Победивший платитАвторы: Жоржетта, Mister_Key Бета: T ASH Фэндом: Л.М. Буджолд "Барраярский цикл" Рейтинг: R Жанр: ангст, романс, детектив. Саммари: Двадцатилетняя война - Великая - для одной стороны, Цетагандийская - для другой, - причудливо перекорежила и перемешала судьбы. Гем-лорд и барраярский офицер сами подошли бы к друг другу разве что на пушечный выстрел - была бы пушка! - но им придется уживаться вместе, связанным чужими обязательствами, формальностью закона, политикой, злым недоразумением... и, конечно, глубокой, искренней взаимной неприязнью. Но даже если они найдут компромисс, примут ли его окружающие? Размещение: С разрешения авторов. |
ГЛАВА 5. Иллуми.Светящаяся точка, пойманная в пересечение координатной сетки, не двигается с места уже четыре минуты, и это может означать что угодно, от запланированного привала до внезапной смерти от болевого шока. - Милорд, он в магазине, - слышится в наушнике, и я понимаю: банкомат. Если барраярец не идиот, то на месте мы обнаружим только маячок, и это значит, что дальнейшие поиски придется проводить очень, очень быстро. Я недооценил его глупость и собственную преступную беспечность - стандартная ошибка в го для владельца сильных камней, - и пусть невозможно было ожидать настолько ребяческого поступка от человека, пережившего множество врагов и не потерявшего притом ни головы, ни самообладания, это всего лишь оправдания, и оправдания беспомощные. Система безопасности, в надежности которой я был уверен, дала сбой, винить в этом можно только себя самого: охранники выполняли свою работу, скрупулезно следуя требованиям заказчика, а требования касались защиты дома от внешней опасности. До сих пор никому в доме не приходилось опасаться нападения изнутри. По причине совершенной мною глупости мы и летим сейчас над прямой, как стрела, и, к счастью, пустой дорогой в окружении стремительно темнеющей растительности, первичная паника поднявшегося переполоха сменилась хищной сосредоточенностью погони, время работает на него, но надежда есть, и драконовы правила банка, снабжающего каждую выданную карту маячком, оказываются чрезвычайно полезными. Одна из машин стремительно опускается, охранник ныряет внутрь магазина и почти сразу появляется в поле зрения, машет рукой, направляется к мусорному баку, и дальнейшее ожидание бессмысленно. Добыча готова ускользнуть, и только боги могут знать, что на уме у того, кто предпочел благополучию под чужой рукой попытку бесконтрольной свободы. В комме потрескивают негромкие переговоры, флаер вновь поднимается и рывком снимается с места, акульим движением нацеливаясь за растворяющейся в темноте подсветкой уходящего такси. След? Ошибка? Но пешая прогулка от ворот имения заняла у барраярца без малого два часа, он не должен быть в состоянии передвигаться дальше… и со стоянки такси за последние десять минут стартовала лишь одна машина. Вот она, удача: задние огни светятся в наступивших сумерках, вырастая по мере того, как разница скоростей нас сближает. В динамиках слышится требование затормозить и опуститься, машина дергается, прибавляя скорость, но это явно последнее из возможных усилий. Подобные машины не предназначены для гонок, равно как и для высшего пилотажа, вывернуться из хватки не выйдет, из доступных направлений движения остается лишь вниз, и вопрос лишь в том, какая скорость будет у этого «вниз». Сверху мне хорошо видна крыша с желтыми ведьмовскими огнями на ней, и эти огни не двигаются с места. Клещи сжимаются, черные хищные жала прижимают верткую добычу, парализаторы висят на поясах охранников мертвым грузом: расстояние позволяет, но шанс зацепить водителя слишком велик. - Кто вы такие и на каком основании мне мешаете?... - сипло выплевывает динамик, и я перехватываю связь. Он должен, обязан остаться в живых; все, кто меня сопровождает, о том предупреждены. Еще бы в дурную стриженную голову вложить подобное обязательство. Или хотя бы заставить остановиться прежде, чем побег обернется чем-то похуже общей нервной встряски. И все-таки, думаю я, к кому он сбегает так отчаянно и поспешно? Кто встретил бы его, не будь поднятая Кайрелом тревога столь своевременной? - Нет, - не заботясь о собственной целости, отвечает барраярец, и связь рвется, сухо треснув напоследок. Время для разговоров вышло все. Смешно могло бы получиться, позволь я сейчас любому из вздернутых тревогой и погоней парней пару выстрелов, что обрушат это злосчастное такси на гладкие плиты внизу. Не составит большого труда сымитировать несчастный случай, свидетельских показаний хватит для того, чтобы опекунский совет не был недоволен слишком сильно, и проблемы кончатся, очень просто, потому что даже охраняемая законом забота имеет свои границы. А сейчас для того, чтобы все закончилось, не требуется вовсе ничего, только не вмешиваться. Я ничего не могу сделать, не помешав профессионалам, и могу только молиться о чужом благоразумии. Я не позволю ему умереть, не дав ответа на все вопросы. Между днищем такси и плоскостью дороги стандартные полсотни метров, но когда машина ныряет вниз, клюнув носом, меня окатывает злым холодом. В растянутую до нестерпимого напряжения секунду вмещается перспективный ряд событий: месиво металла и тел, падкие на скандал лица общего круга, поминальная табличка для чужака. Чертов идиот, несомненно, напал на водителя, пытаясь удрать любой ценой. Или навредить мне, но тоже любой, пускай для себя - конечной. Дно такси лязгает о грунт, дверца рывком открывается, из проема выскакивает человек, бегущий так, словно за ним гонятся все демоны преисподней. Не барраярец, и, кажется, в крови - темные пятна выделяются на желтой униформе. На демонов, так испугавших этого низшего, у меня есть свои, особым образом обученные; они уже на земле, один из них перехватывает трясущегося слугу, быстро ощупывая на предмет физического ущерба, второй выволакивает окровавленное тело из салона. В стремительно надвинувшейся ночи сцена кажется странно ненатуральной, чрезмерно яркой: желтые круги света, ломаная линия обмякшего тела, слишком яркая кровь. - Живой? - спрашиваю я, выпрыгивая. Барраярец невероятным образом оказывается в сознании, медленно моргающие глаза кажутся белыми на залитом кровью лице; учебный пистолет, зажатый в руке, телохранителю отдает беспрекословно. Шок. Сотрясение. Как в приевшейся глупой шутке: значит, есть что сотрясать. Я не могу понять, почему он стрелял в себя? Почему не подчинился? Почему вообще бежал с такой спешкой? Человек не сбегает в пустоту. Человек бежит туда, где есть надежда, просвет или хотя