Нужный мусор

Автор:Shiwasu

Бета: schuhart_red

Фэндом: Crows Zero

Пейринг: Такия|Идзаки|Сэридзава|Токио...

Рейтинг: NC-17.

Предупреждения:рейтинг NC-17 идет в том числе за нецензурную лексику. Парэнтал гайдэнс)

Disclaimer:не принадлежат, не извлекаю

Саммари: то, чего в фильме не показали и не покажут.

Размещение: с разрешения - пожалуйста

Вещь первая: учебник биологии

- Оп-па-а-а! Опять главный отвечает!!

Гэндзи поднимает взгляд и исподлобья, пристально смотрит на указывающую на него бутылку, как Япония на остров Сикотан. Мрачно и беспомощно.

- Внимание, вопрос, - Чубрик серьезно откашливается, вытягивает руку с пожеванной, перегнутой пополам книжонкой без обложки, похожей на задачник, и, сведя к переносице коротенькие обрубки бровей, заводит: - В отличие от молекул ДНК молекулы белка содержат атомы: 1) серы; 2) водорода; 3) азота; или 4) молекулы белка и ДНК содержат одни и те же атомы!

- Не ебу, - кратко отзывается Гэндзи, вызвав очередную волну радостного гама и воплей, и вздыхает, слыша бульканье, которое за последний час стало ненавистным. Глуповато улыбаясь чернозубым ртом, Макисэ наливает в стакан пиво. Наливает щедро, с горкой, так что белая пена прет через край, стекая на заляпанный стол.

- Гэндзи, - произносит он, любовно глядя, - штрафная. До донышка.
"Ебись конем этот тест", - мрачно думает Гэндзи и с легким омерзением поднимает липкий тепловатый стакан. Выражение его лица как всегда спокойно, но в глазах читается, что бомбардировщики уже двинули из ангара.

- Да ладно, - подбадривает сидящий на подлокотнике дивана, поджав под себя ногу, Идзаки, - зато все вместе огребем.

Его слова громко одобряют.

- С кем-с кем, а вместе с тобой огребать меньше всего охота, - неожиданно слышится из угла голос Токадзи. На его полном, вечно презрительном лице читается откровенное отсутствие солидарности. Идзаки ни шевелением не показывает, что вообще это слышал. Гэндзи пару секунд смотрит в противоположный угол волком, потом запрокидывает голову и все-таки выпивает штрафное пиво в пятидесятый раз за час.

Всем было понятно, что объединенные посиделки банды Сэридзавы и GPS сдохли еще в самом начале. Совместная подготовка к полугодовому тесту по биологии, который на следующей неделе грозил анально покарать весь поток одиннадцатиклассников, в качестве предлога канала плохо. У ста процентов присутствовавших знания стремились к нулю. Каждый новый вопрос, который Чубрик торжественно, как слова воинской присяги, зачитывал из чьего-то задрипанного учебника, сопровождались не особо бодрым матом и редкими криками типа "Мы все сдохнем!". Сторона Сэридзавы вообще по большему счету молчала.

Макисэ, в очередной раз как-то хитроумно скособочившись, склоняется над лежащей на столе пустой пивной бутылкой. Макисэ чует, как тяжелый взгляд Такии красной точкой ползает у него по затылку, оттопыренный зад в мешковатых штанах аж начинает припекать: за последний час бутылка указала на лидера раз семнадцать, из которых большинство - подряд. Макисэ скособочивается как только может.

Помогает.

"У-у-у", - одобрительно гудит забегаловка, даже банда Сэридзавы немного оживляется. Все уже заколебались смотреть на невесело пьющего одну за другой Такию, а тут бутылка сулит новый виток событий. Горлышко уверенно указывает на самого Тамао.

"Попей, сучка, из сухофруктов компот" - думает Гэндзи, с некоторым трудом откидывается на спинку клеенчатого дивана и исподлобья злобно пялится на Сэридзаву, как Северная Корея на Южную. Че-то прошла неделя, а морального удовлетворения как не было, так и нет. Вряд ли Сэридзава дожидается, пока сойдут синяки с рожи, чтобы признать его в торжественной обстановке.

