его руку себе на плечо – от Дэнниных ботинок на лакированном полу
остается неряшливый черный след – даже тогда Дэнни не приходит в себя. И Тони это ничуть не удивляет. *** Холодный, холодный, какой же он холодный, ночной воздух. И как он только может быть таким холодным здесь, в Калифорнии, летом, как может так пробирать до костей, пускать мурашки по коже, вызывать мелкую дрожь… Может быть, дело в том, что Дэнни весь мокрый. Мокрый, как мышь, которая в толчок свалилась. Весь в поту. В холодном. Дэнни опять проснулся от кошмара. Проснулся с криком, вскочил, сбросил на пол одеяло. И сидит теперь на краю кровати. Безумно хочет курить, но совсем не хочет включать свет и искать пачку. И мерзнет. Дэнни часто снятся кошмары. Но он редко от них просыпается. И уж совсем редко – кричит. Он сидит, тупо смотрит в предрассветную темноту за окном – окна во двор, никакого уличного неона, специальный пункт райдера, по обдолбу их со светомузыки так может расколбасить, что эпилептический припадок ерундой покажется. Смотрит и вспоминает, как в его сне Майк палил и палил в него из револьвера – огромного старого кольта, из тех, что бахают так, что перепонки лопаются – жал и жал на курок, и все орал: «Сдохни! СДОХНИ!!!», но пули отскакивали от него, не причиняя вреда, отскакивали и рикошетили, и летели обратно к Майку, и били его – в плечо, в грудь, в живот, в переносицу, оставляя кровавые дыры, и потом Майк падал, но все жал на курок и шептал, тихо, отчаянно: «Сдохни…» - а Дэнни просто стоял, стоял и смотрел и ничего не мог сделать. И, хотя ему хотелось кричать, - чувствовал, что улыбается. Чувствовал паскудную такую ухмылочку на своих губах. Когда же я проснулся? думает Дэнни. Когда же я все-таки заорал и проснулся? Что там такого случилось, что меня оттуда выкинуло, как пинком под зад? Не может вспомнить. Да оно, пожалуй, и к лучшему. Не бывает такого, дрожа, думает он. Не бывает такого, чтобы пули так отскакивали. И чтобы прямо рикошетили, тоже не бывает. Бред это все. Успокоиться это не помогает. Дэнни утирает пот со лба. Включает ночник. Тянет со спинки стула джинсы, роется в карманах, достает сигареты. Закуривает. Может быть, думает он, Майк и правда хочет, чтоб я сдох. Я бы на его месте хотел. *** - Да чтоб ты сдох! Что-то часто я это слышу, мельком думает Дэнни, но мысль надолго в голове не задерживается, а Майк не орет, а шипит, и это тоже не новость. Майк в такие моменты никогда не орет. Стесняется. - Заткнулся бы ты уже, что ли… - Отвали! А это что – попытка хука слева или как? Дэнни не обращает внимания. Ловит его руку, выворачивает. Подтаскивает его к себе, ухватывает за волосы, тянет его голову назад, запрокидывает, смотрит ему в глаза. Глаза у Майка сузились, и взгляд у него немного туманный. Несфокусированный. Как будто он пьян в жопу. Майк и в самом деле пьян в жопу, только вот глаза у него такие совсем не поэтому. Дэнни знает это. И Майк тоже знает, но все повторяет: - Отпусти меня, Дэн, тварь ты бессмысленная, отпусти меня, обдолбыш, совсем умом двинулся… - Заткнись, - устало роняет Дэнни. Майк все еще сопротивляется, пытается его оттолкнуть, но вяло, вполсилы, не то что вчера, когда он чуть Тони в муку не смолотил, даже не видя… И на секунду Дэнни становится почти скучно. Одно и то же, думает он, ну что за черт, каждый раз – одно и то же… - Отпусти! – шипит Майк, глаза узкие, мутные-мутные, мутно-синие. Дышит тяжело. Хрипло. Иногда у Дэнни хватает терпения дотащить его до дивана. Сегодня не хватит. Сегодня Дэнни разворачивает Майка к себе