бы шанс обнаружить возможность, но что делать с тем, кто не строит планов, не думает о своем будущем и не поддается увещеваниям? Истерику водителя удается купировать парой сотен кредитов и обещанием проблем в случае разглашения инцидента; подумав, я добавляю денег «за переживания». Таксист круглыми и очень испуганными глазами следит за тем, как наспех перевязанного и странно покорного беглеца грузят в мою машину, как деловито снуют охранники, ликвидируя последствия произошедшего. Этот никому не расскажет, слишком трясется от страха. Пора заканчивать этот чрезмерно затянувшийся вечер. Нас чуть покачивает, на измазанном подсыхающей кровью лице проступает нехорошая бледность, скальпированные раны вообще склонны обильно кровоточить, но дело тут явно еще и в тошноте, так что я протягиваю несостоявшемуся самоубийце упаковку аэропакетов. Мы едва обменялись парой слов, равно неловких и злых, в салоне пахнет потом, кровью и пережженным адреналином, отвратительно тревожный запах, и я вижу, как он пытается подергать ручку двери, разумеется, заблокированной в состоянии «машина в воздухе». В голове формируется четкое понимание: следует приставить охрану и в больничную палату в том числе. Неизвестно только, кого от чего охранять: медиков от варвара, варвара от побега или его же - от повторения суицидальных эксцессов. - Посвяти меня в тайну, - требую я, наконец, наиболее важного на сей момент ответа, - эта попытка не была последней? - Наверное, - вяло реагирует он. Шок проявляется на его лице тупым удивленным выражением. - А тебе что? - Я праздно любопытствую, - сообщаю чистую правду. Какое значение могут иметь его слова, если выход один: стеречь его, не спуская глаз. - Думаю, сколько смен охраны потребуется, чтобы тебя устеречь. - А зачем? - с тем же тупым равнодушием спрашивает он. - Это моя жизнь. - У тебя нет твоей жизни, - отрезаю я. Гнев на его глупость бьется в крови. - А того твоего, что есть, слишком мало, чтобы я позволил тебе совершить самоубийство. Тем более такое… примитивное. Я понимаю практику ритуальных жертв собственными жизнями, но там совсем иначе: такая смерть очищает, даруя почетный уход, не вредит остающимся и не делается назло. - Хочешь, попытаюсь посложней, - язвительно предлагает барраярец, прижимая к стремительно промокающей повязке стопку бумажных салфеток. Обивку в машине придется чистить, и заново ароматизировать салон. - Это что-то обрядовое? - уточняю я, не будучи уверен в его взаимоотношениях с богами чужой земли. Если они вообще есть, эти боги. Барраярец кивает, морщась при движении. Я так и знал. Уродливые у них обычаи, уродливые и жалкие, как он сам. - Должен тебе напомнить, - с неудовольствием предчувствуя очередной виток упрямого отрицания, - что ты не бродяга, принадлежащий только себе, а вдовец моего брата. Постоявшие на пороге смерти обычно умнеют, не разочаровывай меня в этой истине. Как это зачастую бывает в несовершенном мире, правдивые слова не достигают цели. - Быть рабом чертова цета? - по слову откусывает он. - Живым не дамся. - Если бы моей семье потребовались рабы, - скептически оглядывая окровавленную злобную физиономию с начинающими проявляться синяками, - я выбрал бы кого-то поприличней. На его физиономии появляется злое выражение, в прочтении означающее «ну и выбирал бы». Как будто я мог выбирать. - Будешь вести себя прилично, - несомненно, усугубляя его тошноту нотацией, обещаю, - получишь свободы в больших, чем сейчас, объемах, родич. - Дурак, - кривится физиономия напротив. - Свободу не меряют. И я тебе не родня. А ты мне враг, и все на этом. Действительно все. Приемный покой сияет огнями и белизной, охрана остается в положенных десяти шагах, деловитая суета медтехников, укладывающих барраярца на каталку, утешительно обыденна, и сам пациент, разом ослабевший, покорно терпит перемещения в пространстве, ни дать ни взять - кукла-паяц, оборвавшая ниточки и выяснившая, что не может без них шевельнуться. Бормочет что-то бессвязное, и мне приходится наклониться, чтобы услышать злое и беспомощное «почему?!» - … почему?! - повторяет он, явно не осознавая того, что говорит вслух. - Как в анекдотах про пустоголовых кретинов: стрелялся - и ничего? - Не возводи поклепов, - советую. К каталке, на которую устроили пациента, быстрым шагом движется медбрат с пачкой бумаг - видимо, документы на операцию, требующие подписей и разрешений. - Это спортивный пистолет. Травмобезопасный. Автоматический целеуловитель и дальномер... - интересно, он понимает о чем я? Должен. Солдат все-таки. - Сила выстрела соразмеряется с дистанцией. А голова у тебя не бумажная. - Хотя порой в это трудно поверить. Присохшая корка крови берется трещинами, когда он кривится. И осыпается мелкими чешуйками, когда произносит, выговаривая длинную фразу четко и с усилием: - Я нахожусь в здравом рассудке и не даю согласия на какие-либо медицинские процедуры, в особенности сорп... - споткнувшись о слово, - сопряженные с наркозом. А кто его спрашивает? Приходится самому выложить медику немногословную историю, включающую в себя барраярский анамнез, и дождаться, пока не подействует укол снотворного. Дальше Эрни возьмет дело в свои руки. *** Не по-осеннему теплое утро размораживает, кажется, и лица вокруг: улыбается встречающая меня девушка в белом халатике, длина которого, несомненно, призвана ускорять процесс выздоровления пациентов; странно легкая атмосфера клиники, возможно, тоже просчитана, но не все ли равно, если этот расчет верен? - Милорд, - слышу я знакомый почтительный голос врача, едва обменявшись пожеланиями доброго дня с девицей. Готов поклясться, ей платят жалованье за искреннюю улыбку… и я не могу избавиться от ощущения, будто здешние кудесники излечат легко и непринужденно любую проблему, как гноящуюся рану, и еще дадут профилактические рекомендации. Иллюзия, рожденная ложной логикой: меня встречает ведущий специалист одной из лучших клиник, и я здесь по поводу неприятнейшей из проблем. Может, невоспитанность, агрессию и ехидство хирурги удалят вместе с осколком, избавив клан Эйри от барраярской инфекции? Какое еще из мечтаний могло бы быть приятней воображению и неосуществимей… Доктор Эрни выглядит как человек в летах, хотя биологически мы сверстники. Лишь гемы обладают наследием крови, дающим долгую жизнь и позднюю старость, а он связан с моим домом уже не один десяток лет, и не раз, формально не будучи слугой, оказывался настоящим спасением, иногда и буквальным. Тогда, в самый первый раз, Эрни был молодым, подающим надежды тридцатилетним ассистентом в