Берлинская лазурь
|
|
- Господь всемогущий,
- мрачно изрек Ре. Замерев от сильного
холода и еще более сильного эстетического ужаса, он смотрел на поставленную
слева от каминной трубы колыбель, призванную изображать отвратительно
китчевую сцену рождества христова. Ужас исчезать не собирался, поскольку
они застряли тут на весь вечер, и на все утро, а колыбель не только выглядела
ужасно, еще она была сделана из тяжелой пластмассы, а потому ее довольно
сложно было убрать куда-нибудь. Или уничтожить. - Сегодня надо
говорить "младенец господь", Ре, и завтра тоже, - ответил Пи.
С того момента,
как они приехали, Пи говорил невыносимо слащавым голосом. Чем хуже становилось
настроение Ре, тем веселее был Пи. И настроение у Ре становилось еще хуже.
- Поверить не
могу, что ты взял и снял этот гребаный домик в горах, чтобы устроить вечеринку
в пижамах в сочельник. Будешь вести себя еще пра-а-ативнее, Пи, и я окончательно
поверю в то, что ты – незаконная дочь Чачамару и сестра Ясу. И я не хочу
знать, кто был вашим отцом. - Что же, я,
вообще-то удивился, когда ты согласился прийти, Ре. Глаза Пи сверкали
так же сильно, как сильно покраснел от холода его нос. Пи, конечно, выглядел
как всегда капризно и манерно, однако помимо этого он был взволнован и
взбудоражен, предвкушая возможности вечера. Ре слегка смягчился. - Неужели бы
я отказался от удовольствия посмотреть, как ты ведешь себя словно влюбленный
придурок? - Как я веду
себя словно влюбленный придурок? Вопросительный
знак в конце предложения прозвучал слегка раздражающе. Даже слишком, слишком
раздражающе. - Что? – огрызнулся
Ре. - Нет-нет, ничего,
- пропел Пи и улыбнулся той самой все понимающей улыбкой, за которую Ре
каждый раз хотелось прибить друга. Ре зло прищурился.
- Ну уж нет.
Скажи. Пи сделал вид,
что колеблется. Но он ужасно хотел сказать, это было очевидно, так что
он все-таки сказал: - Ну хорошо.
Ты пришел только потому, что сможешь целый вечер, как маньяк, пялиться
на… Ре мгновенно
взорвался: - Заткнись, мать
твою, Пи. Я пялюсь только потому, что он офигительно уродлив. И все. - Ага! Так ты
все-таки признаешь, что ты на него пялишься? Если бы в его
несчастных замерзших пальцах достало сил, Ре схватил бы эту дурацкую пластиковую
колыбельку и долбанул Пи по его золотисто-рыжей голове. Несколько раз.
Пока не убил бы. А учитывая, что голова у Пи была пустая, его череп раскололся
бы на миллион осколков с третьего удара, и даже повеселиться, блин, нормально
не удалось бы. И все же. Ре попробовал размять пальцы. Ямапи это заметил
и тут же задвигал своими пальцами. В ту секунду, когда он начал, сцена
перестала быть хорошо продуманным эпизодом из серии «Кровавое убийство
под Рождество» и стала выглядеть, как плохая пародия на итальянский вестерн.
Из разряда крутых боевичков класса B под названием вроде «Умри, болван!
Прими смерть на дуэли перед колыбелью господней!». Пи вообще умел все
испортить, и делал он это с размахом, сравнимым разве что только с обхватом
его груди. Ре не хотел знать,
как он так умудрялся. В дверь позвонили.
Такой же веселый, как всё вокруг, звонок пронзил уши Ре. Звук сопровождался
девчачьим хихиканием. Пи прекратил
шевелить пальцами и сделал глубокий вдох, поколебавший его выдающуюся
во всех смыслах этого слова грудь. - Ой, мамочки.
Они здесь. Джин здесь. Ка… - Пи, если ты
скажешь хоть что-то о том… то есть, ни о чем, но скажешь, я сдам тебя
Джину, и он узнает, что ты устроил этот вечер в надежде на то, что он
будет упиваться не духом рождества, а глинтвейном, и ты сможешь подкатиться
к нему с воплем: «Ой, смотри – мы под омелой!». Хотя, должен тебе сказать,
приятель, это самый древний из всех способов подбить клинья к кому-нибудь.