спиной, заламывает ему руку, толкает к стене. Майк дергается. Дэнни снова оттягивает ему голову назад, собирается припечатать мордой об стенку, чтоб неповадно было. - Придурок, - отчаянно цедит Майк все тем же шипящим шепотом, - лицом, лицом не надо, у нас же пресс-конференция через два часа… Дэнни внимает. Дэнни, конечно, придурок, но таким вещам он привык внимать. Отпускает Майковы волосы, а Майк больше не вырывается, и Дэнни прижимает его к стене, одной рукой удерживает сзади за шею, второй расстегивает ему джинсы, сдирает их до колен – привычно, все так привычно. И обреченный Майков шепот тоже: - Подожди, да мать твою, подожди же. Смазку возьми, тут, в жилетке, в кармане. Сука… И Дэнни обнимает его, шаря в нагрудном кармане его жилетки, прихватывает зубами за ухо, Майк матерится. Тихо, но с чувством. - С собой носишь, - ухмыляется Дэнни, и ощущение от этой ухмылки какое-то знакомое – неприятно знакомое – но он отмахивается от него. Тихо говорит Майку в самое ухо, отвинчивая колпачок: - Для меня держишь? Или для девок? Любишь девок-то в жопу трахать, а? Отыгрываешься? Майк молчит. А Дэнни того и надо. Он Майка еще наслушается. Майк никогда не молчит слишком долго. Не может промолчать. И теперь тоже недолго выдерживает. - Сука, - стонет Майк под ним. – Сволочь, дрянь, ненавижу тебя… Стонет с придыханием. В голосе у него – что угодно, но только не ненависть. Как обычно. И, как обычно, Дэнни останавливается. Спрашивает: - Уйти? Правда? Хочешь? И традиционные десять секунд молчания, за которые Дэнни успевает задаться вопросом, а сможет ли он и правда уйти, если Майк скажет «да». - Н-нет, - выдыхает потом Майк. – Неееет… Вот и славно. *** - Не забивай себе голову всякой херней, - флегматично говорит Грэм, затягиваясь. Выдыхает белое облако дыма. Дым пахнет коноплей – потому что курит Грэм аккурат коноплю. Все курят коноплю. В комнате сплошной травяной туман – хоть топор вешай. - Не забивай себе голову, - повторяет Грэм, дыша на Дэнни конопляным дымом, - дело того не стоит. Дура она. Просто дура. Знаешь, такие тоже бывают. - Стерва, - бормочет Дэнни. Смотрит он не на Грэма. Смотрит он на Тони и Майка, которые как раз шпарят какую-то шалаву с двух сторон. У Тони это второй трах за вечер. У Майка – пятый. И как его только на столько хватает. А Дэнни уже ни на что не хватает. Дэнни сидит в углу, на ковре рядом с диваном, и ждет. И не девку ждет, и не у моря погоды, а ждет Дэнни своего пушера. Дозу ждет. Грэм сидит на диване. Смотрит на него сверху вниз. И увещевает: - Перестань изводиться без повода. Мало, что ли, видал таких вот идиоток? - Это, мать твою, моя лучшая песня, - безо всякого выражения говорит Дэнни. Ему плохо. Его тошнит, и пот прошибает уже который раз. Ну где же эта свинья мексиканская, где его лекарство… - Моя лучшая, мать твою, песня. Может, вообще единственная песня, в которой смысл есть, понимаешь, Грэм? Если я и хочу, чтобы меня хоть за что-то помнили, так вот за эту гребаную песню, вникаешь? А она говорит, что это пд… подс… - Дэнни сплевывает, подавляет моментное желание блевануть и тщательно выговаривает: - Подстрекательство к насилию. Грэм, вот ты эту песню уже полгода играешь – она тебя… п-п… подстрекает к насилию? - Нет, - вздыхает Грэм. – Она меня ни к чему не подстрекает. Это социальная песня, мужик. Отражение насилия в мире в художественной форме, вот как. Я бы сказал, это предупреждение, а не подстрекательство. Наоборот совсем. Просто она дура, Дэн, ну что ты переживаешь… - Эту дуру в новостях показывают. - Тебя чаще. Дэнни