клинике, которой оказывал покровительство еще мой отец. Биология во всех ее проявлениях - наука высокая; случалось, что и простолюдин из обслуживающих классов удостаивался милостивого внимания если не самих Звездных Ясель, то связанных с ними научных институтов. Но одного этого было бы мало, чтобы Эрни приняли в Доме в статусе не слуги, но уважаемого специалиста. О настоящей причине и вспоминать не хочется, признаться. - Я не назначал операций на сегодняшнее утро, - провожая меня вдоль по жемчужно-серому коридору странно мягких очертаний, говорит Эрни, невольно объясняя царящее вокруг спокойствие. В кабинете, похожем на уютную гостиную, витает не тревожащий больничный запах, а пахнет цветами и чистотой, и солнечный свет пробивается сквозь фигурные жалюзи ровно в той дозе, что приятна взгляду. Аромат вьющихся лиан, плетущих сеть по стене, окончательно снимает любую из возможных тревог. Я знаю этот сорт, и хотя обычно растения медицинского назначения мне отвратительны, этот бирюзовый ковер с мелкими светлыми звездочками цветов неприятия не вызывает. Звонок-рапорт об успешном исходе операции прозвучал еще ночью, и я знаю, что барраярец сейчас спит, погруженный в медикаментозную летаргию, и требует лишь дальнейшего ухода. И присмотра. - Относительно Форберга, - начинаю, поморщившись, но решив не откладывать разговора на потом, - Эрни, я хочу усилить охрану. Надеюсь, мои люди не слишком нарушат местный режим круглосуточными дежурствами. - Не думаю, что мы рискуем потерять этого пациента, - мягко шутит медик. - Осмотр психиатра он пережил достаточно спокойно, и сейчас мирно спит, если слово "мирно" применимо к такому экспрессивному юноше. А, как терапевт, замечу, что он еще долго будет не в форме для самостоятельных прогулок. - Я сам раньше недооценивал его... энергичность, - признаюсь. - Но вы смотрели его пару дней назад, а вчера чинили его спину - верите, чтобы человек в таком состоянии отшагал несколько миль? Разумеется, Эрни не верит. Я тоже сперва не поверил сообщению Кайрела: куда в подобном состоянии сорвется полуинвалид? Увы, ему не дорога жизнь, ни своя, ни чужая, он чрезвычайно дерзок и упрям и не щадит никого, начиная с себя самого. - Стоило проверить его кровь на стимуляторы, - выслушав изложенную вкратце вчерашнюю историю, замечает Эрни. - Жаль, я не знал этого вчера: после наркоза анализ уже не будет точен. Чего же нам опасаться: попытки сбежать или чего-то более деструктивного? - Всего, чего угодно, на мой взгляд. - Допустим, в этот раз, придя в сознание, он не буянил, но скоро он поймет, что второго шанса сбежать ему не дадут, и что тогда? - Когда я осматривал его впервые, он вполне себя контролировал, - отвечает Эрни. - Безусловно, я ему не понравился - по неясной причине, - но от прямой агрессии он воздерживался. Это верно. Надо полагать, дражайший родич приберег всю злость для меня, осененный здравой идеей, что глупо воевать с дымом, не гася огня. - Он не сумасшедший, ведь так? - прямо спрашиваю я, и это главный из вопросов. Невротик, способный временно производить впечатление благополучия, и злонамеренный тип, с умыслом разыгрывающий истерические припадки, - между этими людьми лежит пропасть глубиной в жизнь, и я не знаю, что лучше, потому что отвратительны оба. - Определенно нет, - решительно отвечает Эрни. - Мои личные впечатления и вердикт специалиста полностью совпадают. Да и с чего бы? Органических повреждений мозга нет - ему сделали томограмму, когда проверяли последствия травмы, - и анамнез, если учесть род деятельности пациента, не отягощен. Даже барраярцы не дали бы сумасшедшему оружие. Я тоже не думаю, что причина его действий столь банальна, как психоз. Чудовищная логика - может быть, и ненависть вдобавок, но не безумие. - Я просмотрел запись его разговора с психиатром, - осторожно напоминает Эрни. - Знаете, похоже он вас просто ненавидит. За что? Что вы ему сделали? - Лично я? Настаивал на лечении. Но вызвал лишь негодующие крики по поводу свершившегося брака, как ни странно. Нетипичное поведение для младшего мужа, и сам брак, мягко говоря, неудачный. - Да, но вдовцу развода уже не получить, - чуть усмехнувшись, мягко замечает Эрни, - значит, у вас нет дороги назад. И что-то здесь не так. Клану этот брак явно должен доставлять больше неудобства, чем ему. - Вы же его видели, - без удовольствия констатирую я. В первый раз выставлять семейный позор напоказ, хотя от врача тайн в принципе не бывает, было весьма неприятно.- Что теперь, смягчать дикий норов транквилизаторами? - Я бы не советовал, пока возможно, - чуть кривится медик, и я, пожалуй, рад его отказу. - Мягкий препарат против стресса я ему подберу, это обычное в послеоперационной практике дело... но ничего, изменяющее эмоциональное состояние пациента, не пройдет незаметно ни для вашего деверя, ни для, гм, посторонних лиц. Ненавижу межпланетных правозащитников! Если бы не они, либо Барраяр просто пристрелил бы парня, либо я не церемонился бы с ним. - Я не хочу упреков в недостойном обращении, - со вздохом признаюсь. - Покажите мне запись, Эрни. Психиатр розовощек и улыбчив, в противовес мрачной физиономии с кусачими глазами; окружающие их отеки и синяки, закономерное следствие удара, усугубляют неприятное впечатление. Барраярец ведет себя так, что я испытываю острый иррациональный стыд. Нет ничего хуже, чем позволять посторонним увидеть собственную слабость, а вот это угрюмое создание в кровати-кресле - слабость отвратительная. Впрочем, он-то себя слабым не считает и наглеет буквально на глазах, пытаясь значащими мелочами перетянуть инициативу беседы на свою сторону. - Не могли бы вы изложить мне свою версию произошедшего вчера... инцидента, господин Форберг? - отступив от первоначального сближающего обращения по имени, просит психиатр. Мерзавец выдерживает почти театральную паузу, прежде чем дает ответ, причем весьма здравый. Словно точно знает о неписаном законе, относящем аффективный суицид в разряд болезненных состояний, требующих контроля и лечения, иногда и принудительного. - Сложившаяся у меня жизненная ситуация не согласуется с моими принципами, - заявляет он, - и ни то, ни другое я изменить не в силах. В таких случаях у нас принято уходить из жизни самому. - Как видите, речевые и логические центры в полной сохранности, - комментирует Эрни. - Как будто готовился объясняться. А почему барраярец изменить свою жизнь не в состоянии, отвечать предлагается мне. И нести ответственность за причины его поступка. - Ограничение личной свободы для фо... дворянина считается у нас серьезным