Его сердце - проволочная сетка в человеческий рост с миллионом ключей самой разной формы, золотых и серебряных: они примотаны кусками лески или свисают с рыболовных крючков, сверкая на солнце и чуть позвякивая, когда налетает ветерок.
Иногда Джиёну не остается ничего другого, кроме как кричать до хрипоты и наблюдать за осыпающимися ключами - забор словно плачет или готовится к зиме, как дерево сбрасывает листья. Джиён прислоняется к нему, спиной ощущая ползучий плющ, а кожей - косые закатные лучи.
“В конце концов, это мое дело”, - думает он, - “никто ничего не обещал”. Он выбирает простой серебряный ключ с шагомером вместо брелока. Счетчик показывает десять тысяч – десять тысяч чисел, если считать от единицы, и столько же шагов по невыбранной дороге. Он делает первый, и результат обнуляется. Ключ, подобно маятнику, качается на кольце.
Он отпирает замок старой, местами изрядно проржавевшей машины омерзительного цвета. Дверь со стороны водительского сиденья страшно скрипит, воздухозаборники наглухо заклеены скотчем.
Джиён ждет, пока солнце скроется за линией горизонта, и, прихватив ранец, полный обуви и давно забытых призраков прошлого, проскальзывает мимо матери, которая дремлет в кресле на веранде.
Он поворачивает ключ, и стартер издает едва уловимый звук. Джиён одной рукой переключает станции на магнитоле, и Полярис указывает ему путь.
Город постепенно удаляется в боковом зеркале, пока совсем не исчезает из виду, и от этого все тело наполняет умиротворение: как если окунуть ноги в ледяной ручей весной, обливаясь потом после изнурительной пробежки; как трепещущие крылышки светляков, до того как они задохнутся в плотно заткнутой бутылке; как Сынхён до Джиёна и автокатастрофы, которая перевернула все с ног на голову.
понедельник
В первый момент он не может вздохнуть, а затем летящая ему в лицо стеклянная крошка становится мерцающей прозрачной пылью; визг тормозов сменяется жалобным воем в его голове, а треск впечатавшейся в тело водительской двери – размеренным сердцебиением. Джиён отнюдь не уверен, что зрение ему не изменяет: отняв руки от глаз, он видит только низкое пасмурное небо, маленький городок с вылинявшими дорожными знаками и хлопающими на пронзительном осеннем ветру зелеными навесами, скелеты голых деревьев и стайку пожухлых листьев на пустынной мостовой.
“Hotel” - гласит поблекшая вывеска прямо над лобовым стеклом, белые буквы обрамлены лампочками. Секунду поколебавшись, Джиён решает, что и так сойдет, тянется на заднее сиденье за сумкой и выбирается из машины, по-прежнему не понимая, что именно с ним произошло.
На веревке перед входом висит серебряный колокольчик, негромко позвякивающий о стекло, когда Джиён открывает дверь. Он пересекает вымощенный черно-белой плиткой холл, подходит к стойке ресепшн и интересуется наличием свободных одноместных номеров.
- Все забронированы, - следует ответ портье, хотя кроме них вокруг ни души. - Но могу предложить двухместный без доплаты.
Разумеется. Его коллекция дизайнерской обуви сможет с комфортом отдохнуть на второй кровати, а потом они вместе отправятся на прогулку или займутся еще чем-нибудь подобающим одиноким людям. Не то, чтобы Джиён задавался этим вопросом прежде… зато будет, над чем поразмыслить. Припечатав несколько смятых купюр к полированной поверхности стойки, он направляется к лифту и нетерпеливо давит на кнопку вызова. Ему на пятый, но нужную цифру удается отыскать не сразу. Боковым зрением он замечает свое отражение в зеркале: волосы снова темные и слегка вьются на концах; если поднять брови, взлохмаченная челка почти закрывает их. Он стягивает с головы узкий обруч, вертит в руках и не может припомнить, чтобы у него когда-либо был такой – очевидно, совсем новый. Списав это на игру света и разыгравшееся воображение (молясь, чтобы все было именно так), он торопится покинуть стальную коробку лифта.
“507” - значится на приоткрытой двери. Джиён хмурится, медленно толкает ее, бесшумно ступает по тонкому ковру.
- Эй?
Обе кровати не заправлены, на матрасах и простынях неглубокими вмятинами застыли контуры тел прежних постояльцев; на прикроватной тумбочке громоздится горка окурков. Порыв ледяного ветра треплет волосы – завернув за угол, Джиён обнаруживает, что окна эркера открыты нараспашку. На карнизе, нахохлившись как горгулья, восседает незнакомый парень с зажженной сигаретой в зубах. Он болтает ногами над лежащим внизу провинциальным городком, не обращая внимания на пять этажей, отделяющих его от земли.
- Привет, - осторожно окликает Джиён, - извини, но я только что заплатил за этот номер.
- Джи, - отзывается тот, не поворачивая головы. Джиён едва не подпрыгивает от неожиданности. - Я его нашел.
Осторожно шагнув вперед, Джиён оглядывает раскинувшуюся перед ним панораму, замечая темно-серую кляксу озера вдалеке.
- Что нашел? – озадаченно уточняет он.
- Дурацкое кафе, ради которого мы тащились в такую глушь. Оно совсем рядом, за церковью, видишь? - палец указывает на невысокую синюю постройку, к крыше которой прикреплен огромный, но оттого не менее безобразный и облезший макет кофейной чашки.
- Я, - говорит Джиён и сразу умолкает.
Его собеседник хмурит брови. Отросшие вихры агрессивно топорщатся на макушке, темные глаза сверкают, дым клубами вырывается изо рта, вьется вокруг пальцев.
- Если ты передумал, - угрожающе начинает он, - я тебя придушу.
Джиёну кажется, что он нежданно-негаданно очутился в толпе незнакомцев, которые называют себя его семьей, могут читать его как раскрытую книгу.
- По-моему, ты меня с кем-то путаешь.
Этот незнакомец перебивает его или не слышит вовсе, или попросту игнорирует, потому что, здесь и сейчас Джиён не имеет для него значения.
- Эй, а где сигареты? Ты же выходил за ними.
- Сигареты? – моргает Джиён. Какого черта здесь происходит? – Я не курю.
- Вот оно что. Сегодня ты уже не куришь, - несколько секунд этот странный парень обдумывает услышанное, прищуривается, поднося к губам фильтр, и со вкусом затягивается. От его пристального взгляда у Джиёна мурашки по спине – будто он видит сквозь стены и точно знает, что сказать, чтобы окончательно сбить с толку. От ветерка дым затягивает в комнату, предоставляя Джиёну возможность насладиться прелестями пассивного курения.
- Это… наверное, я ошибся номером, - решает он и поспешно покидает комнату (точнее, вылетает пулей), волоча сумку по полу. И пока Джиён вынужден во второй раз за день пялиться на идиотский оттенок своих волос в зеркале лифта, он молится всем богам, чтобы к тому моменту, когда он доберется до холла, наваждение спало.
- Прошу… прощения, - говорит Джиён, притормозив возле стойки, когда понимает, что за ней никого.
Толстый слой пыли покрывает лакированную поверхность расцветки “под мрамор”, обивка на кресле портье изъедена молью, из шахматного узора на полу выбито несколько квадратиков плитки.
- Ты так ничего и не понял, - раздается сзади. Джиён оборачивается, как раз когда его непрошеный знакомец делает шаг с последней выщербленной ступеньки: руки в карманах брюк и уже без сигареты. – Верно?