- Эй! Не стоит
недооценивать глинтвейн. И переоценивать способности Джина к логическому
мышлению. И ладно, я ничего не скажу о Ка… ни о чем не скажу, - закруглился
Пи, увидев, что Ре переводит взгляд с пластиковой колыбельки на него.
– Ладно, ладно. Я понял. Я не такой тупой, если ты не в курсе. - Ага, как же, - ответил Ре. *** К трем утра Джин уже порядком
накачался глинтвейном. И не только он, надо сказать. Однако если Ре правильно
понимал, Джин единственный из всех празднующих на полном серьезе хотел
посмотреть «Звуки музыки» на гигантском экране домашнего кинотеатра. Кинотеатр
никак не сочетался с пластиковой колыбелькой. С ней, впрочем, вообще мало
что сочеталось. Какое-то злобное создание допустило его до обнаружившейся
в доме коллекции двд-дисков. Уэда, наверное. Во всяком случае, тот факт,
что Джин носился с диском в руках, означало, что он намеревается его посмотреть.
Ре обдумал сложившуюся ситуацию.
Пи был без ума от Джина. И ему нравилось потворствовать
Джину при каждом удобном случае, а иногда – даже при неудобном. На этот
раз, к примеру, Пи снял чертов домик в горах, в котором был огромный домашний
кинотеатр. И богомерзкая колыбелька, которая понравилась Джину с первого
взгляда. Как же иначе. Господи. Ре вполне уже понимал, к чему
все идет. Еще минута – и благородное
собрание пьяных джоннисов в пижамах будет что есть мочи распевать йодли.
Как будто им не хватало, что они этим на жизнь зарабатывали. Им еще и
на праздниках этого хотелось. Пи осторожно забрал из рук
Джина диск (Джин размахивал коробочкой с фройляйн Марией на обложке так,
будто это была полароидная фотография) и нежно вставил его в проигрыватель
(нежно, потому что к диску прикасался Джин). - Ну же, Ре! Возрадуйся! Мы
будем смотреть веселый мюзикл! Джин пошатывался и покачивался,
и Ре не сомневался, что для Джина сейчас и холмы, и домик в горах, и сами
горы – да вся, чтоб ее Вселенная! – при звуках музыки пробудились ото
сна* и им весело. *обыгрывается строчка одной из самых известных песен мюзикла: "The hills are alive with the sound of music". - Э-э-э, не буду потакать тебе, Джин, потому что с этим прекрасно справляется Пи: я не уверен, что фильм, в котором герои вынуждены бежать с любимой родины из-за преследований нацистов, входит в десятку самых веселых фильмов, которые я когда-либо видел. И даже не напоминай мне об этой сморщенной от старости озабоченной монашке, которая поет весьма неоднозначную песню о том, как нужно «взбираться в горы все выше и выше»*. __________ *Еще одна шутка. "climbing every mountain high" - при желании можно усмотреть в этих словах неоднозначный намек вроде "достигнуть пика". Ну, или high - это слово может означать и наркотическое опьянение. Джин довольно разулыбался,
явно ничего не понимая. - Да-а, я тоже люблю эту песню!
– взволнованно воскликнул он, пока Пи старался развернуть его лицом к
экрану… поглаживая его по щеке, насколько Ре мог видеть. Из того угла, где он провел
практически весь вечер, привалившись спиной к дивану, вдруг рассмеялся
Каме, так неудержимо, как он смеялся нечасто. Его хрупкая фигурка вздрагивала
от смеха так, будто он был для нее слишком сильный, и Ре стало интересно,
над чем Каме смеется – над его язвительной шуткой или тем, какой Джин
забавный, когда пьян. Второй вариант заставил Ре
испытать странное ощущение. - Ты тоже любишь эту песню,
Каме? Пи только удалось повернуть
ангельское личико Джина к экрану, как Джину тут же приспичило совершить
разворот на триста сорок градусов в ту сторону, где его ангельские мозги
предположили наличие Каме, чтобы задать этот весьма насущный вопрос. Пи
терпеливо потянул Джина в сторону экрана, на этот раз запустив руку ему
в волосы. Ре подозревал, что для Пи это всего-навсего повод полапать Джина.
Повод весьма очевидный, но Пи никогда особо не скрытничал. Это умел делать
Ре. Скрывать он умел так чертовски хорошо, что сам не мог понять, что
же он чувствует. - А, ну, монахини – это хорошо,
но я, пожалуй, пойду, - сказал Каме. – Если ты не против, Пи, я найду
наверху спальню и прилягу ненадолго, пока вы с ребятами посмотрите фильм.