оскорблением или обвинением в преступлении, - объясняет недавний лагерник. Кажется, он из той породы, что откусывает предоставленный палец по самое плечо. И, совершенно определенно, он не желает вспоминать о своем бывшем статусе. Сошло бы за стыд, если бы не казалось надменностью. - Последнего я, насколько знаю, не совершал. К сожалению, я не могу потребовать удовлетворения за это оскорбление должным образом, поэтому мне остается только один выход. - Он упорен, - негромко замечает Эрни. - Обратите внимание, как тщательно он отрезает всякую возможность компромисса. Эксперт считает, что мягкие психотерапевтические методы себя не оправдают - они действенны лишь для тех, кто готов осознать как минимум наличие проблемы. Что же, в таком случае, мне придется использовать методы жесткие. Может быть, не относящиеся к психиатрии, но при этом обязательно законные… - И каковы ваши дальнейшие планы, господин Форберг? - выслушав уже привычный мне список претензий, интересуется психиатр. - Не знаю, - отвечает барраярец. Странно, неужто он еще не распланировал стратегию боевых действий? - Я не готов дать ответ прямо сейчас. Я испытываю настоятельное желание поступить так, как требуют наши обычаи, а господин Эйри намерен мне в этом всячески препятствовать. Я не представляю, чем это завершится. Но, боюсь, ничем хорошим. - Оптимистично, - подытоживаю. Эрни, остановив пленку, заново заваривает чай. - Впрочем, я сам затрудняюсь с тем, чтобы найти в этом браке хоть что-то позитивное. - По крайней мере, этот брак пристойным образом не связан с генетическим контрактом, - мягко возражает медик. Он прав, но это, пожалуй, единственный из доступных аргументов. Чем мы провинились перед богами, что они решили подвергнуть Эйри такому испытанию? Я, безусловно, предаюсь недостойному унынию и жалости к себе, но что мне делать? Как я могу охранить барраярца от повторений подобных эскапад? - Маловато для того, чтобы смириться с потерями, - кисло отвечаю. Я сейчас не только о барраярце, и Эрни это понимает. - Буйным ваш родич мне не кажется, - чуть улыбнувшись, утешает он. - Упрям, но не безнадежен, а упрямые хорошо выздоравливают. Меня как врача это качество устраивает. Если бы упрямство было самой большой проблемой, которую Барраяр взвалил на мою семью в качестве контрибуции, я был бы счастлив, пожалуй. О чем и сообщаю; и Эрни, ставший слугой моего клана в страшный год, понимает, о чем я. - Полковник рискнул жизнью в поисках воинской славы, и это была достойная участь, - с пристойной сдержанностью говорит он. - Эта война была несчастливым выбором, но достойной попыткой, - следуя за собственными мыслями и убеждаясь в том, что для моей семьи война не закончена, эхом отзываюсь я. - Не вина наших мужчин в том, что некоторые звери слишком дики, чтобы быть прирученными. - И сдался нам этот заповедник!... - вздохнув, соглашается Эрни. - Понимаю, у гемов доблесть в крови, но стоила ли того ничтожная, дикая планета? - И отдав дань политике, доктор возвращается к медицине: - Но для носителя диких генов состояние моего пациента вполне пристойно. Запущено, но ничего серьезного, не считая неприятности, с которой мы успешно справились этой ночью. Поразительно. Я думал, он почти инвалид - судя по количеству шрамов, - но Эрни и вправду видней. Если он считает отметины, коих на барраярце больше, чем пятен на ягуаре, лишь неэстетичными косметическими дефектами, тем лучше. Внешность у Форберга, мягко говоря, не идеальна, но если взяться за исправление сейчас, он взбесится окончательно, в особенности, если эти метки носят ритуальный характер. В буквальном или переносном смысле: барраярец получил их, воюя с нами, и нелепо надеяться на то, что он по доброй воле захочет избавляться от следов своей так называемой доблести. Да и поймет ли он суть проблемы, если подобные дефекты у его народа считаются нормой вещей? - В том и право, и долг цивилизации, чтобы искоренять подобные очаги дикости, - говорю я, невольно задумываясь о том, каково было Хисоке рядом с этим созданием. - И все же я скорблю о брате, он был так молод. Молчание, почитающее смерть, воцаряется естественно, как пауза между вдохами. Второй раз за неполные три десятка лет семью трясет, как осеннюю ветку. Может быть, было бы легче, будь я активным участником тогдашнего инцидента, но случившееся досталось мне лишь в виде последствий да свидетельских показаний. Хисока в тот месяц был в части, мне же вздумалось внезапно сорваться и уехать с приятелями через пол-континента на представление заезжей труппы императорской оперы. Внезапность решения, удел зеленой молодости, еще не придавленной грузом обязанностей, спасла мне жизнь. Отец разрешил отъезд, и это была последняя из наших бесед. Вернувшись, я не застал его в живых. Да и вернуться смог далеко не сразу. Эрни, тогда еще совсем молодой врач, почтительно запретил мне появляться дома; строжайший карантин окружал особняк невидимой стеной, и не было смысла брать ее штурмом. Отец умер в полдень, вернувшись в кабинет после семейного завтрака; в считанные часы за ним последовали к богам его младшая супруга и моя жена, за столом сидевшие на почетных местах по правую и левую руку от хозяина дома. Эти смерти даже не пытались казаться естественными, притвориться проклятием, павшим на дом. Мне оставалось лишь скрежетать зубами все время, что шло расследование, да метаться между проклятиями, адресованными судьбе, и благодарностями ей же. Подстроивший покушение наполнил венчики цветочных часов, украшавших стол согласно ритуалу праздника, термотропными спорами с нервно-паралитически ядом. Споры распались и самоуничтожились, не прошло и часа; слуги, причастные к несчастью, оказались наказаны или покончили с собой, но это нас не спасло дом, в один день потерявший своего главу и своих женщин, а вместе с ними - и изрядную толику влияния. Не будь Эрни так предусмотрителен, мы с Хисокой вернулись бы домой, и клан бы совсем обезлюдел; но он предостерег нас и спас мою матушку и сестер, получивших меньшую дозу отравы. А то, кто именно из возвысившихся на этой беде кланов-соперников приложил свою руку к преступлению, осталось неразгаданным; влияние и богатство Эйри всегда стояло костью поперек горла слишком многим. Так и сейчас. - Право слово, у меня отчетливое чувство дежа вю, - проглотив горечь воспоминаний вместе с чаем, говорю я. Тогда Эрни успел с противоядием. Сейчас противоядия не существует, мы оба об этом знаем и сожалеем. - Я сочувствую вам в горе, - верно поняв тему моего молчания, отвечает врач, - но горе не поможет вам решить вопроса, что делать с последним подарком вашего брата родному семейству. - Подарком... - вздыхаю я. - Скорее, испытанием. Но буду лжецом, если скажу, что не испытываю некоего странного азарта. - Барраяр предоставил вашей семье возможность переиграть войну, пусть в локальном масштабе, - понимает Эрни. - Заплатил дань побежденного... но лучше бы, право, не такой монетой. - Слишком уж она жжет руки, - заканчиваю я. - Да еще и пытается вывернуться из ладони. Цена крови? - Или кровь, цена которой ничтожна, - Эрни мгновенно подхватывает каламбур. Ядовитая кровь. Что если она станет настолько неуправляемой, чтобы мне всерьез придется воевать с частью собственного дома? Отвратительная перспектива. У древних землян было выражение, что-то вроде "пирской победы", - когда победитель платит чересчур дорого. Мне не хватает оптимизма надеяться, что это - всего лишь красивая метафора. ГЛАВА 6. Эрик.