От дыма и алкоголя у Гэндзи болит голова, от штрафного пива желудок размером с еще одну голову, и вдобавок он так отлично чувствует каждую клеточку своей отбитой Сэридзавой печени, что кажется, может ей пошевелить. На печени, похоже, здоровый синяк, она даже не пытается справляться с алкоголем, поэтому от выпитого пива голова гудит, как пустой таз. Такия пьян и очень недобро смотрит в по-прежнему вражеский угол.

Вражеский угол плевать хотел на Такиеву печень. Токадзи расслабленно курит, на его лице отражается всегдашнее отвращение к жизни. Сэридзава, маленький и спокойный, как атомная боеголовка, сидит на диване и что-то как всегда невозмутимо жрет. Лицо его выражает, что хуем он водил Такии по печени.

- Внимание, вопрос! - торжественно, как завещание, начинает читать Чубрик, сведя коротенькие брови к переносице под острым углом. - Соматическая клетка диплоидного организма перед вступлением в стадию митоза имеет набор хромосом: 1) диплоидный ; 2) гаплоидный; 3) тетраплоидный и 4) в зависимости об обстоятельств!

- Хуя-асе, - на два голоса тянут братья Миками. - Это че там должны быть за обстоятельства…

- Да ты гонишь, - не верит Токадзи, - нет таких слов, че это за херня?

- Я гоню?! - разворачивается Чубрик на голос, его брови торчат почти вертикально.

- Да успокойся, - Идзаки лениво протягивает руку с зажигалкой, давая прикурить главарю, потом прикуривает сам и устраивается на клеенчатом подлокотнике поудобней, - будто он такое сам выдумает. Сэридзава, время тикает.

Сэридзава спокойно дожевывает. Берет со стола уже заботливо кем-то налитый на всякий случай штрафной стакан, неспеша выпивает, ставит, не дрогнув ни мускулом на лице, закусывает сосиской. Потом, подумав, уверенно говорит:

- Диплоидный.

- У-у-у, - невольно впечатляются все. Сэридзава не разочаровал - первый ответ по существу, до этого все варьировалось обычно от "не ебу" до "ебу я".

Оба Миками возникают рядом с Чубриком как черти из коробки, наперебой галдя и вырывая у него книжонку: "Ну че там? Правильно? Ответы где?!". Через пару секунд заминки, под растущий заинтересованный гомон, Макисэ, чувствуя, как жопу нежно греет адское пламя, наконец решается поворотиться и всем телом встретить тяжелый, как черное чугунное ядро, взгляд главы Судзурана.

- Слышь, Гэндзи, - ухмыляется он остатками зубов, - а мы ответы-то не взяли.

- Бакланы, - ровно говорит Идзаки, туша сигарету, его голос тонет во всеобщем хохоте и одобрительных возгласах. - Тетраплоидные мудаки, - тихо говорит он, глядя, как Токадзи мерзотно ухмыляется.

Когда вопли "Мы-все-ум-рем!" достигают самой своей радостной ноты, раздается голос главы GPS, и сразу наступает напряженная, нехорошая тишина.

- Слышь, Макисэ, - очень тихо говорит Гэндзи, - сворачивай свою хуйню обратно в ранец…

Идзаки не хуже других понимает, что мирные посиделки перестали быть мирными еще в самом начале, когда под задом Такии скрипнул клеенчатый диван, он сел и неподвижно вперился взглядом в Сэридзаву. Даже когда пил свое штрафное пиво, все равно смотрел на него так, словно пропихивал кулак ему в глотку.

Сэридзаву это никоим образом не трогало - он с таким же спокойствием глядел бы и на надвигающийся асфальтовый каток. Но Идзаки был в курсе, что это опасное занятие, поэтому старался как-то оттянуть внимание Такии на себя, как тянут от прилавка упершихся детей. Только все улеглось - снова здорово.

- Правильно, заканчиваем с херней, - говорит он, поднимаясь с подлокотника и ненавязчиво закрывая Такии обзор, пока он не надумал дать всеобщий отбой веселью и снова не понеслась драка. - Нахуй лицемерие с тестами, проще сразу играть на выпивку. Кто за "линию Яманотэ"?