- Конечно, - смущенно ответил
Пи. Джин использовал в качестве подушки его плечо, и Пи уже не так беспокоило,
что Джин не смотрит в экран. Каме поднялся. Он не взглянул в сторону Ре,
когда уходил. Ре смотрел, как Каме устало бредет по лестнице, переступает
через вырубившихся прямо на ступеньках джуниоров и поднимается, наконец,
наверх. На нем была смешная, слишком большая ему пижама с коалами – ее
одолжил ему Джин, потому что Каме приехал прямо с работы. Стройная фигура Каме исчезла
из вида. Сбоку от Ре Пи и Джин сплелись
в пьяных объятиях, символизирующих сонную, похрапывающую, забившую на
все голубую любовь. Ре оказался единственным,
кто на самом деле смотрел этот чертов фильм. Он смотрел его ровно до того
самого отвратительного эпизода с монашкой-мумией из преисподней, а потом
решил, что к чертям все – он уже достаточно долго ждал. Он не хотел взбираться в горы
на самый верх, как та монашка, но он определенно мог подняться по тем
же ступенькам, что и Каме. Ре встал с дивана, старательно избегая смотреть
в сторону Пи, он не хотел рисковать и увидеть (если его лучший друг проснется)
как тот показывает ему поднятые вверх большие пальцы рук или еще что-нибудь
такое же удручающе нелепое, причем просто так, чтобы позлить. Ре поднялся по лестнице и
оказался на лестничной площадке второго этажа. По обе стороны от него
были двери, Ре методично принялся открывать одну за другой: никого, никого,
никого. Лежит, свернувшись комочком
на кровати. Даже одеяло на себя не накинул,
заметил Ре. Похоже, он заснул в то самое мгновение, когда голова его коснулась
подушки. Каме весь вечер выглядел донельзя усталым. Он улыбался и улыбался:
всем вокруг и никому в отдельности одновременно, казалось, будто он чужой
здесь, среди них; впрочем, так казалось часто, когда вокруг Каме не сверкали
вспышки камер. Однако сейчас, как то ни странно,
все было не так. Сейчас Каме выглядел так, будто он был именно там, где
должен быть – уснув на чужой кровати. И рядом – Ре. Наедине с ним. Ре шагнул в комнату. В это мгновение в доме погас
свет. Ре не испугался. Он слышал, как кто-то из тех
джоннисов внизу, кто еще не спал или еще не вырубился спьяну, завопил
и поднял панику. Ре протянул руку, нащупал косяк двери и закрыл ее за
собой так тихо, как только мог. Потом повернул ключ в замке.
Так было надо. Ему не понадобилось
ни секунды, чтобы привыкнуть к отсутствию света. Чернота. Ре был в своей
стихии. Вселенная давно
уже стала для Ре совершенно черной. Он не помнил, когда это началось.
Он не ненавидел черноту, относился к ней даже спокойно, ведь чернота овладела
вселенной постепенно, год за годом она сгущалась, потом окутывала все
вокруг, затем проникала во все щели. Так, исподтишка, она стала привычной,
теперь казалось, что сама жизнь всегда была этого цвета, и так и должно
было быть. Нечего было бояться, и нечему было радоваться. Можно даже сказать,
что в такой черной жизни Ре было намного легче надеть на себя разноцветное
трико с арбузным узором для последнего клипа Kanjani8. Чернота повсюду.
Кроме Каме. Может быть, это
сияние вокруг Каме всегда было вокруг него, Ре его чувствовал, и потому
инстинктивно избегал Каме. А когда не мог избежать – игнорировал. Когда
не мог игнорировать – злился на него. Воздух вокруг Каме никогда не был
полностью черным, даже сейчас. Он будто бы вобрал в себя другой отзвук,
другой оттенок – разумеется, тоже темный, но чуточку светлее черного.
