Тусклый Металл
|
|
В третий круг он прошел довольно легко. Соперник попался не то, чтобы простой, но подходящий по стилю игры. Такие Фуджи были не помеха, потому что выезжали за счет пары тройки коронных ударов, быстрой реакции и хороших мускулистых ног. Однако бороться с той силой, которая сейчас восставала в Фуджи, вливаясь в леску ракетки, с помощью только этого было невозможно. Иногда Фуджи даже интересовало, понимали ли это те, которые в трех сетах расставались со всякой надеждой на дальнейшую игру. И сейчас он уже не думал о прошлом противнике, потому что его когда-то учили так, потому что он уже выиграл тогда, два дня назад. И сейчас был новый виток и новый круг, и совершенно другое угрюмое лицо по ту сторону сетки. Наверное, на всем этом чемпионате Фуджи был единственным улыбающимся теннисистом. А это было крайне забавно – сбивать с толку этих его противников. Он прошел на корт, и одним коротким движением ракетки попросил мальчишек подать ему мячики для традиционной разминки перед матчем. Его будущий противник уже пробивал глубокими ударами квадраты на его стороне. Высокий парень с черными волосами, убранными под кепку. Чем-то он напомнил Фуджи Эчизена. То ли хмурыми темными глазами, которые, он знал, загорятся потом, отражая полет золотого мяча через площадку, то ли стремительными плавными движениями рук, то ли сжатыми в линию тонкими губами. Этот матч не дастся ему так просто, как предыдущий. Это он тоже уже знал. После двух первых геймов еще никто не мог ничего предсказать, но Фуджи уже понимал, что дело не стратегии или тактике, здесь игра шла за простое обладание мячом. Хитрость не помогала, отличные выверенные комбинации, разработанные им с тренером, неумолимо встречались с такими же отличными комбинациями. Резкие точные удары отбивались с той же непогрешимой точностью. Как будто бы они равны. Только впечатление это было обманчиво, не равны нет, всего лишь примеряются, всего лишь узнают друг друга, просто узнавание у них слишком одинаково. После второго сета Фуджи увидел беспокойство на лице тренера. Приземистый широкоплечий и вечно недовольный Стоун, который заметил Фуджи еще в старшей школе на одном из его командных школьных чемпионатов, а потом предложил место в сборной Франции, совершенно неожиданно, в раздевалке и между делом. Это только потом Фуджи узнал, что тот давно за ним наблюдал и давно готовил это самое место. И Фуджи тогда согласился, не раздумывая, потому что полгода назад Тезука уехал в Германию, согласившись на точно такое же предложение. Нет, он не искал встречи с ним и не пытался стать ближе к нему, просто решил, что не такая уж плохая альтернатива, в конце концов, теннис ему нравился. А еще ему было очень любопытно узнать, что же заставляло Тезуку так рваться, так бороться и с такой целеустремленностью желать этого. Фуджи сосредоточился на мяче. Кажется, теперь он нашел некоторую брешь в этом стремительном движении ног и блеске темных глаз напротив. Осталось только поймать ее и заключить в углы клеточек ракетки, а потом отбить мяч. Они сравнялись по сетам. Два два. Оставался последний решающий, только Фуджи уже становилось немного скучно, он знал слабость человека напротив, а значит, он уже знал исход игры. Оставалось лишь одно, чего он пока не знал. Сидит ли на трибуне Тезука. Это был вечный сюрприз, яркий смешной джокер в потрепанной колоде карт или монетка, вставшая на ребро. Хотя, конечно, не так. Все же с большей вероятностью. Фуджи помнил, как смеялся на очередном занятии в вузе, когда на теории вероятности ему вдруг стукнуло в голову подсчитать, собственно, эту самую вероятность посещения Тезукой его матчей. Получалось достаточно приличное число. Правда, с таким разбросом, что говорить о предсказаниях не приходилось. Матч окончился довольно скоро.