Он стоит лицом к Джиёну, их разделяет только дверной проем и льющийся из окон сумрачный свет.
“Понял что?” – хочет спросить Джиён, но полагает, что в данной ситуации, если уж разбираться, то с самого начала, и отрицательно мотает головой.
Его собеседник тоже растерян, но яростный огонь во взгляде нисколько не затухает.
Он помогает затолкать сумку на заднее сиденье, с силой захлопывает дверцу. Джиен благодарно кивает и не успевает уклониться, когда парень тянется взъерошить его длинные волосы: при разнице в росте почти в голову, ему это удается без труда. Жест кажется необъяснимо привычным.
Следующие пять часов Джиён пахнет табаком. Город в зеркале заднего вида совсем скоро превращается в крошечное пятно на линии горизонта, и вывеска в виде кофейной чашки – единственное, что можно различить еще довольно долго.
__
вторник
В следующем городке идет снег. Джиён не видит смысла в него заезжать: он делал остановку всего пару часов назад, когда заправлялся, но солнце окончательно прячется за тучи, колеса начинают скользить и машину пару раз заносит, что провоцирует опасную для жизней диких животных в близлежащей лесополосе ситуацию. Он принимает решение остановиться и заглушить мотор.
Все вокруг как покрывалом укрыто плотным слоем белого снега; сверху на высокой башне бьют часы, откуда-то издалека долетает слабый отзвук детских голосов и смеха.
Потратив двадцать минут на бесплодные попытки сдвинуть с места безнадежно забуксовавшую машину, он проводит еще столько же в напрасном ожидании встречных или попутных машин, которых в этой реальности попросту не существует – за исключением припаркованных у обочины. Джиён сдается, падает в свежеприпорошеный сугроб под высоченным дубом и вглядывается в темнеющее небо, с которого бесшумно сыпется искрящийся ледяной пух. В подобных ситуациях быть одному совсем не весело.
Хлопья снега, медленно кружась, опускаются на кончик его носа и тут же тают.
Джиён прикрывает веки, лениво размышляя, можно ли задремать прямо здесь – он так устал, а вокруг не слишком холодно. Возможно, позже он построит иглу.
- Какого хрена ты делаешь? – вздрогнув от резкого окрика, Джиён открывает глаза. Над ним возвышается парень с сигаретой из серого города – на нем черно-белая ветровка, в руках меховая шапка, а выражение лица не предвещает ничего хорошего. Его волосы гораздо короче, чем в прошлый раз, а кончики ушей покраснели от морозного воздуха. Ухватив Джиёна за руку, он рывком вздергивает его на ноги и принимается отряхивать снег с его одежды и затылка.
Джиён смотрит, разинув рот.
- Что за… как… - заикается он, но его перебивают.
- Хочешь замерзнуть до смерти, придурок? – раздраженно бурчит собеседник, нахлобучивая шапку на голову Джиёна и под горло застегивая его дутую серую куртку. Неожиданно Джиён понимает, что вовсю шмыгает носом; он пытается заговорить, но из груди вырывается удушливый кашель.
Парень вздыхает и закатывает глаза.
- Вот видишь? - говорит он поучительным тоном, сжимая руку Джиёна в перчатке, пока тот пытается понять, почему этот неясный образ из его беспокойных снов – посторонний, в сущности, человек не кажется таковым даже за пределами вчерашнего сумеречного города. Впрочем, судя по тому, с какой живостью он поторапливает Джиёна, толкая в бок, о сновидениях здесь и речи не идет.
- В следующий раз, когда твоей маме взбредет в голову, что неплохо было бы съездить отдохнуть, мы отправимся на чертовы Гавайи. И меня не волнует, что ты любишь снег.
Джиён вглядывается вперед, где виднеется ничем не примечательная многоэтажка, которую он наверняка должен узнать, но память – словно скованное льдом море – на поверхности одни ошметки разрозненных воспоминаний о насыщенной темно-зеленой краске и перезвоне стеклянных пластинок фурина на балконе третьего этажа. От крыльца к тому месту, где они стоят, ведут две цепочки следов. Одна из них принадлежит незнакомцу.
Вторая заканчивается там, где Джиён валялся на снегу.
Вдох застревает в горле - Джиён выдергивает руку из чужой ладони, дыша порывисто и тяжело, и снежинки мечутся в облаке пара, будто в крохотной снежной буре.
- Я… я должен быть здесь? - нерешительно спрашивает он.
Его спутник замедляет шаг и опускает глаза.
- Больше нет, - отвечает он, и по голосу ясно, что он чего-то недоговаривает.
Его пальцы удерживают пальцы Джиёна немного дольше, чем следует после того, как он помогает вытащить полуразвалившуюся от древности, тачку из сугроба. Джиён возвращает ему меховую шапку.
Подтаявшая жижа чавкает под колесами, когда он уезжает.
__
среда
На обочине дороги продают радуги.
Джиён тормозит, чтобы получше разглядеть торговцев, и в этот момент понимает, что эти радуги не имеют ничего общего с преломлением света или горшочками с золотом - в картонных коробках глянцево поблескивают помидоры и желтый перец, манго и виноград.
Вокруг толпится уйма людей, они толкают Джиёна, наступают ему на ноги, кричат прямо над ухом, чтобы привлечь внимание продавцов в фартуках за прилавками. Ему все же удается дотянуться до чего-то гладкого и округлого и сунуть деньги в протянутую ладонь, прежде чем он понимает, что держит в руке баклажан.
Полуденное солнце жжет спину, и на миг Джиёна охватывает странное чувство, будто ему есть, куда торопиться. Он щурится от прямых лучей, вглядываясь в узкую улочку между домами: на низкой кирпичной стене сутулится смутно знакомая фигура.
Недолго думая, Джиён направляется туда по мощеной булыжниками мостовой, и чем ближе подходит, тем явственней может различить густые брови, взлохмаченные черные волосы (сегодня они длиннее, чем в прошлый раз, и лезут в глаза под порывами легкого ветра); в измазанных чернилами пальцах зажата неизменная сигарета.
Подтянувшись на руках, Джиён усаживается рядом, кладет баклажан на шершавую кладку возле больших солнцезащитных очков и кружки, полной, по всей видимости, чая. Кривая ухмылка медленно сползает с лица его незнакомца, когда Джиён открывает рот.
- Ты обознался. Принял меня за кого-то другого, - еще не договорив, он начинает раскаиваться. Ему жаль себя, жаль этого парня и стыдно оттого, как болезненно искажаются его жесткие черты, как угасает что-то во взгляде. – Я не тот, кого ты ищешь.
Проходит некоторое время, прежде чем на строгом лице вновь возникает улыбка.
- Возможно, - уступает тот.
- Дело в том, что я… Я Джиён, - запинаясь, выдавливает Джиён, - Квон Джиён.
Он пытается припомнить мелочи, вроде того, в какую школу ходил или с кем встречался, свой любимый цвет или номер телефона матери, и неужели этот странный тип всерьез верит, что может вот так запросто вписаться в персональный мир Джиёна. Это напрочь лишено смысла.
- Тогда почему ты здесь, Квон Джиён?
Джиён успевает подумать о том, насколько нелепо прозвучит его ответ еще до того, как произносит вслух:
- Я ищу себя.
Врать поздно, а сказанного не воротишь.
Но парень кивает с таким видом, будто это – самая здравая мысль, которую он услышал за весь день.