Густой, насыщенный,
глубокий темно-синий. Ре впервые заметил
это во время выступления на «Dream Boys». Самое подходящее место для того,
чтобы увидеть нечто странное, ага. Ре помнил тот момент. Они сидели на
скамье, Джин по ту сторону от Каме, хотя мог быть и по ту сторону галактики
сесть, Ре было все равно; зрители в зале сливались в одно с тем черным
цветом, из которого состояла жизнь Ре. И в это мгновение Ре увидел темно-синее
свечение – оно внезапно засияло вокруг Каме. Даже капельки пота на его
выразительном лице засветились чистым глубоким синим. На несколько
секунд Ре замер в шоке, на него словно затмение нашло, все окружающее
было залито темно-синим сиянием Каме. Черт. Что это было? Во время выступления
Ре почти удалось убедить себя поверить в то, что в этом необъяснимом и
странном темно-синем свечении виновато освещение, искусно направленное
на звезду шоу. Но потом Ре начал замечать его даже за сценой, везде, где
бы ни был Каме. Везде и всегда. Это не освещение. Это сам Каме. Он был словно
капелька света, и черный цвет, который бесконечно окружал Ре, от соприкосновения
с этой каплей растворялся в темно-синий. Ре это не нравилось.
Это тревожило
единообразие той вселенной, которую он знал. Это тревожило
его. Но он все равно
внимательно смотрел на Каме. Это было удивительно
красивое явление, даже если Каме о нем и не подозревал. Хотя окружающие,
похоже, не видели ничего темно-синего. Они, конечно, видели в Каме все
остальное, как и Ре. Видели перламутровую белизну – ярко сверкающую или
прячущуюся за улыбкой. Видели кожу: светло-кремовую, чуть розовую – на
скулах, кремовую – на животе. Волосы: выкрашенные во все цвета радуги
или, что случалось гораздо реже, в цвет, данный Каме от рождения. Все
видели это своими глазами, и что там говорить, Каме постарался, чтобы
все это было на виду, чтобы все было прекрасно видно. Ну, все и было…
прекрасно. Ре, кажется,
был единственным, кто замечал что-то неладное. Для всех остальных мир
не был таким непроницаемо черным, видимо, так что возможно, Каме никому
не представал в этом опасном, необъяснимом темно-синем цвете. Только Ре.
Никто не видел его в том же цвете, а если и видел, то не говорил. Сам
Ре не собирался говорить об этом, отчасти потому, что не хотел, чтобы
это подтвердило, что он потихоньку съезжает с катушек, отчасти потому,
что он ни с кем не хотел делиться этой темно-синей тайной. Так что ненормальный
тут, наверное, Ре. Это же он закрыл
дверь и тихо-тихо подошел к кровати, на которой лежал спящий Каме, похожий
на маленького синего ангела, из тех, что вешают на рождественскую елку.
Это же он осторожно забрался на кровать так, чтобы не разбудить. Сел рядом.
Придвинулся ближе. Еще ближе. Лег рядом с Каме. Это он наслаждается синей
теменью, которую чувствует так остро, как никогда, будто бы дыхание Каме,
щекочущее его губы, окрашено в темно-синий. Ре позабыл натянуть
одеяло на них обоих. Было холодно, и он все-таки немножко ненормальный,
да. И ладно. Пора с этим смириться и стать уже совсем ненормальным. Каме пошевелился.
Ре задержал дыхание,
сердце бешено забилось в груди, захлебываясь собственным ритмом. Однако
Каме просто развернулся расслабленным синим сиянием, едва слышно выдохнув
что-то. Ре выждал целую
минуту, прежде чем осмелился придвинуться ближе. На этот раз он оказался
так близко, что соприкасался с темно-синим созданием ним чуть ли не всем
телом. В этот момент
Ре пришло в голову, что он ни черта не понимает, что он делает. Хотя вообще-то
– понимал. Он легонько-легонько
целовал губы Каме, нежно, чтобы не испугать. Он почувствовал, как Каме
приоткрывает рот, почувствовал язычок Каме: это все его до безумия возбуждающая
привычка – облизывать губы, или ему немножко нравится? Каме согласен?
Он проснулся? И вдруг – именно
тогда, когда Ре подобрался так близко! нет-нет-нет! – в дверь постучали.
Ре закрыл рот Каме рукой, нежно, но твердо, не давая ему заговорить. Вот
теперь он точно не понимал, какого черта он делает. Каким-то образом
он почувствовал в темноте, что Каме открыл глаза. Может, это темно-синее
сияние стало чуточку ярче? Как бы то ни
было, Каме проснулся. - Каме? Ты там?
Ты в порядке? – послышался голос Пи. – Электричество вырубилось. - Не бойся, -
прошептал Ре на ухо Каме и поцеловал его. – Не надо бояться, я просто… Ладонь Каме легла
на его ладонь, сначала казалось, будто его касаются и ощущают. Так, как
сам Ре вдыхал запах шампуня Каме. Но потом Каме убрал руку Ре. «Черт», - подумал
Ре. - Все хорошо,
- прозвучал голос Каме, какой-то чужой ото сна. – Я бы даже не заметил.