ухмыляется, широко и безрадостно. - Ага, - бормочет он. – Куда как чаще… Он смотрит на Майка. Умыться Майк не удосужился – никто из них не удосужился – а подводка у него потекла. Эдакая помесь Элиса Купера, маски трагедии и потасканной шлюхи после трехнедельного трах-марафона. Подарить ему, что ли, какую-нибудь хрень водостойкую на Рождество, равнодушно размышляет Дэнни. Подарить Майку на Рождество подводку для глаз… тогда он меня точно убьет. А нормальная была бы пресс-конференция. Все в сборе, все неплохо выглядят, улыбки, шутки – пошлые шутки, грубые, но добродушные, как положено, никаких анекдотов про грузовики с мертвыми младенцами, которых разгружают вилами, нет. И все – почти трезвые. А потом какая-то дура, которая и песню послушать не удосужилась, как спросит что-нибудь эдакое… и весь вечер к черту, потому что остаток вечера ты сидишь на заднице, до крови продавливаешь ногтями ладони и борешься с желанием эту дрянь придушить, ну просто придушить, со смаком, так, чтобы аж под пальцами хрустело… потому что тебе как в душу плюнули. И отвечать, уже без улыбки, но спокойно, очень спокойно: - Тот, кто воспринимает эту песню, как совет пойти и пристрелить ближнего своего, болен, дорогуша. Если ты ее так воспринимаешь, ты больна. А значит, эта песня про тебя. Я посвящу ее тебе на следующем концерте – как тебя зовут? Смотреть, как она опускает глаза, как она вспыхивает от негодования, когда Грэм, спасая ситуацию, берется за микрофон и цитирует старого доброго Фрэнка Заппу: - Рок-журналист – это человек, который не умеет писать, берущий интервью у человека, не умеющего говорить, для людей, которые не умеют читать. Грэм сорвал аплодисменты за счет старины Фрэнка, и только та стерва – Анна, ее звали Анна, так было написано на значке аккредитации у нее на груди, - Анна не смеялась, вскинула голову, задрала подбородок упрямо… Заполучить бы мне тебя сюда, думает Дэнни, глядя, как ритмично движутся Майковы бедра – толчок, толчок, еще толчок. Заполучить бы мне тебя сюда, ты бы у меня узнала, что такое насилие. Ты бы у меня его никогда в жизни больше ни с чем не перепутала. - Мне надо отлить, - говорит он вслух. И Грэм со смешком вздергивает его на ноги за шиворот – у Дэнни желудок с сердцем местами меняются, судя по ощущениям, ладно еще, что ненадолго. Дэнни идет в сортир. Едва не падает, едва не сшибает раковину плечом при первой попытке отлить. Потом, застегнувшись и споласкивая руки, смотрит в зеркало. Ох и жуток же ты, брат, думает он. Ведь правда – ну жуток. Морда белая, словно мел толченый, осунувшаяся, глаза дикие, большие… слишком большие, решает он, словно у больного водянкой… серые. Они ведь были зеленые, думает Дэнни, ощущая смутное удивление, я же помню, были зеленые… И волосы спутанные, черные и свалявшиеся, как у зомби из Ромеровского фильма. Секутся… Надо завязывать, говорит он себе – в который уже раз. Надо завязывать, пока я сам тут… не обсекся. Ну да. Завязать с наркотой. Бросить пить, курить и трахать Майка. Обратиться к Господу и пойти гитаристом в группу сопровождения к церковному хору. Говорят, некоторые из этих ребят совсем неплохо поют… Выходя из туалета, он натыкается на Майка. Майк растрепанный, разгоряченный и счастливый – он всегда такой после хорошего траха, никакой наркоты ему не надо – и Дэнни ужас как хочется до него дотронуться, но когда Майк его видит, улыбка с Майкова лица исчезает, как будто ее там и не было. И Дэнни пропускает его, отступает в сторону. Криво усмехается. - Не бойся. Вперед и в ногу. - А я и не