- Найдешь, когда придет время.
Звучит не слишком зловеще, к тому же, Джиёну некуда идти. Поэтому следующие несколько часов он проводит тут же, на стене, наблюдая за суетливой уличной жизнью: снующими мимо на своих тарахтящих мопедах деловыми людьми; флиртующими парочками, держащимися за руки; детьми с яркими разноцветными мячами и щенками, которые шныряют меж лавками по переулку. Солнце постепенно садится, превращаясь в уменьшающуюся полоску раскаленного света на горизонте, черепичных крышах и закопченной оранжевой штукатурке.
- Какой он был? - спрашивает Джиён пока небо выцветает, становясь невидимым. - Твой Джиён.
Незнакомец задумчиво хмурится.
- Он был, хм… - неохотно начинает он, а потом случайно переводит взгляд на темно-фиолетовый овощ, и его лицо проясняется. - Он из тех людей, которые ненавидят баклажаны, но все равно покупают, потому что им нравится цвет. А есть их потом приходится мне, - слова превращаются в смех, Джиён ловит на себе брошенный украдкой взгляд и ободряюще улыбается в ответ. - Странно, да?
- Я тоже не люблю баклажаны, - подхватывает Джиён. И минуту спустя добавляет:
- Надеюсь, ты его найдешь.
С заходом солнца толпа редеет, слышно, как в траве начинают стрекотать сверчки. “Здесь слишком хорошо, чтобы остаться”, - думает Джиён. Быть может, он вернется, когда во всем разберется.
Они вместе бредут к машине. Джиён отдает свой баклажан, машет из окна и выглядит удивительно маленьким на водительском кресле.
- Как тебя зовут? - кричит он, забыв, что стекло можно опустить.
- Сынхён, - доносится до него приглушенный голос.
Небо разливается розовым и серебряным, а потом цвета тускнеют и исчезают совсем.
__
четверг
- Это ведь все по-настоящему? - Джиён ерзает, пытаясь увернуться от впившегося в спину дворника, и краем глаза поглядывает на Сынхёна. - Или нет?
- Надеюсь, что да. В противном случае, это какой-то дурацкий бесконечный сон и когда я проснусь, мне будет лет шестьдесят, не меньше, - замечает Сынхён, не отрываясь от разглядывания звездного неба, и постукивает костяшками пальцев по капоту, с которого кусками отслаивается краска. - В твоей жестянке случайно пива не осталось?
- Нет, - закатывает глаза Джиён. Он не совсем уверен, следовало ли сворачивать с дороги и выезжать на заросшее высокой травой поле, но здраво рассудил, что в случае чего на открытой местности заметить полицейский патруль будет проще простого.
- Мне кажется, я что-то упускаю, - говорит Джиён.
- Это просто звезды. В них в самом деле нет…
- Я имею в виду все это, - Джиён делает неопределенный жест рукой. - Мою жизнь. Это место. Все вокруг. Где я? Почему я делаю то, что делаю? Почему ты повсюду? – он трет глаза ребром ладони, проводит пальцами по неровно выстриженному ирокезу. - И с какой стати мои волосы живут отдельной жизнью?
Сынхён не отвечает и молчание становится абсолютным, заполняет все вокруг, потому что здесь есть звезды, но нет луны, есть трава, но в ней никогда не росли цветы, и даже сверчков не слышно – если, конечно, они существуют.
- И как, по-твоему, я должен ответить? – наконец уточняет Сынхён. Ирония в его голосе кажется настолько привычной, что Джиёна снова посещает странное чувство, будто он смотрит на уголок старого фотоснимка, крошечного фрагмента своих снов, в которых Сынхён был главным действующим лицом. Чтобы вспомнить, кто же он на самом деле, осталось сделать всего один шаг. И почему Джиёну кажется, что улыбка Сынхёна была едва ли не первым, что он видел каждый день своей жизни, но забыл об этом, стер из памяти. Если бы можно было взять этот уголок и немного потянуть…
- До меня не доходит, - сердито бурчит Джиён, - я тупо наворачиваю круги и зря прожигаю деньги и бензин.
- Я думал, ты проводишь переоценку ценностей или что-то в этом роде, - Сынхён складывает руки на груди.
- Ну, это же и так понятно: я что-то делаю неправильно, если единственное, что посчастливилось найти – это ты, - некоторое время Джиён наблюдает, как клубы дыма из тлеющей сигареты Сынхёна распускаются в воздухе диковинными цветами, и приподнимается на локте. – Дай-ка мне тоже.
Сынхён впервые выглядит удивленным.
- Ты же не куришь, - напоминает он, но все равно протягивает пачку “Marlboro”.
Крышка зажигалки откидывается, словно сама собой, а потом Джиён легко втягивает резкий, приправленный табаком воздух, на несколько секунд задерживая его во рту, и выдыхает прямо в небо. Знакомое чувство в который раз наполняет его до кончиков пальцев – как если возвращаешься домой после долгого отсутствия.
Еще один фрагмент открывается перед ним. Джиён моргает и хмурится, глядя на сигарету, зажатую между указательным и средним пальцами; будто кто-то поставил на паузу окружающий мир, даже Сынхён затаил дыхание.
Он вновь откидывается на спину.
- Расскажи мне еще про Джиёна.
- Он… черт, даже не знаю, что сказать, - с усмешкой говорит Сынхён. - Он… он поздно встает. Слишком много курит. Носит то, что нормальные люди в жизни не станут носить, и иногда вдруг решает удариться в религию. Он помнит мельчайшие детали интерьера своих любимых ресторанов, но никогда не знает их названий. Он любит снег. Однажды он потратил весь свой гонорар на браслет, который так ни разу и не надел, - Сынхён вздыхает, проводя рукой по уложенному гелем хохолку. – Но, думаю, ты хотел услышать совсем не это.
А может, именно это – Джиён не знает наверняка, но такие совпадения любого испугают. Стряхнув пепел с белой футболки, он мысленно дает себе установку говорить в третьем лице:
- Так почему же ты не ищешь его?
- Потому, - терпеливо поясняет Сынхён, - что в некотором смысле он должен найти меня.
- И что ты собираешься делать до этого?
Сынхён пожимает плечами.
- Не знаю. Составлю тебе компанию?
Вновь воцаряется тишина – они молчат, и из перешедшего в беззвучный режим окружающего мира не доносится ни шороха.
- Мне очень жаль, - наконец подает голос Джиён, прося прощения за то, что ему никогда не стать тем, кем его хочет видеть Сынхён; за то, что он – не тот.
- Все в порядке.
Джиён позволяет Сынхёну взять себя за руку, едва переплетая пальцы – здесь и сейчас, между гравием, ржавчиной и слабым светом звезд – возможно, полагая, что мог бы попытаться компенсировать разочарование Сынхёна, втиснув себя в образ того, кого тот так давно и безнадежно ищет – разумеется, путаясь в репликах и совершая промахи, но, в то же время, это будет Джиён, и никто иной. Он слегка сжимает руку, и некошеное поле с хрустом сворачивается вовнутрь, ломаясь и осыпаясь горсткой сажи к их ногам. Все в порядке.
__
пятница
В следующем городе нет Сынхёна.
Белые здания хаотично громоздятся одно на другом, словно клейкие многоярусные свадебные торты, сфотографированные в момент падения с последующими разрушенными воспоминаниями, но Сынхёна здесь нет.