У этой комнаты нет даже стен - их скрывают заросли антисептического вьюнка с голубовато-серой, с металлическим отливом листвой, тонкой, как фольга, которая должна бы сухо позванивать при дуновении воздуха, но вместо этого трепещет нарочито бесшумно. У этой чистоты нет запаха - только неуловимый, как мираж, оттенок мяты и морского бриза в воздухе. У этого ложа нет ремней... впрочем, и ножек тоже нет, но оно не падает на пол, а я сам не в состоянии ни то что слезть с него - пошевелиться... А у этого бреда нет названия. Сперва я думал, что мне просто все привиделось под наркозом... Но даже теперь, в относительно здравом уме, слов мне не хватает, если подбирать цензурные. А они со словосочетанием "цетский госпиталь" не смотрятся. На здешнее оборудование денег явно не жалели. Это вам не военно-полевой лазарет. Я лежу на спине - после операции на пояснице! - но ощущаю лопатками и задницей лишь чуть поддающуюся опору силового поля, совершенно щадящего касанием раненое место. А ведь если здешний врач не врет, спину они мне распахали основательно - однако я пока не чувствую ни боли, ни жжения. Ни даже страха, хотя состояние неподвижности (шевелить я могу только руками, остальное словно спеленато) больше всего похоже на то, чем меня так пугали: парализацию. Рассудок холодный и спокойный, мысли едва шевелятся, словно сонные рыбы в пруду. Определенно, меня чем-то подпоили. Укололи, одурманили, накачали наркотиками... я нахожу какое-то ленивое удовлетворение в переборе синонимов, которые вроде бы один другого страшней, но ни один их них не способен сейчас достучаться до моих эмоций и поднять волну мобилизующей паники. Спокойное серо-голубое помещение, невозмутимое, как скованная льдом вода. И диссонирующим пятном - крупные, покрытые пупырчатой кожей оранжевые плоды в стеклянной миске. Апельсины. Их принес санитар с коротким комментарием: "От милорда". Издевка? Шероховатые шары годятся хотя бы на то, чтобы разминать пальцы, крепко удерживая здоровенный апельсин растопыренной ладонью. Если я и не могу шевельнуться, то руки, по крайней мере, при мне? Поцарапанная цедра пахнет резко и свежо. Встряхивает мозги, обостряет рефлексы. Когда дверь палаты распахивается без предупредительного стука и на пороге появляется знакомая фигура, то рефлексы срабатывают быстрее логики, и гем-лорд получает свой подарочек в упор. Ничего, от попавшего в плечо апельсина еще никто не умирал. - Метко, - констатирует ушибленный после ошарашенного молчания. - Долго тренировался? - Нет. У меня и так хороший глазомер. Остальные примешь поодиночке или сразу заберешь пакет? - интересуюсь мягко. - Ты неблагодарен, - морщится гем-лорд так явственно, что стоит испугаться, не потрескается ли грим. - Благодарить за то, что, - выразительно поведя плечами, - обездвижен твоими стараниями? - Не самое комфортное положение для беседы. Что-то мне подсказывает, что я лежу сейчас крепко связанный не случайно. Объяснению "это корсет, чтобы спина зажила нормально" я верю не больше, чем показной доброжелательности на раскрашенной синим, серебристым и черным физиономии. - Ты и так чуть было не совершил непоправимого, - сухо усмехается мой новоявленный родственник и тюремщик. - Случись что с тобой, и за очередной международной комиссией дело не станет, а там и до скандала недалеко. Кое-кому очень хочется, чтобы так оно и было; у моей семьи хватает недоброжелателей при дворе. Глаз не сводят с любого достаточно древнего и богатого клана. А уж с того, где оказался барраярец... - Понятно. Что для меня - вопрос жизни, для тебя - придворная игра в бирюльки, - язвительно комментирую. И то, какое мне дело до его политических игр? Максимум позитива, который я могу сейчас выжать из двадцатилетней ненависти к гем-лордам - равнодушие. Но никак не забота о том, сколько очков конкретно этот клан отберет у соперников. - Я учел бы твои желания, будь они хоть на гран увязаны с потребностями семьи, которой ты обязан служить, как и я служу. Я не могу позволить своему клану ничего, кроме полного благополучия, и отказаться от тебя, ничтожного, не потеряв лица, тоже не могу, - отрубает он. - И что дурного ты видел от семьи, что готов так ее подставить? Или тебе все цетагандийцы на одно лицо? Честно говоря, именно так: читать я умею разве что воинский грим, а там узор спиралей определял только ценность скальпа, не более. А сейчас меня больше волнует не то, чем различаются они, а то, в чем различие между ними и мною. Одна потайная мысль, что это различие сгладится - под влиянием чужого ли давления, моего ли собственного малодушия, - заставляет меня тянуться за пистолетом... Откашливаюсь. В горле сухо, и носоглотку противно щиплет; последствия наркоза, что ли? Что примечательно, даже разозлиться мне сейчас всерьез не удается. Или испугаться, или затосковать. Общий эмоциональный фон ровный, мысли медленные и четкие. Что за цетагандийская дрянь гуляет сейчас в моей крови, не давая устроить тюремщику заслуженный скандал, и надолго ли это? - Твой клан мне в лучшем случае безразличен. А к слову "цетагандиец" как таковому я знаю массу эпитетов, но большинство их - непечатные. - Уволь меня от вашей дикой обсценной лексики, - обрывает меня, поджимая губы, гем-лорд. - Это я уже слышал, но, признаюсь, недооценил тогда твое сумасшествие. Что будет следующим шагом в твоей войне? Подожжешь дом или опозоришь меня перед Опекунским Советом? - Он с отвращением фыркает. Ну да, типичная цетагандийская логика: "подлый враг применил тактику выжженной земли, сам уничтожая свои города". Но дальнейшее меня удивляет. Словно щелкнул какой-то невидимый выключатель, и вместо очередной проповеди