Запыхавшийся противник как-то вяло пожал ему руку и переваливающейся походкой
направился в сторону своего тренера. Фуджи привычным жестом помахал ревущим
трибунам и пошел в раздевалку. - Зачем ты отдал ему два первых сета? – тугой протяжный голос прорезал тишину комнаты. Фуджи неторопливо стащил футболку, а затем обернулся. Прислонившись к дверям шкафчиков со скрещенными на груди руками, стоял Тезука. Черные брюки со стрелочками, белая рубашка с двумя расстегнутыми вверху пуговицами, рассудительный взгляд, пробивающийся сквозь два стеклышка очков. Фуджи только улыбнулся. - Я не отдавал. Стянул грязные от неоднократного падения на корт шорты и направился в душ. Ледяная вода отлично смывала нарост расчетливости, слой стратегии и тактики, въевшийся в кожу мир тенниса. Когда он вернулся, Тезука все также стоял, подпирая шкафчики спортсменов своей фигурой за 10000 долларов. Или сколько ему там заплатили за прошлую победу на одном из турниров ЭйТП. Он молча наблюдал, как Фуджи переоделся в чистую одежду, собрал ракетки в сумку и закрыл шкафчик. А потом коротко бросил: - Пошли? В гараже он привычным движением вытащил из брюк ключи, отключил сигнализацию и сел за руль, открыв Фуджи дверь переднего сидения рядом с водителем. Черный лак машины на миг отразил искривленную фигуру теннисиста с большой спортивной сумкой через плечо, который несколько секунд как будто в нерешительности смотрел на обитое такой же черной кожей сидение, а потом залез в машину. Наверное, человек проявляет себя во всем, что делает. Фуджи иногда нравилось подмечать детали в совершенно разных областях, которые так или иначе касались личности того, кто это делал. Например, в танце. Фуджи несколько раз видел, как танцевал Эйджи, так же непосредственно и стремительно, как летал по корту. Или как читает Оиши, сосредоточенно и медленно, переворачивая страницу до боли знакомым жестом, как будто пускает в полет очередной мяч. А Тезука водил машину, как держал ракетку, уверенно и прирожденно. Цепкий взгляд в зеркало заднего вида, короткое движение рук на коробке передач, плавный поворот руля. Фуджи мог перечислить такое количество занятий, где Тезука оставался Тезукой. И ему все также нравилось находить еще что-нибудь новое, еще какую-нибудь деталь, запрятанную в основе личности и в двух тонких стеклах в дорогущей оправе. Они остановились перед небольшим отелем. Простая зеленая вывеска скрывала какое-то название. Впрочем, Фуджи никогда не интересовался их названиями. Лишь иногда останавливался на мгновение – удостоверится, что именно такой вывески он еще не видел. Почему-то для него было очень важно это знание, что тут они никогда еще не были. Тезука быстрым шагом подошел к стойке и заговорил с портье. Фуджи никогда не приближался на расстояние слышимости, предпочитая лишь ловить отрывистые низкие звуки голоса Тезуки, рассматривая пол под ногами. Они поднялись по широкой лестнице, и Фуджи первым вошел в темный номер, когда Тезука открыл дверь ключом, выданным ему портье. И ждал, пока Тезука вынет ключ, захлопнет резким движением дверь, отрезая луч единственного света из коридора, а потом прислонится лбом к темной деревяшке. Он просто стоял и ждал. А Тезука с каким-то полувсхилом, полурыком одним коротким движением повернулся и быстрым шагом подошел к Фуджи. И стиснул его до хруста в костях, до ярких пятен перед глазами. Фуджи ничего не делал, не обнимал в ответ, даже рук не поднял, просто стоял и чувствовал, как все сильнее сжимаются руки Тезуки, стискивают его с обреченной яростью. А потом вдруг Тезука отпустил его, так внезапно, что Фуджи даже зашатался. - Хочешь чего-нибудь? Я могу заказать, - а голос все такой же спокойный и уверенный. - Нет, - переводя дыхание, ответил Фуджи, - только можно я включу свет? Тезука немного помолчал, как будто собираясь с мыслями. - Да. Конечно. Фуджи осторожно прислонил