Неожиданный покой и тишина окружают Джиёна, и хотя, вполне возможно, здесь для него нашлось бы занятие, он проводит все время в номере отеля, сидя у изножья белоснежной кровати, кусая ногти и размышляя, куда запропастился Сынхён, и когда он, наконец, объявится со своим рентгеновским взглядом и вездесущим запахом табака, чтобы одним двусмысленным замечанием испортить Джиёну настроение на весь день.
В конечном итоге, с последним пунктом Джиён вполне справляется сам. Он не может уснуть, три часа кряду ворочаясь на своем узком ложе, которое на ощупь как вода, в то время как воздух в номере непостижимым образом превратился в студень. Он пытается молиться, но обрывает себя на полуслове, потому что в этом мире Бога не может существовать.
Устав бороться с собой и бессонницей, он забрасывает за плечо рюкзак и сбегает, едва за окном занимается рассвет. Рев прибоя и прощальные крики чаек провожают его в новый день.
__
суббота
Небоскребы.
Даже до боли вытянув шею и вывернув голову из окна машины, он не видит их вершин. Холодные и бесчувственные, они загораживают небо, пока не исчезает все остальное, и остаются лишь громады из стекла и бетона. Здесь нет ни дня, ни ночи. Возможно, где-то там, в вышине, парят птицы, но внизу есть лишь искусственный свет уличных фонарей и чирикающие звуки тормозящих шин на перекрестках.
Он осматривается, выбирая, где припарковаться, пока не замечает единственное свободное место на стоянке между одинаковыми черными автомобилями класса люкс. Он открывает дверь своей машины и практически влетает в толпу бизнесменов с трезвонящими мобильными телефонами и капуччино в руках, недоступных для простых смертных за непроницаемыми шорами темных очков. Они кучкуются, подобно стае ворон, а потом удаляются прочь.
Джиён не знает, куда идти. На каждой из дверей цифровой замок, на витринах в лучах подсветки возвышаются замершие в эффектных позах фигуры манекенов, а на нем огромная футболка и слишком много украшений.
Одно за другим он стягивает с пальцев кольца, бросает их на тротуар, двигаясь навстречу людскому потоку, когда замечает стеклянную дверь, сквозь которую пробивается мягкий розоватый свет, так отличающийся от слепящих неоновых огней города. Джиён со всех ног торопится туда, толкает дверь и та легко поддается.
Как он и ожидал, (пусть даже вчерашние события не единожды заставили его засомневаться) Сынхён уже здесь. Он сидит в центре сияющего танц-пола в зале с до блеска натертыми деревянными полами, полном зеркал. Из колонок доносится мелодия, но для Джиёна она сливается в неясный шум.
В черном теплом пальто, с волосами, уложенными в нелепую высокую прическу, Сынхён похож на этих безликих прохожих, но на его лице нет отчужденности, а руках — стакана с капуччино.
- Господи, обязательно тебе вечно быть белой вороной? - Сынхён скалится, оглядывая Джиёна с головы до ног, и, судя по всему, не имеет ничего против его прикида.
- Тебя не было там, - обвиняет Джиён, игнорируя вопрос.
Сынхён непонимающе смотрит на него.
- Что?
- Вчера, - поясняет Джиён, - в городе. Я тебя ждал.
Выражение Сынхёна кардинально меняется.
Волосы, повинуясь неведомой силе, опускаются, обрамляя его лицо, нетронутая гелем челка тяжелыми блестящими прядями скрывает глаза.
- Как... ты что... ты приехал, чтобы меня найти?
- Естественно, - огрызается Джиён, отказываясь понимать, что происходит. - То есть, я пытался.
- Нет, - говорит Сынхён и делает шаг вперед, чтобы ухватить его за плечи. - Ты ищешь меня? Тот Джиён, который сейчас ты — ты меня ищешь?
- Ага, я просто... погоди. - Джиён отступает назад. Оставшиеся кольца, слишком широкие для его пальцев, со звоном падают на пол, эхо бьется о стены. - Я — не он, - напоминает он, раздражаясь оттого, что ситуация повторяется вновь, и в глубине души боясь, к чему это может привести на этот раз. - Забыл?
- Тогда кто ты? - с вызовом говорит Сынхён, снова подходя почти вплотную, и тяжелое пальто исчезает с его плеч.
- Я, - повторяет Джиён, в который раз не зная, что сказать, и отнюдь не потому, что плохо старается.
Зеркала вокруг, отражая спрятанное солнце, пускают в глаза солнечных зайчиков, и Джиёну приходится зажмуриться.
На каждом зеркале выведены уже знакомые ему слова: «Ты поздно встаешь. Ты слишком много куришь.»
“Я не курю”, - думает Джиён, изо всех сил цепляясь за несуществующую легенду, которую выдумал сам, полную несоответствий и пробелов, которые легко заполнить ключами к событиям, которые никогда не происходили, и местам, где он так и не побывал, потому, что спал чересчур долго и часто опаздывал. Потому, что поздно вставал и много курил. (Почему он так упорно это отрицает?)
«Иногда ты вдруг решаешь удариться в религию. Ты носишь то, что нормальные люди в жизни не станут носить. Ты потратил весь свой гонорар на браслет, который так ни разу и не надел.» Голос Сынхёна эхом гуляет в его голове, создавая радиоактивные волны, от которых стены вокруг него вибрируют, гудят как мухи, а слова помехами проступают на зеркалах, снова и снова.
Джиён вспоминает кошмарный безвкусный браслет, спрятанный в коробку, задвинутую в дальний угол под кроватью в его комнате дома.
«Ты ненавидишь баклажаны, но все равно каждую неделю покупаешь, потому что тебе нравится такой цвет, а есть их потом заставляешь Сынхёна; если бы только мог, ты стал бы эскимосом; и эта идиотская здоровенная кофейная чашка была на крыше синего здания, в котором ты хотел выпить чаю.»
- Я не знаю, - признается Джиён, и тогда Сынхён обхватывает ладонями его лицо, прижимаясь лбом к его лбу. Колонки по кругу проигрывают одну и ту же песню, состоящую из одного слова: «Джиён, Джиён, Джиён» разносится по залу, рикошетом отскакивает от кружащихся калейдоскопом зеркал — все плотнее, быстрее и выше...
- Эй, - шепчет Сынхен, так просто и привычно.
На минуту все замирает, и Джиён узнает тепло-шоколадную радужку глаз Сынхёна, и как в уголках глаз собираются морщинки, когда он щурится, и как поднимаются густые темные брови.
- Эй, - отвечает Джиён, улыбаясь, фрагменты сна складываются в единую нечеткую картину, и он осторожно тянет первый попавшийся, начиная вспоминать, кто он такой.
А потом зеркала разлетаются мириадами осколков, мерцающих в лучах солнца, мчатся на него, выцарапывая воздух из легких. Дверь распахивается, и тысячи людей в черном мельтешат вокруг, визжа и крича, карабкаются друг на друга; на его глазах у них вырастают крылья, и они превращаются в ворон, которые устремляются к нему; насквозь проржавевшая дверь тошнотворного цвета больно ударяет его в бок, а потом все вмиг пропадает, и остается только столкновение, от которого его машину закручивает, корежит и все вокруг вспыхивает огнем.
__
Он приходит в себя в городе мигающих сине-красных фонарей, чувствуя, как царапает кожу стеклянная крошка. Пульс стучит в ушах, звуки доносятся словно сквозь плотный слой ваты, отставая от изображения, все плавает в тумане, и ему никак не удается открыть глаза как следует.