я слышу: - Хватит. Мне надоело воевать, и я хочу прекратить это немедленно. Перемирием, если ты, милитарист, понимаешь хотя бы это слово, - в холодном голосе слышится явная нотка скепсиса. Хм, вот даже как? Перемирие, не капитуляция? Звучит так многообещающе: перемирие устанавливают только с равными. Мне, безусловно, никто не мешает отказаться даже от этого заманчивого предложения, если бы ни назойливая мысль, что я так и не решил толком: веду я войну дальше или заканчиваю. Двадцатилетняя привычка - уже не вторая, а первая натура, но что делать, когда те, кого я уверенно считаю врагами, так же упорно долбят мне, что они - члены моей семьи? От такого свихнуться впору. И если война - то как это? Мыло на лестнице, тараканы в супе, пьяные песни под окном и связанными узлами рукава парадной накидки - глупое ребячество; гипотетическое намерение перерезать ночью всю семью Эйри - бессмысленное зверство... - Подробности, - требую. - Меня необходимость заключать сделку с цетом унижает, но в принципе я готов на нее пойти, - признаюсь неохотно. Похоже, голоса у нас обоих сейчас одинаково кислые. И ехидствуем мы, уступая свои позиции, похоже. Он - "что-то ты подозрительно логичен!", я - "что-то ты подозрительно кроток!". И злимся одинаково; его бесит мой простой вид, стрижка и шрамы, меня - его женские прически и клоунская раскраска на физиономии. Не иначе, родня. Тьфу. И что бы хитрой беседе о семейных сделках начаться не тогда, когда у меня сотрясение мозга до конца не прошло? - Полагаю, даже ты, - в объяснении цетагандиец никак не может обойтись без небольшой шпильки; ну и ладно, за мной не пропадет, - ... уже понял, что Эйри обязаны о тебе заботиться не только из соображений достоинства семьи, но и по закону. Ты обязан быть благополучен и лоялен. "Лояльность" - "верность". Не для цетов словцо. - Самое большее - выглядеть благополучным и не враждебным твоей семье, - поправляю мрачно, сделав акцент на глаголе. Ладно, про "обязан" пока пропустим. - На людях. Остальное - детали, но они меня, вопреки ожиданиям, не пугают. Некая международная комиссия, опекунский совет, неполный десяток неизбежных официальных визитов родни... Нет, этого минимума нельзя избежать даже под предлогом траура. Да, он предпочел бы видеть меня довольным жизнью, почтительным к властям и приятным взору, но согласится на просто спокойного, аккуратно одетого и вежливого. За неимением гербовой пишем на простой; за неимением лучшего, Старший Эйри готов согласиться. Дюжину раз за год появиться перед гостями, всего-то. Никаких обязательных предписаний в остальное время не пить, не делать себе больно, говорить почтительно, выглядеть красиво, ухаживать за предназначенными женщинами по здешним правилам и всегда спрашивать разрешения распоряжаться собственным телом. Ну и я скромен в запросах. Личная свобода в пределах моей территории: комнаты, тела и головы. Вообще-то это немного смахивает на комфортное одиночное заключение и, подумав, я добавляю на будущее: и возможность развлекаться вне дома так, как смогу и сочту нужным. Да, конечно, в рамках закона, не псих же я, в самом деле! Поворчав, что попытка самоубиться - тоже телесная свобода, и что этого он мне не может позволить, гем-лорд вытягивает из меня заодно обещание являться к его гостям живым и здоровым, а уж как - мои проблемы. И не больно-то хотелось. Возможность перерезать себе глотку - почетная и соблазнительная, но однократная; может, и без нее обойдусь, если меня не станут загонять в безвыходную ситуацию? Я - солдат, ценность моей жизни - не так уж велика; но и идея швырнуть ее просто за так, как тарелку об стену в разгар семейного скандала, мне претит. Хотя благие намерения чуть было не дают сбой. - И если ты будешь соблюдать семейный кодекс... На этих словах я вскидываюсь, как на команде "товсь!". - А это что такое? - Свод неписаных правил, - поясняет цетагандиец чуть раздраженно. - Ни одно из них не является абсолютным, но они создают общий дух рода. Что-то мне этот душок не по душе. - А поскольку дух - материя по определению неуловимая, мне узнать эти правила не грозит, - припечатываю. Пожимаю плечами. - Я привык исполнять то, что обещаю. Значит, и обещать могу лишь то, что слышу и понимаю. Я не покупаю котов в мешке, тем более что уже убедился: среди ваших обычаев есть противные моим. Гем в удивлении подается вперед, как будто я сказал нечто необычное. - Ты думаешь, можно взять и перебрать обязанности семьи, как яблоки поделить - зеленые от красных? Или ты берешь их все, или не берешь вовсе. Хмыкаю: - Подозреваю, что пара яблок в этой корзинке с гнильцой. Что-то я расшутился. Интересно, в чем причина: эйфория от того, что цеты не покопались у меня в мозгах, пока я был под наркозом, - или благодушие именно потому, что покопались? - Что мне теперь, обзорную лекцию тебе читать? - интересуется гем устало. - С подробностями вроде того, накидку которого оттенка ты должен надевать на именины моей старшей тетушки? - Не утруждайся. Меня вполне устроит бумага, составленная твоим стряпчим. А если он пропустит что-то жизненно для тебя важное... ну, можешь его уволить. Или казнить, как больше хочешь. - М-да, пожалуй, мой юмор разыгрался не на шутку и совсем не к месту. - Я прочту, задам тебе нужные вопросы - и тогда решу. - Ты совершенно неуважителен, - фыркает он. - Это производит дурное впечатление, хотя ты, может быть, не плох сам по себе. Бог ты мой, что это с ним? С поправкой сказанное можно принять за комплимент. Надо срочно принимать меры, а то комедия перерастет в трагифарс. - Не переборщи с симпатией, - советую. - Добрых чувств я к тебе не питаю - просто соглашаюсь терпеть. На сегодня достаточно. Я тяжко болен, и мне пора отдыхать от всего, что начинается на букву "ц". - То есть и цветов тебе не нужно, я полагаю? - интересуется цетагандиец со смешком, вставая. - Нет, - отрезаю твердо. - Их не так удобно швырять, как апельсины. *** Не знаю, в моем выздоровлении дело или в преимуществах заключенного мирного договора, но тем же вечером мне показали, какая ручка поднимает изголовье у кровати, а через день привезли в палату парящее кресло и разрешили в него пересесть. Вероятно, эта штука входит в обычное оборудование для всех лечебниц, включая психиатрические, потому что свалиться с нее или врезаться на ней в стену не мог бы даже клинический идиот. Здоровенный охранник-санитар вывел мое кресло в сад - точнее, на зеленую, условно открытую и умеренно прохладную территорию вокруг здания, накрытую силовым куполом, - и меланхолично предупредил меня, что за метр