боюсь, - Майк вздергивает подбородок, совсем как та дура – а может, и не Анной ее звали… - и Дэнни усилием воли гасит поднявшееся в нем было тупое бешенство. – Еще я придурков обдолбанных не боялся. - И правда, чего тебе бояться, - цедит Дэнни сквозь зубы. – Я тебе ничего плохого никогда и не делал. А надо бы… - Пошел на хрен, - с показным равнодушием говорит Майк, но он задет, еще как задет. Дэнни улыбается. Майк сплевывает. - Мало радости, конечно, когда у тебя пидор в группе, - зло бросает он. – Вот, поссать спокойно сходить нельзя. Блядство, а не жизнь. - Блядство – это тебе подходит, - согласно кивает Дэнни. – Как для тебя слово придумали. Майк толкает его в грудь. Дэнни теряет равновесие, падает, но там, позади, - стена. Дэнни опирается на нее, переводит дыхание. Снова улыбается. - Оставь меня в покое! – кричит Майк. – Какого хрена ты не можешь оставить меня в покое?! - А ты этого не хочешь, - спокойно поясняет Дэнни. – И чтобы у тебя согласия спрашивали, ты тоже не хочешь. Тебя же прет, когда тебе руки выкручивают. И ты вроде как не виноват ни в чем, да? Вроде как который раз – а все не пидарас… Только я-то не слепой… - В следующий раз, - шипит Майк, покраснев от злости, а краснеет он жутко смешно, как все рыжие, - в следующий раз я, блядь, копов вызову, чтоб они тебя за решетку упекли. Тогда посмотришь, как меня от этого прет. Он влетает в сортир, захлопывает за собой дверь. Дэнни устало потирает виски. Копов позовет, ага. Приезжайте, офицер, скажет, приезжайте, пожалуйста, поскорее, а то тут меня мой гитарист у стенки раком поставил… Если бы он не хотел, уверяет себя Дэнни, бредя обратно в комнату, держась за стенку, если бы он не хотел, я бы понял. Я бы в жизни не стал… А потом он думает: а много я всего понимаю, когда я под кайфом, а? Но когда он возвращается в комнату, там уже есть Джимми, его добрый доктор без лицензии, но зато с отличным товаром, и через десять минут Дэнни уже на все плевать. На Майковы желания в том числе. Да и на свои тоже. Своих у него больше нет. *** А на концерте хорошо. На концерте светло, громко, тепло. На концерте Дэнни всех любит. Всех-всех. Любит Майка, любит Грэма, любит Тони. Любит вон тех девок в третьем ряду. Любит парней из осветительной бригады. Любит весь зал. Даже себя немного любит. На концерте нет дурацкого мира, где он обычно живет, нет вчерашнего телефонного разговора с матерью, в конце которого он опять бросил трубку, нет завтрашнего похмелья, нет ночных кошмаров – есть только музыка. Музыка и любовь, потому что его, Дэнни, тоже все любят, и он это чувствует, чувствует так, как ничего в жизни не чувствовал. Тут – единственное место, где он дома, и единственные люди, которым он нужен. И он играет, играет музыку, из-за которой приходит любовь, и Грэм играет, и Тони играет, а Майк поет, и они – одно, все они – одно. И когда Майк оказывается рядом с ним и обнимает его за шею, Дэнни не помнит, за что Майк должен его ненавидеть, а Майк не помнит, что должен его ненавидеть, и, когда Майк, все еще полуобняв его, сообщает толпе: «Это – самый зверский, самый развратный, самый трахнутый на голову гитарист во всем мире! Это Дэнни Риско, засранцы!» - в его голосе нет ничего, кроме все той же чистейшей, бездумной, ничем не разбавленной любви. И зал ревет, ревет его имя, да, Дэнни Риско, и Дэнни играет, играет, играет и любит, так безумно, до боли, до полусмерти любит их всех. А потом они играют на бис, и свет гаснет. Концерт окончен. Добро пожаловать в реальную жизнь. *** - Нет. Майк не шипит сквозь зубы.