Прямо над ним кто-то громко разговаривает, но слова невозможно разобрать. Чьи-то руки обнимают его, дыхание щекочет шею, шевелит короткие выбеленные пряди. Его осторожно укладывают поудобнее. На середине дороги Джиён замечает расколотое пополам зеркало заднего вида.
Он чувствует прикосновение к своей руке, поцелуй в висок, а потом его ухо прижимается к чьей-то груди; на него обрушивается череда обещаний, из которых не разобрать ни слова, но он все же продирается сквозь ватный слой и слушает об Испании, Греции, звездах над Монголией, иглу на Аляске и танцах в Нью-Йорке. И все что угодно, что только стукнет ему в голову, пусть только он останется.
Чего бы ему ни захотелось. Только бы он остался.
К тому времени, когда поднимают носилки, он принимает решение уйти. Под подошвами кроссовок хрустит стекло, он медленно удаляется прочь, наблюдая за миганием цветных огней, когда карета скорой помощи отъезжает, увозя с собой темноглазого парнишку с красивым лицом, измазанным красным, который баюкает в объятиях тело другого, удивительным образом напоминающего его самого.
Он отбрасывает все это, словно старую кожу.
Солнце стоит в зените, пока он бредет к сетчатому забору, ориентируясь на звон.
Когда он снимает с крючка свой, серебряный с шагомером и непройденными тысячами на индикаторе, миллионы принятых решений и вчерашних воспоминаний вспыхивают на долю секунды, обращаясь в ноль.
Мать спит на веранде, обувь сложена в чемодан, машина терпеливо ожидает у обочины.
В небе ни облачка, и Полярис ярко светит, указывая направление. Джиен подхватывает мотив старой песни, льющейся из динамика радио, и оставляет город позади.
o n e
В первый момент он не может вздохнуть, а затем стеклянная крошка, летящая ему в лицо, становится мерцающей прозрачной пылью; визг тормозов сменяется жалобным воем в его голове, а треск впечатавшейся в его тело водительской двери – размеренным сердцебиением. Джиён отнюдь не уверен, что зрение не изменяет ему – отняв руки от глаз, он видит комнату, стол со стульями, синевато-серые стены, вдоль одной из них выстроены несколько пустых рам, но каждая вещь на своем месте.
Что-то подсказывает ему, что он жил тут раньше. Даже не так – он прожил здесь всю жизнь.
Он чувствует на себе чей-то взгляд, десятки глаз неотрывно следят за каждым его движением. Недаром он боялся.
Вскочив на ноги, Джиён бросается к окну и разводит в стороны тяжелые темные портьеры, чтобы выглянуть наружу. Обнаженные деревья тянут к нему костлявые крючковатые пальцы, несколько поблекших листьев шелестят по тротуару. Сегодня нет солнца.
Оглядевшись по сторонам, он замечает женщину внизу на скамейке, она смеется, прижимая к уху трубку телефона. Должно быть, смеется над ним; на улице пустынно, проезжая часть с обеих сторон уставлена припаркованными машинами, но больше нет ни души (разумеется, никого не видно – все они залегли и притаились, наблюдая за ним даже сквозь запертые двери и щели в занавесках, держа наготове свои камеры и микрофоны) – остается лишь надеяться, что он не забыл как следует умыться сегодня утром.
С быстротой молнии преодолев незнакомый коридор, он почему-то попадает в свою ванную – споткнувшись на ровном месте, Джиён как раз успевает ухватиться за шершавые края нелакированной рамы зеркала и, подняв голову, смотрит на собственное отражение.
Вздох застревает в горле. Разве его волосы могут быть такими грязными? Или синяки под глазами настолько огромными? Почему губы обветрены и покрыты отвратительной сухой коркой? Он поднимает руку и отводит отросшую темно-каштановую челку с лица, несколько волосков прилипли к щеке. Тени играют с ним злую шутку.
“Это не я, - думает Джиён, - я не могу выглядеть настолько ужасно. Люди будут смеяться, подумают, что я сошел с ума.” Он почти бегом кидается к комоду, рывком выдвигает ящики, ворошит ровные стопки полотенец и постельного белья, пока не находит небольшую виниловую косметичку, из которой решительно вытягивает маскирующий корректор. “Я не псих”, - вертится в голове лихорадочная мысль, пока дрожащие пальцы справляются с крышечкой тюбика.
Уже проводя тушью по ресницам, он замечает крошечный мигающий огонек в углу под потолком. “Камера! - в панике думает он. - Камера!”
Щеточка падает в умывальник, скатывается вниз, оставляя на белом фарфоре жирную черную полосу.
Через секунду Джиён уже ставит вторую ногу на опущенную крышку унитаза, привстает на цыпочки, тянет растопыренные пальцы к небольшому круглому устройству, ехидно подмигивающему ему глазком видеозаписи, и, понимая, что оно слишком высоко, раздраженно откидывает волосы с лица, царапая щеку отросшими ногтями.
Ему не дотянуться.
- Чего вам надо? – срывая голос, кричит он, глядя на плоскую часть, которую принимает за объектив. – Чего вы хотите, оставьте меня в покое! - Ответа нет. Они никогда не отвечают. Он подпрыгивает, помогая себе руками, и с грохотом падает, зацепив по дороге вешалку для полотенец с несколькими мочалками и увлекая их за собой вниз.
Красная лампочка снова мигает. Женщина на улице наверняка видит на дисплее своего телефона, как он падает и корчится от боли, лежа на полу, как обхватывает руками согнутые колени и задыхается. И все остальные тоже жадно глазеют, отпуская глумливые шуточки, злорадно посмеиваясь. И так было, есть и будет: он совсем один, а их – целая свора, и они только и делают, что смотрят, смотрят, всегда смотрят…
- Джиён?
Он поднимает глаза, вглядываясь в просветы густой челки, прилипшей к ресницам. Сынхён стоит в дверях с пластиковым пакетом из супермаркета в одной руке и коробкой, источающей аппетитный аромат – в другой, но и то, и другое во мгновение ока оказываются на полу, когда он склоняется над Джиёном, и тот ощущает теплое прикосновение к своим ледяным рукам.
- В чем дело? - спрашивает Сынхён. Кожа не его щеках обветрилась и шелушится. – Что случилось? Снова пришельцы?
- Пришельцы, - надтреснутым голосом повторяет Джиён. Пальцы Сынхёна касается его лица, вытирают влажную дорожку слез. Джиён трясет головой. - Контрразведка, - сообщает он, вновь обращая взгляд к камере на потолке. Сынхён поднимает голову и хмурится.
- Вот эта штука? - спрашивает он, указывая на нее пальцем.
Джиён шлепает его по руке.
- Тише, - шипит он, придвигаясь ближе. – Нас наверняка подслушивают.
Сынхён должен быть благодарен ему за предупреждение: со шпионским вмешательством международных секретных служб, проводящих эксперименты над людьми, шутки плохи.
- Думаешь? - шепчет Сынхён, улыбаясь так, будто делится самым большим детским секретом.
Через несколько минут он спускается со стремянки, сжимая устройство в руках, и позволяет Джиёну вышвырнуть его в окно. Они вместе наблюдают, как от удара об асфальтовую дорожку под домом оно разлетается на куски. На скамейке никого – женщина уже успела уйти, в очередной раз несолоно хлебавши.