до стен оно приземляется, потому что силовая установка теряет мощность, и что он заберет меня отсюда к обеду, если я не вызову его ранее вон той тревожной кнопкой в подлокотнике. Что-то в этом есть. Палата при всем своем эстетизме слишком сильно навевает мысли об одиночной камере. А иллюзия свободы, пусть даже в ограде силового поля, и возможность найти в уголке местечко поукромнее, под каким-нибудь из здешних странных деревьев - отдохновение. Не быть вынужденным никого видеть; слава богу, моему гему не пришла в голову чудовищная мысль сделать свои визиты ежедневными. Не быть вынужденным решать, как я отношусь к тем, кого вижу, и, в принципе, отношусь ли к ним теперь, если уж сказал "да" на целый год вперед. Потихоньку привыкнуть к тому, что болит и ноет не там, где обычно, в конце концов... Деревья здесь - всех цветов и форм; некоторые вызывают логичное нежелание к ним приближаться - а некоторые при приближении заставляют удивленно присвистнуть. Например, то, что я издалека принял за мраморную скульптуру, вблизи оказывается имитирующим человеческую фигуру кустиком с плотными и мелкими кожистыми узелками-листьями молочно-белого цвета. Листья чуть подрагивают, фигура словно шевелится. Ну ее, эту нежить, решаю я и плыву дальше, к чему-то более привычно высокому и зеленому. Возле чего и обосновываюсь. На четвертый день парящих прогулок я уже достаточно свыкся с этим уголком сада, привык считать его "своим" - следовательно, безопасным. Поэтому группку народа, направляющуюся сюда, я замечаю, когда они подходят уже некомфортно близко. Территория почти пуста; им мое дерево что, медом намазано? И в руках у них - не оружие ли? Я машинально дергаюсь и, чуть привстав, закономерно морщусь от рывка прежде, чем опознаю в предмете за плечом идущего ко мне всего-то безобидную оптику. - Господин Форберг д'Эйри? - уверенно интересуется идущий впереди, пока его приятели располагаются плотным полукольцом. - Не откажитесь ответить на несколько вопросов популярному изданию? Голокамеры? Журналисты. Ах я, задумчивый кретин! Спрыгнуть с этой парящей дуры и убежать у меня сейчас явно не получится, а сама она ползет со скоростью дряхлой старухи, уже проверено... Щелканье, жужжание, вспышки камер, любопытствующие рожи вокруг, и я посреди этой толпы самым дурацким образом восседаю на кресле - то ли как на троне, то ли, пардон, как на унитазе. Нелепость ситуации злит и отрезвляет одновременно. Голоса звучат почти что хором, перебивая друг друга, короткими, захлебывающимися любопытством очередями. Я не спешу их перебивать - молчу, пристально глядя в глаза самому нахальному, пока большинство не соизволит заткнуться. Последний по инерции договаривает свою фразу о безмерной любви, объединяющей врагов, и тоже осекается. - Вы желаете что-то узнать или так и будете орать хором? - спрашиваю, пользуясь короткой паузой. По-моему, они ждали что я то ли буду прикрывать лицо ладонями и глухо бормотать "подите все к черту, ничего не скажу!", то ли кинусь на них с рычанием, как и положено дикому варвару. Тот, кто стоит впереди, спрашивает, опешив: - А вы согласитесь ответить на наши вопросы? Молчание - не лучшая тактика. Пусть спрашивают. Чем больше спросят - тем больше узнаю я сам, а хранить великие тайны гем-клана в мои намерения не входит. Поэтому усмехаюсь: - Зависит от ваших вопросов и моего настроения. Рискните. Только пара-другая вопросов, не более - не станете же вы утомлять больного человека? Журналист моргает, быстро перетасовывая в уме длинный вопросник, что собирался на меня вывалить. И начинает с безобидного: - Ваши впечатления о Цетаганде вообще и новой жизни в частности? "Шокирующие. Непонятные. Смущающие меня самого. Обрывочные - поскольку все мои впечатления ограничиваются четырьмя комнатами в доме Эйри и больничной палатой. Да: вот это, пожалуй, самое правильное." - Минимальные. Кажется, здесь хорошая погода. Я мало что успел увидеть, а госпитали на всех мирах не отличаются друг от друга. - Вы серьезно больны? - пытаются поймать меня на слове. "Не дождетесь." - Последствия военных ранений, - обрезаю. - Значит, вы воевали? - почти обрадованно, что довольно странно. - Я слышал, барраярские, э-э, солдаты отличаются безжалостностью к врагам и не оставляют своих обидчиков в живых. Вы разочарованы тем, что гем-лорд Бонэ остался жив? А это что за хрен с горы? Или, перефразировав корректно: - А господин с этой фамилией - мой обидчик? - Ваш Старший даже не ввел вас в курс дела? - В ответ на мое, подчеркнутое приподнятой бровью, молчание они переглядываются, кивают, улыбаются, один показывает другому колечко из пальцев. Мол, продолжайте снимать, ребята, нам на голову валится сенсация. - Милорд Иллуми отказался комментировать происшедший... инцидент, если не считать комментарием собственно его поединок с Бонэ на небесной тверди. За вас уже когда-либо дрались прежде, господин Форберг? М-да. "За меня" вообще-то не дерутся, я - не дамочка. Хотя черт разберет их местные обычаи... Но смеси ошеломления, глухого недовольства и нарастающей неловкости хватает общим счетом на один короткий вопрос: - Когда это случилось? И из-за чего? - Позавчера. - Репортер улыбается. Мне кажется, или в этой улыбке сквозит издевка: "а ты и этого не знаешь, дикарь"? Ага, не знаю. Кое-кто счел излишним потратить тридцать секунд своего драгоценного времени на звонок и сообщить мне о подобных малозначительных вещах. - Как говорят, высокие лорды не сошлись во мнениях относительно места, которое вы занимаете в семье, и чувств к вам ее Старшего, - уже открыто усмехается он. - Как вы можете это прокомментировать? Стискиваю зубы. Сказал бы я пару ласковых про эти чувства. - Названный господин мне незнаком. Следовательно, оскорбление нанесли не мне - я полагаю таковым слова, сказанные в лицо. Тем более я не стану оценивать поступок лорда Эйри, который, - чуть кривлюсь, - в этикете несомненно опытней меня. - Но вы наверняка сможете оценить свои шансы на повторное замужество... э-э-э, в рамках семьи? Ходят определенные слухи... Ох. На повторное что?! Дальше непечатно. Если есть темы, способные вызывать у меня рефлекторное бешенство, это одна из них. Конечно, ушлый папарацци соврет - недорого возьмет. Но что, если нет? На каком основании мне больше верить искренности гема, чем правдивости охотника за сенсациями? Второй, по крайней мере, не имеет ко мне счетов. Кому из своей родни гем-лорд планирует меня подложить на сей раз? Я зло щурю глаза: - Терпеть не могу слухи... и тех, кто их распускает. Они грязны по определению. Принесите