Не кричит. Не ругается, не грозится вызвать копов. - Нет. И Дэнни вдруг чувствует себя беспомощным. Полностью, целиком беспомощным. Растерянно переспрашивает у Майка: - Что-что?.. - Нет, - повторяет Майк, и пусть в глазах у него поблескивает страх, но он уверен в том, что говорит, он знает, чего хочет – знает, чего он не хочет – и Дэнни ничего не может с этим поделать. А хуже всего то, что он понимает, болезненно ясно понимает, что даже если он сейчас сделает с Майком то, что собирался, и даже если он ему врежет, даже если он места живого на нем не оставит, да даже если убьет – никуда эта беспомощность не денется. Он все равно проиграет. Он уже проиграл. Майк смотрит на него. Настороженно. Пристально. Ожидает подвоха. Ожидает чего угодно. И готов ко всему. Дэнни тоже смотрит. На Майка. Невысокого, по-мальчишески гибкого, огненно-рыжего. С упрямо вздернутым подбородком. С черными кругами от потекшей подводки и осыпавшейся туши под глазами. - Ну и пошел на хрен, - говорит он потом. Разворачивается и уходит. Прочь из парти-зоны, прочь от Майка, Тони, Тониных друзей, которых он вообще не знает, прочь от чужой музыки, грохочущей из колонок, прочь от девок, от выпивки… от всего. У Тони и Майка будет вечеринка на двоих. Грэма сегодня нет, завтра у них свободный день, и Грэм уехал к своей девушке. А у меня нет девушки, думает внезапно Дэнни, захлопывая за собой дверь. У меня… Да у меня вообще никого нет. Он запирается у себя в номере. Вытягивается поверх покрывала на кровати, не удосужившись снять ботинки. Кусает губы. И вспоминает: да нет же, кое-кто у него есть. У него есть Джимми. Джимми и его сладкое, сладкое лекарство… А Джимми – он не Майк. Он никогда не говорит «нет». И героин тоже никогда не говорит «нет». Героин – самый безотказный любовник. Оттого-то с ним так трудно порвать… Набрать номер – полминуты, даже если ты спьяну тычешь пальцами мимо кнопок. Сказать «Подваливай сюда с товаром, чувак» - пять секунд. Дождаться Джимми – полчаса, проведенные за разглядыванием потолка. Закатать рукав, перетянуть руку жгутом и уколоться – еще несколько минут. Понять, что что-то пошло не так – меньше секунды. А больше у Дэнни и нет. - Ты меня прикончил, - говорит Дэнни с удивленной улыбкой и смотрит, как у Джимми расширяются глаза. – Ты меня… А потом Дэнни падает, падает долго-долго, и некому его ловить, и он это знает, но почему-то все еще улыбается. Изумленно, недоверчиво. По-детски. *** Кто-то ему отвешивает затрещины. Упорно, настырно. То по одной щеке, то по другой. Не то чтобы слишком сильно, но так… чувствительно. Самый офигительный способ прийти в себя, а? Перестаньте меня по морде лупить, хочет сказать он, но пока не получается, у него даже не получается вспомнить, кто он такой и в чем дело. Перестаньте лупить меня по морде, меня мать по морде лупила, убил бы суку, всех бы вас убил… Затрещина. И еще одна. - Убью, - стонет он едва слышно, а говорить трудно, ни губы, ни язык, ни связки не желают слушаться, но затрещины прекращаются, и чей-то голос, ужасно знакомый, говорит над ним: - Живой. В голосе – облегчение, и Дэнни – да, конечно, вот он кто, Дэнни… - с усилием распахивает глаза, удивившись: кто это там так радуется, что он не помер? Кто-то его