- Пожалуй, нам никогда особенно не был нужен детектор дыма, - бормочет Сынхён и толкает Джиёна в бок. - Ты голодный?
- Я… - говорит Джиён и останавливается, до боли прикусив губу.
- Мы не пойдем на Пятую, - поспешно заверяет Сынхён, - слишком много шпионов, да? Я нашел неплохое место прямо здесь, за углом. Там готовят жареные бананы именно так, как ты любишь, - он осторожно улыбается, поглядывает в сторону Джиёна, словно не решаясь взглянуть ему в лицо. – Мы можем сесть в дальнем углу, спиной к стене, под самыми камерами, чтобы нас не могли заметить. Или просто зайдем и закажем все с собой.
- Спиной к стене – это хорошо, - решает Джиён. Судя по расслабленно опущенным печам, напряжение понемногу его отпускает. Идя по жизни, Сынхён неизлечимо слеп к людям, которые не спускают с них глаз, но, как ни странно, в его присутствии Джиён чувствует себя в безопасности. В принесенной Сынхёном и забытой на полу коробке может быть только торт - Джиёну и в голову не приходит проверять.
Сынхён помогает ему надеть куртку, завязать шнурки и обмотать шею любимым шарфом.
Уже на улице Джиён принимается считать дома по обе стороны дороги. Кое-кто из прохожих провожает их взглядом, оборачивается вслед. Когда Джиён начинает волноваться, Сынхён берет его за руку.
__
t w o
Дыхание вновь перехватывает, ветер со свистом овевает лицо, словно падаешь с неизмеримой высоты, и чем ниже опускаешься, тем меньше становишься. А потом Джиёну внезапно снова пять лет и он лежит на земле, отчаянно мнет в руках варежки, глядя, как с неба сыпется ледяная крупа. Хлопья снега, медленно кружась, приземляются на кончик его носа и тут же тают.
Джиён раскидывает в стороны руки и ноги, водит ими вверх-вниз, из стороны в сторону, но ему лень вставать и смотреть, какой получилась фигура на снегу под ним. Достаточно просто знать, что ангел там – возможно, он и составит ему компанию.
Если приподнять голову и откинуть сползающий на глаза капюшон, он наверняка увидит мать в освещенном проеме окна – ее руки по локоть в муке: она замешивает тесто для десерта на ужин. Он почти слышит глухой стук скалки о доску. Если не считать того, что кухня пуста, а доска уже давно покоится рядом с подставкой для сушки посуды, прислоненная к его сердцу.
- Чего делаешь?
Джиён отбрасывает с лица капюшон и видит сидящего на корточках мальчика ненамного старше его самого: ладони сложены на коленях, в глазах светится любопытство, хотя взгляд немного пугает.
- Ангелов. Поиграешь со мной? - спрашивает Джиён, заранее зная, что тот откажется – с ним никто больше не играет, потому что мамы и папы других детей всякий раз заставляют их его жалеть.
К немалому его удивлению, мальчик пожимает плечами, россыпь снега скатывается по его черной куртке.
- Почему бы и нет, - невозмутимо отвечает он. - Как ты делаешь ангелов?
Джиён неверяще моргает.
- Ты не знаешь? Твоя мама что, ничему тебя не научила?
- Мне уже шесть с половиной лет, - огрызается мальчик, - и я сам все знаю. А это никакой не ангел, - заявляет он, тыкая пальцем в очертания снежных крыльев Джиёна. - Ангелы красивые.
Джиён перестает водить руками вверх-вниз.
- Откуда ты знаешь?
- Я их видел, - хвастливо задирает подбородок мальчик.
Джиён садится на снег, не сводя с него огромных от удивления глаз.
- Честно? - благоговейно шепчет он.
- Угу. И вообще, я знаю, где их найти.
- Можно я… можно мне с тобой? - Джиён думает об одном ангеле – он точно знает, что она превратилась в ангела. Ему достаточно увидеть ее всего разок, и все будет хорошо, но и других ангелов встретить тоже было бы неплохо. Всегда можно попросить их передать ей его слова, ведь наверняка все ангелы дружат.
Затаив дыхание, он ждет ответа, не отводя взгляда от мальчика, который встает и принимается отряхиваться.
- Ну да, - говорит тот, словно Джиён попросил разрешения прогуляться с ним до лавки сладостей в конце улицы, будто Джиён и сам прекрасно знает дорогу, но он все равно отведет его – просто потому, что он хороший.
Несколько секунд Джиён таращится на его протянутую руку, после чего цепляется за нее, поднимаясь на ноги. Они делают несколько шагов, снег скрипит под подошвами, а затем мальчик сходит с протоптанной дорожки и – раз, два, три – вместо того, чтобы шаркать ногами по утрамбованной насыпи, взбирается все выше и выше, прямо в небо, к самым облакам, пока его силуэт не превращается в крошечную точку на фоне темнеющего неба и падающего белого пуха.
Джиён идет рядом с ним, ветер ерошит его волосы, огни города далеко позади расплываются неясным пятном, а невесомые ледышки тают на языке, когда он смеется. Они ищут своих ангелов и летят – так, как умеют только дети.
__
t h r e e
Он падает все ниже и ниже, и к тому времени, как его тело с глухим ударом обрушивается на раскаленный асфальт, снег в волосах успевает растаять и высохнуть. Над головой раздается свист, и мгновение спустя Джиён уже со всех ног мчится прочь, подгоняемый инстинктом самосохранения. Он едва успевает завернуть за угол и броситься на землю, когда упавшая бомба взрывается в считанных метрах от того места, где он только что стоял.
Он вглядывается в завесу пепла и мельчайших каменных осколков, машет рукой, стремясь рассеять пелену. Вдалеке полыхает кроваво-красный закат, но его с легкостью затмевают рвущиеся к небу неудержимыми потоками гигантские языки пламени. Горстка людей в лохмотьях – таких же, какие болтаются на самом Джиёне, проносится мимо, задыхаясь и глядя только под ноги. Один из них, то и дело спотыкаясь, ковыляет позади, не выпуская из рук собственные кишки. Какая-то часть внутренностей выплескивается наружу, что-то катится по земле, останавливаясь у самых ног Джиёна.
Джиён закашливается, ощущая, как содрогается желудок. В следующую секунду он оказывается на четвереньках и выворачивает на развороченный асфальт весь свой скудный ужин: консервированные бобы, полпачки крекера и кусок соленого мяса, в сроке годности которого Джиён был совсем не уверен. Все это складывается в причудливый, зловещий узор из знаков, который Джиён не в состоянии прочесть. Дрожащей рукой он устало вытирает губы. Самое время отправляться на поиски нового ужина.
Окно заброшенной пекарни, которую он находит еще час спустя, открывается на удивление легко, а дальше уже дело техники отыскать что-нибудь, от чего желудок не вывернет наизнанку в предсмертной агонии и не сломаются зубы. У Джиёна большой опыт в такого рода поисках. Ему требуется меньше минуты, чтобы, наметанным взглядом осмотрев помещения, обнаружить ржаной хлеб.
По дороге домой он крадет кошелек у девочки-подростка, по всей видимости, няни, которую наперебой атакуют шестеро хнычущих воспитанников. Ее крик прокатывается по опустевшим улицам, когда Джиён, оставив этот детский сад далеко позади, как раз сворачивает в узкой проход между домами.