извинение за клевету, или... - Долгая пауза. - Я ясно выразился? - Вы мне угрожаете? - уточняет наглец, тем не менее, предусмотрительно отступая на шаг и делая своим взмах рукой: снимайте, снимайте, вот вам бешеный барраярец крупным планом. На извинения что-то не похоже. "Ну, мужик, тебе не повезло!", - думаю я мрачно, незаметно давя на кнопку в подлокотнике. *** Если я не могу запереть дверь в свою палату, то в состоянии ее хотя бы закрыть. Вооруженные ребята в серо-голубых шелковых костюмах - по нарядам балет, а не охрана, но парализаторы при них мощные, - уже отобрали камеры у журналистов и увели их самих: те протестовали, что никаких оскорблений не было и все сугубо добровольно, однако нужные пропуска и разрешения на технику показать не смогли. Интересно, как они вошли? Силовое поле, сканеры на входе, как же - как же. В дыру в здешней системе безопасности можно грузовой катер протащить. Впрочем, нельзя исключать варианта, что это был спектакль для моих глаз. Проверка с милостивого соизволения гем-лорда: наговорю ли я посторонним кучу гадостей про его семейку или смирюсь? Так или иначе, но пахнет от этого случая отвратительно. Пренебрежением, надменностью, ложью. Опасностью оказаться глупо доверчивым. Не говорите мне, что я параноик. Даже если и так, это вовсе не означает, что меня не преследуют... И я выясню этот вопрос, сейчас и как можно скорее. Спустя четверть часа я окончательно убеждаюсь, что дело нечисто. Единственный доступный мне номер комма моего любезного родственника, домашний, не отвечает слишком упорно, чтобы я не заподозрил простое нежелание со мною разговаривать. Мое состояние духа вскипает до того градуса, что еще немного - и произойдет взрыв. Именно в этот момент в дверь стучат. Красный мундир и трехцветную физиономию, где преобладает подводка цвета крови, я окидываю весьма неприязненным взглядом. Род войск и звание считываю машинально, и считанное мне не нравится больше, чем это можно себе вообразить. Служба безопасности, центурий-капитан. Нет шансов, что этот господин ошибся дверью и искал в соседней палате своего больного дядюшку... - Мистер Форберг, - сообщается мне приказным тоном, - я отниму у вас полчаса времени. Окажите любезность. Моей любезности хватило бы только запереть эту дверь на ключ. К сожалению, не могу. - Я занят, - буркаю. - Вам придется отложить ваши занятия, - информирует меня посетитель, закрыв дверь и без стеснения оккупировав единственное в палате кресло. Надо понимать, намекая, что таким конторам, как его, в приватной беседе не отказывают. - Разговор у нас неотложный. Кстати, я обязан предупредить, что он записывается, но запись, разумеется, не предназначена для посторонних ушей, за исключением работников моего ведомства. И путь к двери этот тип предусмотрительно перекрыл. Стискиваю зубы, так что на челюсти перекатывается желвак. - Ну? - Не хамите, Форберг, - как будто, так и надо, заявляет капитан. - Почему вы не ответили на вопросы журналистов максимально сдержанным образом? Ага. Первая же провокация, основанная на подтасовке фактов: я что-то не помню, чтобы давал кому-то подписку о молчании. - Не вам судить, что мне отвечать, - уточняю, прищурясь. - Вы мне не начальник, не импресарио и, - хм, да, - не родственник. - Это вы назначили эту встречу? - интересуется тот, не сбавляя темпа. - Ни боже мой, - со злой иронией хмыкаю и не удерживаюсь от совета, хоть и понимаю, что тот - риторический: - Чем нести чушь, поинтересуйтесь лучше, кто этих парней пропустил в клинику. - Позвольте ваш комм, - безапелляционно протягивает руку центурий-капитан. - Я хочу взглянуть на список вызовов. А вот это вряд ли. Ни одну принадлежащую мне вещь он не получит иначе как в присутствии пяти свидетелей, да плюс минимум двоих, чтобы те выкручивали мне руки. Отвожу искомое вне досягаемости. - Нет. Либо являйтесь с ордером на обыск... хм, либо с тем, кто мне эту штуку давал. Гем-лорд Эйри. Это его вещь. - Поскольку оный от меня прячется и являться не желает, такая отговорка вполне действенна. - Гем-лорд Эйри не будет против, - усмехается. - Вы приложили к страданиям его семьи немало усилий, и ни он, ни служба небесных врат не намерены позволять вам продолжать в том же духе. Настроение, и без того испорченное папарацци и безуспешными попытками дозвониться, делается просто омерзительным. Благородный гем-лорд, разумеется, в курсе происходящего, как же иначе. Зачем делать черную работу самому, если для этого есть бесцеремонные ребята из спецслужб? Не сводящие с меня раскрашенных глаз. Не стесняющихся оскорблений и угроз, вроде: - В лагере, насколько мне известно, вы были уступчивей. И хоть дом лорда Эйри значительно комфортнее бараков, вы этого не цените. Из дальнейшего понимаю, что я должен, устрашившись участи снова попасть за решетку, выложить как на духу, почему я согласился на сомнительный статус мужа гем-полковника, а не добился пересмотра своего дела дома. Лорд Эйри просто мечтает получить вразумительное объяснение родственной связи, которую ему навязали, и мое нежелание говорить на эту тему в расчет не принимается. Да, мне придется терпеть общество цетагандийского эсбэшника до тех пор, пока он не сочтет мои ответы убедительными. Сутки, двое? Бессонница как способ воздействия, или там еще иголки под ногти в плане значатся? - Пока что вас защищает только болезнь и необъяснимое мягкосердечие вашего старшего, - решает прямо пригрозить мне центурий-капитан. - Вытрясти из вас нужные мне сведения не составит проблемы, вопрос в интенсивности методов. Вот эта ситуация одновременно хуже и привычней. По крайней мере, здесь я знаю, что делать и за что, если понадобится, умирать. Хоть какой-то смысл. - Попробуй, - оскаливаюсь в улыбке, непроизвольно переходя на жесткое "ты". - Будешь здорово разочарован, капитан. Трудно выложить на допросе то, чего не знаешь, а причины этого странного брака для меня самого - темный лес. В отличие от вердикта барраярского трибунала, по закону расценившего формальное прошение о вхождении в цетагандийский клан как измену императору Дорке. - Ваши речи звучат не слишком лояльно по отношению к тем, кто вас приютил, - хмыкает цет. - На лояльность вам рассчитывать глупо, - удивленно пожимаю плечами. Знакомое словцо. Не так давно его же использовал Эйри. Похоже, капитан и вправду уполномочен делать заявления от имени клана; значит, человек, два дня назад говоривший со мною о честной сделке, определенно решил поиграть по-другому... - Я передам ваши слова милорду, - обещает безопасник прежде, чем выйти - не прощаясь, разумеется. |