снятую с плеча сумку к стене и потянулся к выключателю. Вспыхнула ярким
светом люстра под потолком, освещая небольшую, но очень уютную комнату
с приземистым столиком около стены и кроватью напротив, на которой лежали
две маленькие подушечки с оборочками. На окнах висели плотные портьеры
со странным рисунком из молний и кружочков. Они не помнили, кто и когда снова выключил свет. Не помнили, как две маленькие подушки оказались валяющимися на полу, как темно-зеленое покрывало одним большим комком заняло свое место на небольшом кресле в другом углу. Не помнили, как постепенно темнота стала все больше и больше заполнять комнату, втекая сквозь плотные занавески из окна, выходящего в узкий дворик с маленькими покосившимися качелями. Не помнили, как на улице зажглись фонари, и как прерывистый искусственный свет начал проникать в комнату. Остались только жадные движения сильных рук, сумасшедший стук сердца, сбивающего с ритма, смятые шершавые простыни, легкий сквозняк, вползающий через щели в рамах и касающийся их почти больных разгоряченных тел легкими плеточными прикосновениями. Остались жесткие одуряющие губы и тонкие уверенные пальцы, щекочущие прикосновения волос к чувствительной коже и смешанное дыхание, закрытые глаза и мягкие-мягкие дорожки ресниц по животу. А через несколько часов, когда на улице стало непроглядно темно, а в комнате нестерпимо, но так сладко душно, Фуджи лежал на кровати и смотрел на спину сидящего Тезуки. На ровную линию позвоночника, на широкие белые плечи и согнутые в локте руки. На яркий огонек сигареты, который освещал лицо Тезуки красноватым светом, когда тот подносил ее к губам и затягивался. И Фуджи знал, что это его единственная сигарета за вечер, за неделю, за месяц, а, может, и за год – до следующего гостиничного номера. Смотрел на его глаза, которые в это время, казалось, не видели ничего, кроме тлеющей вершины, и на тусклый блеск золотого металла на безымянном пальце. А потом Тезука решительным движением затушил сигарету в большой черной блестящей пепельнице, стоящей на прикроватной тумбочке, и повернулся к Фуджи. - Я должен ехать. И Фуджи знал, что если бы хоть раз он попросил его остаться, то он бы остался. И если бы хоть раз посмотрел в его глаза в тот момент, увидел надежду, которая медленно сменяется тусклым светом золотого металла. - Да. Но он также прекрасно знал, что если хоть раз увидит эти глаза, когда ему так яростно необходимо произнести это чертово «да», то не сможет вытолкнуть из себя ни звука. И он до одури хотел остановить руку Тезуки, тянущуюся к брошенным на пол брюкам, поймать его пальцы, застегивающие на груди рубашку, остановить подушечки, касающиеся оправы очков, или крикнуть что-нибудь глупое и отчаянное в закрывающуюся дверь. Но он тихо лежал на кровати, всматриваясь в опасный блеск золотого металла на его пальце, и заставлял себя думать лишь о гладком маленьком колечке, о жизни, сосредоточенной вокруг него и в нем, о вращающейся по отполированной глади проклятой определенности, правильности, нужности и неизменности. И когда он остался один, он подошел к окну, чтобы зайти за линию плотных штор, охраняющих вход во внешний мир, и встал перед чистым стеклом, которое каждое утро мыли горничные. И смотрел на цепочку огней, на вспыхивающие изредка окна соседних домов, на чужие клетки чужих жизней, на темное небо без звезд. А потом не спеша оделся и
вышел, плотно закрыв за собой дверь с металлической табличкой с надписью
32. The End |