Фургон припаркован рядом с гаражом неподалеку от того, что некогда было театром сатиры. Теперь же на доске объявлений остались только буквы: несколько “e” и “Т”. Донельзя потрепанный уголок афиши являет изображение пышногрудой девицы в облегающем красном платье с половиной лица. Джиён семь раз стучит по корпусу фургона, и боковая дверь с грохотом отъезжает в сторону. Сынхён с широкой ухмылкой выглядит совсем как мальчишка перед горой рождественских подарков.
- Гляди-ка, - зовет он, когда Джиён уже карабкается в салон и тянется захлопнуть тяжелую дверь. Сперва Джиён не совсем понимает, куда смотреть. Сынхен зачем-то снова зажег ободранную елочную гирлянду, и разноцветные огоньки задорно подмигивают, обрамляя грязные сиденья и приборную панель. На дальнем краю стола красуется открытая коробка, которую Сынхен пару недель назад стащил из мебельного магазина, и по аромату, клубящемуся над ней, Джиён понимает, что это пирог, а потом замечает откупоренные бутылки в подставках для кружек и открывает рот от изумления.
- Пиво, - заворожено выдыхает он, украденная сумка летит на заднее сиденье, и пока Сынхен, не сдерживаясь, откровенно смеется над ним, Джиён благоговейно ощупывает стеклянные стенки бутылки, словно та вот-вот обратится в дым. На языке оно безвкусно, безжизненно и, откровенно говоря, полный отстой, но это все-таки пиво, а в данный момент Джиёну не до вкусовых изысков. Он забирается на подлокотник своего кресла, забрасывает ноги на панель как раз вовремя, чтобы успеть заметить последние лучи заходящего солнца или, вполне возможно, отблески костра, разведенного какими-то добрыми уцелевшими.
Сынхену вновь удалось починить радио, которое сухо потрескивает об ужасах военного времени, о сере, смерти и пролитой в сражениях крови, но для Джиёна это звучит как песня и сама жизнь, и никогда прежде он еще не бывал настолько спокоен.
- Тебе пора перестать красть у маленьких девочек, - комментирует Сынхён, когда бутылка опустошена наполовину. Джиён закатывает глаза, ставит ее на подставку и, перекатившись через спинку, оказывается на коленях Сынхёна и целует его, чувствуя чужие пальцы в зачесанных в ирокез волосах. Их языки скользят и сплетаются, и весь пепел, сажа и глубоко въевшаяся грязь – всего лишь еще один защитный слой, вторая кожа, с которой они давно свыклись.
Снаружи неистово свирепствует разгорающееся пламя, то и дело разрываются бомбы, кричат люди и темнота расползается быстрее чумы. Но внутри потрепанного фургона лампочки фонариков заменяют давно умершую радугу, и есть только жар их тел, сдвоенный стук сердец и сорванное дыхание. Впервые с тех пор, как Сынхён нашел его, Джиён готов поклясться, что вокруг снова летний вечер, как когда-то невероятно давно, когда мир еще был живым.
__
f o u r
Он падает все ниже и ниже, и к тому времени, как его тело с глухим ударом обрушивается на асфальт, снег в волосах успевает растаять и высохнуть. Вокруг давно стемнело. Проходит немало времени, прежде чем Джиёну удается подняться. Судя по ощущениям, его желудок принялся переваривать сам себя, это очень больно. Кружится голова, но он не может ночевать на улице.
Один, два, три, четыре – всегда именно четвертая машина, у обочины. Дурацкая схема, рано или поздно полиция его вычислит, но Джиён в который раз решает понадеяться на удачу. Он слишком устал и голова так раскалывается, что не сразу удается вскрыть замок.
Сегодня это черный седан, непримечательный, но в отличном состоянии. Руки словно чужие, пальцы путаются, движения неловкие и резкие, приходится повозиться дольше обычного, а потом Джиён случайно сдирает краску с ручки, прежде чем дверь поддается.
Он проскальзывает на прохладную кожаную поверхность заднего сиденья, зябко потирая голые руки и жалея, что не спер куртку из торгового центра, который “прочесывал” сегодня утром. На улице бабье лето, но сверчков давно не слышно и с каждым днем становится все холоднее – Джиён предпочитает не думать о том, что он будет делать потом.
В животе по-прежнему ворочаются остро отточенные ножи. Игнорируя боль, он подтягивает колени к груди, прикрывает глаза, когда от усталости пространство начинает вращаться вокруг него. Судя по небу, сейчас около четырех – то есть, у него есть, как минимум, три часа до пробуждения самых ранних пташек.
А затем нужно будет позаботиться о еде.
__
Когда же он, наконец, дергается, просыпаясь, земля движется под ним и он явственно слышит гудки автомобилей. Джиён дергается вверх, его глаза огромные от ужаса. В кресле водителя сидит мужчина, и Джиён видит только его глаза в зеркале заднего вида: взгляд сосредоточен на дороге, веки слегка прикрыты от прямых солнечных лучей. Солнце уже встало. Сейчас он должен быть в каком-нибудь супермаркете, делать вид, что он – обычный покупатель, разве что обычные покупатели не распихивают еду по карманам и не присматриваются, какую из старушек ограбить…
- Эй, - ровным голосом зовет его водитель. Он искоса поглядывает на Джиёна в зеркале, но в его взгляде нет нервной сосредоточенности, хотя это не особенно помогает расслабиться.
- Я… я не… - запинается Джиён, - пожалуйста, не надо, - но водитель разражается суховатым, неприятным смехом.
- Расслабься. Я не собираюсь тебя сдавать.
(unfinished)
__
f i v e
Джиён засыпает в мотеле не обочине шоссе, а открывает глаза в комнате с жесткими от крахмала простынями, окруженный плотной тишиной. Жалюзи подняты, стены окрашены белой краской, а пейзаж за их пределами, насколько можно судить по статичной картинке в квадрате окна, состоит исключительно из небоскребов. Немой телевизор высоко в углу транслирует новости.
Отовсюду не доносится ни звука.
Внимание Джиёна привлекает странный звон в ушах; он тянется потереть их, обнаруживая повязку на голове и жесткую корочку на затянувшихся ранках на руках.
В паре шагов от его постели, на белой доске на противоположной стене выделяется четкая надпись, сделанная лежащим на подставке черным маркером:
“Ты оглох. Врачи считают, это может пройти через пару недель. Не паникуй”.
Но Джиён, конечно же, приходит в ужас, чувствуя, как непрошенные слезы наворачиваются на глаза. Почему он оглох? И что значит “может”? “Может” также подразумевает вероятность того, что ничего не пройдет. Что его уши навсегда останутся бестолковыми наростами по обе стороны головы, неспособными выполнять свою природную функцию. Говоря языком врачей, “может” означает, что они понятия не имеют, как в действительности обстоит дело.
Он не способен жить в мире, где нет места звукам. Пусть бы он ослеп, разорился, угодил за решетку – что угодно, только не это.
Дрожащими руками Джиён тянется вытереть щеки, когда замечает яркий бумажный квадратик желто-зеленого оттенка рядом с коробкой салфеток на тумбочке у кровати.
“На случай, если ты все-таки расплачешься”.
Буквы расплываются перед глазами и Джиён плачет так горько, что едва способен их разобрать.
__
”Это сон”, - думает он и немедленно просыпается, резко вскидывается на постели и роняет поднос с едой, на больничный пол, но по-прежнему не слышит ни звука. Он представляет, какой поднял грохот: звук разбивающейся на тысячи осколков стеклянной чашки, венчальный звон столовых приборов о стальную ножку кресла для посетителей.