перетащил на койку. И над ним – куча народу. Майк, Тони. Фред. Деклан – Дэнни смутно удивляется, что же такое случилось, что Деклан ночью вытащил свой жирный бизнесменский зад из постели и притащился стоять над душой у одного из своих подопечных. Два парня из секьюрити. Кто говорил? думает Дэнни, а мысли с трудом пробиваются сквозь туман в голове. Кто сейчас говорил? Тони, который любит всех даже не на концертах? Деклан, который потерял бы на нем кучу бабок? Фред, который просто привык о них заботиться? - Вы что, уроды, делаете? – скрипуче интересуется Дэнни, поднимая руку к лицу. –Обрадовались, что я сдачи дать не могу, да? - Думали, сдавать тебя в больницу или просто выкидывать, - отрывисто поясняет Майк, и Дэнни приподнимает бровь. Этот голос? Нет, правда? - Вызывай скорую, - Тони дергает Деклана за рукав. Деклан отмахивается. - Сдурел, - говорит он. – Только скандала нам сейчас не хватало. Я позвоню врачу. Своему. Если Риско до сих пор не сдох, то еще полчаса протянет. - Какой скандал?! – орет Майк. – Да мы ими живем, скандалами! Вызывай неотложку, сволочь! - Скандал скандалу рознь, - небрежно поясняет Деклан и уходит звонить. Дэнни усмехается. Губы все еще не желают слушаться, но он усмехается – широко, безрадостно. Его смерть – конец карьере, и скандал с наркотой – тоже конец карьере, и если выбирать из двух зол, то его смерть обойдется дешевле. Великое коммерческое мышление. У них лучший менеджер на Западном побережье. - На хрен врачей, - шепчет Дэнни. – Проваливайте. Деклан прав. Если он до сих пор не сдох, то проживет еще полчаса. Если он до сих пор не сдох… то он вообще не умрет. Он вообще может умереть? - Идите, - говорит Майк. – Я тут пока побуду. И ты проваливай, думает Дэнни, проваливай, нечего на меня смотреть, пока я беспомощней младенца. Но вслух он ничего не говорит. И они уходят – оглядываясь через плечо, немного смущенные, не зная, что сказать. Словно им неловко за то, что это случилось не с ними. Люди такие странные, думает Дэнни. Я их никогда не пойму. Никогда не умел общаться с людьми. Даже в детстве. - Я за дверью буду, - говорит Фред. И выходит. Оставляет их наедине. Дэнни становится смешно. Что они, им тут свиданку устроили? Самое время. Майк присаживается на край кровати. - Чокнутый ты, - говорит он. – Вот ей-богу, чокнутый. Ну кто так делает, а? - Иди ты, - лениво отзывается Дэнни. – А то не знаешь, что я подсел. А то ты сам весь из себя трезвенник и ни разу ничем не закидывался. - Это из-за меня? – тихо-тихо спрашивает вдруг Майк. – Из-за того, что я… ну… в общем, из-за меня, да? - Что-о-о?! – удивление у Дэнни настолько сильное, что он его просто сдержать не может. Аж голос прорезался. – Мужик, ты сдурел? Да я передозанулся просто, Джимми какую-то дрянь левую приволок… а вы что тут, решили, что я… что я нарочно, что ли?! И тут же, в ту же секунду Дэнни понимает, что нельзя было этого говорить. Будь оно хоть трижды правдой – нельзя было. Глаза у Майка темнеют. Он медленно поднимается. - Да была такая мысль, - закусив губу, говорит он. – Так… по дурости. Дэнни молчит. Молчит, пытается
сообразить, как же его угораздило так облажаться, но думать мучительно
трудно, а Майк уходит. Поспешно, словно боясь обернуться. Почти бегом.