Можно я как-нибудь дальше посплю, Пи? Совсем сил нет. - О, конечно,
детка. Прости, если разбудил. Просто хотел проверить. Пойду, посмотрю,
скольких там под покровом тьмы Ре зарезал с тех пор, как я видел его в
последний раз. Каме захихикал.
Ре закатил глаза. - Давай. Спа… Каме проглотил
слова благодарности. Звук шагов Пи в коридоре еще не стих, а Ре уже торопливо,
будто воруя, целовал Каме в шею, в подбородок, в кадык, только он уже
ничего не крал, потому что ему отвечали совершенным темно-синим согласием.
Ре, может быть, и вел себя странно (ну ладно, он на самом деле вел себя
странно), но Каме – не слишком ли он вел себя развратно? Почему Каме не
останавливал его? Ре не был даже
уверен, что Каме его узнал, и мысль об этом его очень, очень и очень беспокоила.
Однако не настолько сильно, чтобы заставить его прервать это восхитительное
погружение в темно-синюю тьму, представиться и надеяться, что после этого
ему удастся продолжить. Винить в этом
надо было Каме, с этой его согласной покорностью, потому что он делал
одно, а потом другое, а потом еще – вот это, то, как его ноги скользят
вдоль его, Ре, ног. И Ре все думает, что еще секунда – и он остановится,
прояснит ситуацию, обязательно, о… черт! Ой. То есть.
Супер. Хорошо. В коридоре послышались
голоса. Ни Каме, ни Ре ни на мгновение не отвлеклись друг от друга. - Похоже, ту
деревушку внизу затопило двухметровым слоем воды, поэтому электричество
и пропало. - Э-э-э. Я слышал,
был пожар, и поэтому вышли из строя линии электропередач. - Может быть,
и то, и другое, - примирительно сказал кто-то третий (наверное, Кусано). Двое остальных
тихо захихикали, и краем сознания Ре подумал, что ему, наверное, не стоит
волноваться из-за того, что эпос «Потоп 2: Возвращение. Еще больше огня!»
разворачивается явно под управлением Санта-Клауса из Преисподней. Но потом
он нашел языком крохотное чувствительно местечко во рту Каме, и мир мог
гореть, тонуть и катиться ко всем чертям, потому что пока Ре мог заставить
Каме так мурлыкать от удовольствия, они будут в раю. Жаль, что Каме,
скорее всего, понятия не имел, кого за это благодарить. Пока это, в принципе,
было терпимо – Каме ведь не смог бы так промурлыкать имя Ре. Но однажды,
рано или поздно Ре хотел бы услышать, как Каме произносит его имя должным
образом. Выкрикивает. Громко. Так громко, чтобы все джоннисы об этом сплетничали
до следующего рождества. Как минимум – до следующего. И это «однажды»,
то есть оргазм, приближался и рано или поздно собирался случиться, судя
по тому, как отчаянно Каме прижимался и потирался о Ре. Их движения стали
предельно откровенными, и фейерверки в голове у Ре складывались в четкий
призыв: «Возьми меня скорее (кто бы ты ни был)». Последние слова,
родившиеся в глубоком синем сиянии, ударили Ре, словно током. Он отодвинулся,
ему пришлось постараться, даже оттолкнуть Каме, потому что Каме не отпускал
его, обнимал руками, удерживая его рядом, притягивая к себе ближе, опасно
близко… кем бы он ни был? - Куда ты… стой,
стой, стой, Ре. Пожалуйста. Пожалуйста. Ре замер. Каме знал? Ме-е-едленно-медленно
Ре заухмылялся в темноте. Ну конечно, же, Каме знал. Нишикидо Ре каждый
узнает даже в самой, чтоб ее, непроглядной тьме, ну а Нишикидо Ре никогда
не следует в этом сомневаться. С чего это он вообще об этом задумался?
Глупости какие. И все же, поняв,
что Каме знает, кто он, Ре почувствовал себя необыкновенно счастливым.
- Я за одеялом.
Здесь холодно, - быстро сказал он – и соврал, потому что ему давно уже
ни капельки не было холодно. Ре увидел, как
в темноте Каме вслепую протянул к нему худые руки, светящиеся нежным темно-синим. - Согрей меня,
- прошептал он. |