Надпись на доске совсем другая, маркер на этот раз оставлен рядом на столике.
“Это не сон”.
И немного ниже, мелким шрифтом:
“Посмотри вниз”.
Проследив взглядом по направлению стрелки, Джиён опускает голову и обнаруживает в ногах кровати папку без каких-либо надписей. Внутри обнаруживается уже знакомый зеленый стикер:
“Они решили, что это может тебя травмировать, и не хотели тебе показывать, но я уверен, ты захочешь узнать”.
Внутри несколько газетных вырезок об автомобильной катастрофе и две фотографии: на одной он узнает машину жуткого цвета; на другой – ее же, но настолько разбитую и изувеченную, что далеко не сразу понимает, что это такое.
Вокруг дыры в боковом стекле теснятся буквы, приписанные мелким почерком:
“Отсюда тебя вытащили. И да, можешь разорвать все, если хочешь, это копии”.
Просто замечательно, потому что именно этим Джиён и занимается до тех пор, пока у него в руках не остаются клочки, мелкие, как снег.
__
Третий день приходит с тяжестью в груди, что достаточно предсказуемо… пока он не осознает, что от нее можно избавиться.
Это оказывается стопкой журналов и глаза Джиёна удивленно расширяются, когда он различает изображенные на глянцевых обложках пышные бюсты и впечатляющие размерами члены. Их гораздо больше, чем Джиён предпочел бы увидеть за всю свою жизнь (тем не менее, это не становится помехой, когда он, устроившись поудобнее, открывает первый попавшийся журнал). Сегодня наклейка розовая:
“Если тебе вдруг станет скучно. :)”
На первой же странице еще одна:
“Да-да, я в курсе, я бесчувственная скотина и все такое. Но ты все равно хочешь посмотреть, сам знаешь”.
Именно этому занятию Джиён и посвящает вторую половину дня, до тех пор, пока к нему не наведываются с вечерней проверкой. Лишь в этот миг он отчетливо понимает, сколько неудобств вызывает его глухота: увлекшись разглядыванием более чем откровенной сцены при участии семерых, он пропустил момент, когда дверь в его палату бесшумно распахнулась. Разумеется, он не мог слышать, как вошла медсестра, но, судя по выражению ее лица, она успела провести в его палате некоторое время. В ту же секунду Джиён осознает, до какой степени ему теперь безразлично мнение кого бы то ни было, и продолжает делать, что хочется.
__
На четвертый день он открывает глаза, и вся палата залита брызгами цвета и полна смутных очертаний. Вероятно, он каким-то непостижимым образом переместился в пятое измерение, запутался в ловушке для сновидений, угодил в радужную мечту, которая кружит голову, когда сон самый сладкий, когда ты по-настоящему счастлив. По стенам переливаются оттенки красного и оранжевого, голубые мазки трогают изголовье кровати, а его кожа приобрела насыщенный пурпурный оттенок. Он зачарован до головокружения и на некоторое время забывает, что больше ничего не слышит.
А затем его зрение проясняется, и он замечает цветное стекло, прикрепленное к оконному, хрустальные кристаллы, подвешенные под телевизором, преломляют яркие солнечные лучи, легко покачиваясь под порывами свежего ветра.
Послание на доске вновь изменилось:
“Я подумал, так должна выглядеть музыка.
Я знаю, что это и близко не лежит с тем, что чувствуешь, когда слышишь по-настоящему.
Но, может быть, когда-нибудь тебе придется изменить определение счастья, когда ты сам будешь готов.
Возможно, тебе стоит задуматься над этим.”
Проходит час или немного больше, но Джиён все еще не в силах заставить себя открыть глаза. Он зажмуривает веки, но этого мало, поэтому он поднимается на ноги и, шатаясь, бредет к цветному окну, недоумевая, как от него избавиться. Взгляд цепляет небольшая наклейка синего цвета, прикрепленная к дальней левой створке:
“Шпингалет внизу справа”.
__
Перекатившись на бок, Джиён чувствует что-то твердое под ребрами. Он хмурится, шарит рукой под простыней и, наконец, вытягивает сплющенную коробку с сушеным осьминогом. Розовый стикер гласит:
“Еще не тошнит от больничной отравы?”
Джиёна тошнит, это верно. Он поглощает контрабандное лакомство в считанные минуты и впоследствии зарабатывает ноющую боль в желудке, но не обращает на нее внимания.
__
В конце концов, наступает день, когда, проснувшись, Джиёну не требуется и двух секунд, чтобы вспомнить, что он больше не может слышать хруст суставов, когда потягивается, движение воздуха в ушах, когда зевает. Он даже перестает жалеть об этом, потому что происходящее в его микровселенной, ограниченной стенами больничной палаты, все эти вещи, предназначенные для него, которые он обнаруживает каждое утро, постоянно отвлекают его от мрачных и тоскливых мыслей. Это может быть журнал, еда извне, однажды даже букет цветов с запиской:
“Если ты считаешь, что цветы только для девчонок, скажи это мне в лицо, когда сам перестанешь делать макияж, и мы произведем переоценку ценностей”.
Презенты, которые получает Джиён, или, скорее, разноцветные записки с комментариями большей частью приводят в смятение медицинский персонал, однако, обнаружив, что он и они – люди из разных миров, Джиён вскоре перестает обращать на них внимание, закрывая глаза или отворачиваясь в присутствии посторонних.
Есть еще один ужасный момент, когда он начинает забывать звучание некоторых песен. Два дня он проводит практически не открывая глаза, свернувшись в клубок и отвернувшись к стене, в слепой попытке уцепиться за обрывочные воспоминания о мелодиях, вытащить их из закоулков памяти, а затем вспоминает о цветном стекле и хрустальных кристаллах, брошенных на сиденье кресла.
Ему требуется тридцать семь минут для того, чтобы снова подвесить их на прежнее место. Джиён почти уверен, что это нехитрое задание вытянуло из него все силы, да и несколько швов наверняка открылось. И все же, уже лежа на спине и глядя в потолок, переливающийся немыслимыми оттенками, названий которых он даже не знал, Джиён больше не чувствует прежнего немого оцепенения.
__
День двадцатый. Открыв глаза, Джиён первым делом понимает, что белая доска сегодня совершенно чиста.
Он озирается по сторонам, ища перемены в обстановке, почти надеясь наткнуться на дешевые безделушки из цветной бумаги, прощупывает одеяло в поисках каких-нибудь корешков, но не находит ничего.
Что он сделал не так?
Джиён тотчас впадает в панику, предполагая самое худшее: еще одна авария, перспектива оказаться покинутым в полном одиночестве, галлюцинации, благодаря которым он видел то, чего не было на самом деле – ни журналов, ни странных подарков, ни самого загадочного посетителя в первую очередь… Какой-то человек с усталым взглядом и темными взъерошенными волосами входит в палату и направляется прямиком к доске.
Сынхён пишет что-то необычайно простое, оборачивается и замечает, что Джиён вовсе не спит, а все это время наблюдал за ним со слабой улыбкой. И тогда Сынхён улыбается в ответ.
Он вновь разворачивается, начинает было стирать, и Джиён наконец видит: “И кстати, Квон Джиён. Я тебя люблю”. Но прежде, чем мягкая щеточка касается гладкой поверхности доски, он оглядывается через плечо, и Джиён молча качает головой. Поэтому Сынхён откладывает все и подходит ближе, чтобы прилечь рядом.
The End
fanfiction |