Выскакивает за дверь, вместо него заходит Фред, и все. - Ну? – спрашивает Фред. – Ты тут как? - Я устал, - говорит Дэнни тихо, неожиданно четко. – Просто… так устал. И неожиданно понимает, что это правда. *** И снова ночь, и снова холодно, и снова кошмар. Дэнни с криком вылетает из-под одеяла, проносится через всю комнату, включает свет. Слепнет. Стоит и пытается согреться. Тот же сон. С одной только разницей. На этот раз он помнит, помнит в точности и в деталях, что заставило его обезуметь от ужаса, заорать, проснуться. Там, во сне, стоя над истекающим кровью Майком, упорно шепчущим ему «Сдохни…», он посмотрел ему в быстро стекленеющие глаза. И увидел там себя. Свое отражение. И понял, почему не может умереть. Потому что он давным-давно мертв. *** Когда Дэнни открывает дверь
в гримерку, там один только Майк. Майк переодевается, зажав сигарету в
зубах. Меняет старые, удобные джинсы на узкие кожаные штаны. Черные. Сценическая
одежда – удобство тут имеет мало значения. Не позавидуешь тому, кому приходится это дерьмо стирать. Майк вскидывает голову, в глазах недовольство – при виде него оно сменяется тревогой, и Дэнни, неожиданно для самого себя, подается назад. Неловко бормочет: - Мешаю? Майк фыркает. Натягивает штаны. - Все мозги проширял. Еще только тебя я не стеснялся, блин. - Ну да, - неопределенно отзывается Дэнни. Поколебавшись, заходит-таки в гримерку. Столько зеркал, столько зеркал… Майк любит зеркала. Если бы Дэнни был Майком, он бы тоже их любил. - А остальные где? - Грэм со своей девкой где-то, - пожимает плечами Майк. – Показывает закулисье, вроде как, она его сегодня дождется. Тони пошел на выход, с ребятами пообщаться. Ну там, сфоткаться, пару автографов раздать… - Майк молчит пару секунд и с легким укором напоминает: - Ты раньше тоже ходил. Дэнни вздыхает. Садится на вертящийся стульчик у одного из зеркал. Не отвечает. Майк отворачивается. Снимает футболку, надевает кожаную жилетку. Жилетка совсем короткая, символическая, и Дэнни смотрит на ложбинку на Майковой спине, смотрит, как она начинается у загривка, прячется под жилетку, бежит вниз, до самого пояса низко сидящих кожанок… Не отрывая от нее взгляда, говорит Майку: - Я на самом деле поговорить хотел. Ну, вроде как извиниться. - Ты? – снова фыркает Майк, не оборачиваясь. – Извиниться? - Ну да. Я… это… ну, в общем, помнишь, я когда сказал, что я это не из-за тебя… ну… я соврал. И звучит-то как неуклюже. Кто бы послушал меня, косноязычного, думает Дэнни отчаянно, в жизни бы не догадался, что я песни пишу… Майк оборачивается. Рассматривает его, сузив глаза. - Ведь брешешь, - качает головой он. – Да неумело как брешешь… Дэнни опускает голову. Ладно. Попытка не пытка. - Эй. Эй, Дэн. - Чего? - Спасибо. Дэнни недоуменно поднимает глаза: - За что? - Ну ты же пришел, - говорит Майк. И улыбается. А улыбка у Майка заразительная, улыбка Майка ловит и держит тысячи человек каждый вечер, и Дэнни невольно улыбается в ответ. – Счел нужным прийти и мне вот про это брехать… а это тоже… знаешь… кое-чего стоит. Неужели? не может поверить Дэнни. И все? Этого хватит? Чтобы показать, что тебе на человека не плевать, действительно надо так мало? Знал бы, думает Дэнни ошарашено, я бы чаще это делал… Майк смеется. Поворачивается к зеркалу, берется за макияж. Подводит глаза, матерясь сквозь зубы, а в зубах зажата сигарета, догоревшая почти до фильтра. Как можно сидеть перед зеркалом, подводить глаза – привычными, выверенными движениями – и выглядеть при этом настолько… по-мужски? - Я ее тебе все-таки подарю, - говорит Дэнни, тоже берясь за косметику. – Водостойкую подводку. На Рождество. Или на твой день рожденья. Майк смотрит на него искоса. - А ты прямо так и помнишь, когда у меня день рожденья, умник? - В феврале. У меня… записано. Синие глаза. Из-под чересчур черных ресниц – так и светятся. Смеются. - У тебя руки трясутся, - говорит Майк. – Нарк ты гребаный. Сейчас глаза себе выколешь. И что б тебе не одеться сначала?.. Дай сюда. Подходит, отбирает у Дэнни карандаш. Садится ему на колени – верхом. Стул жалобно скрипит. - На меня смотри. Вот так. Ну и дела, руки трясутся, а морда – как каменная… Дэнни терпеливо ждет, пока Майк закончит свои художества у него на лице. И только потом кладет руки ему на плечи. Тянет к себе. Не слишком настойчиво, так, чтобы если Майк решил вырваться, то сделал бы это без труда. А Майк не вырывается. Долгий поцелуй, спокойный… обстоятельный. Медленный, чувственный… теплый? Раньше так было? успевает подумать Дэнни, и потом сразу: А я его вообще раньше хоть раз целовал? Он не помнит. Майк поднимает голову. Рыжие пряди метут Дэнни по лицу, задевают губы. А он не против. - Ох, чувак, чую я, ты снова рад меня видеть, - ухмыляется Майк, ерзая у него на коленях. – Только у нас концерт через двадцать минут, помнишь? И ребята сейчас вернутся. - И как я так буду? – с притворным негодованием интересуется Дэнни. – Весь концерт со стояком? - Гитарой прикройся, - советует ему Майк и хохочет. – А я пока… подумаю. - Думай, думай, изверг, - бормочет Дэнни, но почему-то не злится, совсем не злится, а должен бы, он ведь себя знает… - Ты портки переодень, пока нет никого, - подает Майк еще один мудрый совет и снова заливается хохотом. – А то тебе потом Тони жизни не даст! Если увидит… Шутки шутками, а переодеться надо, и Дэнни переодевается, а потом садится и заканчивает макияж, и замирает на секунду, глядя на свое отражение, потому что у отражения – ярко-зеленые, живые глаза. А потом возвращается Тони, лезет обниматься – «Мужик! Не, ну ты вообще как?..», приходит Грэм – без своей девчонки, Грэм-то не дурак, чтобы свою девчонку приводить в гримерку перед концертом к трем таким оболтусам – и жмет ему руку: «Ты там поосторожней, что ли…», и двадцать минут – вот они, уже пролетели, и нет их… А есть – сцена. Шум, огни, толпа. Музыка. Любовь. И пусть Дэнни на самом деле знает – всегда, даже здесь, под ярким светом, посреди сонма звуков – что мир вокруг никуда не девается, что завтра он еще как может передозануться снова, и его не откачают, что они с Майком еще тысячу раз будут ссориться и лезть в драку, что через два часа концерт кончится и он снова станет почти никому на целом свете не нужен. Это неважно. Потому что, думает Дэнни, чувствуя, как живут струны у него под пальцами, слыша, как они поют, безо всяких мониторов, важно только одно: стоит ли оно того? И, глядя на Майка, рыжей молнией носящегося по сцене, глядя на Грэма, уверенно, с полуулыбкой ведущего свою бас-партию, глядя на Тони, лупящего по тарелкам так, что рук не разглядишь, глядя в зал, на тысячи и тысячи поднятых к ним, лучащихся сумасшедшей любовью лиц, Дэнни понимает: да. Да. Оно того стоит. The End |