Братья Миками радостно взвывают, а за ними, подчиняясь стадному инстинкту, бодро начинают галдеть остальные. "Хоть на кой-то хер сгодились, близняшки" - с долей облегчения думает Идзаки и склоняется над главарем.

- Гэндзи, дай закурить.

Когда тот осоловело протягивает ему свой тлеющий окурок, Идзаки наклоняется еще ниже, так, что огонек мутновато отражается в стеклах темных очков.

- Слышь, - тихо говорит он, придвинувшись так близко, что чувствует, как от него пахнет сигаретами и пивом, - я тебе не нанимался миротворческой миссией от Уганды, сворачивай свою эскалацию конфликта нахуй, Гэндзи.

Глаза Такии, дурноватые и осоловелые, черные, как кофейная гуща, без выражения смотрят, никак не в силах сфокусироваться в темном стекле.

- А что, - говорит он, - в Уганде проблемы?

- В Уганде все путем, - отвечает Сюн и надолго замолкает.

Потом так же тихо, глядя на крошечную родинку у Такии под левой бровью, говорит:

- Очередное месиво - последнее, что нам щас надо, Гэндзи, отставь на сегодня войну.

- Я понял, - ровно соглашается Такия. Глаза у него такие умные, но временами такие, сука, бессмысленные, как у Алисы в Зазеркалье. - Идзаки, - так же не моргая, глядя в черные стекла его очков, продолжает он, - сдвинь-ка свою уганду чуть вправо.

Идзаки замолкает.

- Или чуть влево, - раздается сзади доброжелательный голос Сэридзавы, - а то я смотрю на твою жопу уже так долго, что успел запомнить в деталях.

- Всегда пожалуйста, - не задумываясь отзывается Идзаки, но на провокацию не поддается, разгибается медленно и с достоинством, криво ухмыляется через плечо и отходит, открывая Гэндзи обзор.

- Впечатлениями поделиться пришел? - без выражения спрашивает Такия. Когда Сэридзава устраивается рядом со своим пивом, он даже не передвигает глаз.

- Тот диван заблевали, - беззлобно объясняет Тамао и с этого момента, судя по всему, начисто про него забывает.

На плечо Гэндзи опускается холодная серебристая банка пива: рыжий молча опускается на подлокотник со стороны своего главаря и закуривает, сдвигая очки на лоб. Сидит как всегда сам по себе, без особого интереса смотрит по сторонам. Гэндзи молчит и думает, что с таким невозмутимым еблом его генерал, пожалуй, смог бы убедить русских отдать даже Сахалин.

Еще он думает про то, на кой хер он сегодня начитался этих политических новостей, с утра Северная Корея все время в голове вертится, плюс теперь еще и Уганда туда же.

Сэридзаве глубоко насрать, он бровью не повел бы даже раздувайся на горизонте ядерный гриб от северокорейской атомной бомбы. Ну может, обернулся бы посмотреть ради интереса.

- Сэридзава.

- А, - рассеянно отзывается тот.

- Че там Токио?

Сэридзава нехотя отвлекается от выпивки и оборачивается. Такия как всегда смотрит куда-то в стену. В глаза смотреть без вызова не умеет.

- Ничего, - кратко отзывается Тамао. Беседы с Такией ни разу его хобби.

- Я в том смысле, - неожиданно терпеливо продолжает Такия, - он там в коматозе и все дела?

- С ним порядок, - равнодушно отвечает Сэридзава и опрокидывает свою штрафную стопку просто так. Молчат. Игра с выпивкой громко и бурно продолжается.

- Когда его выпускают? - так же себе под нос спрашивает Гэндзи.

Сэридзава терпеливо поворачивается к нему всем корпусом и начинает смотреть. Такия тоже хмуро косится с недобрым подозрением. Так они смотрят друг на друга с полминуты, потом Тамао вдруг ухмыляется и первым поднимает взгляд над Такиевой макушкой.

- Эй, Идзаки, - говорит он, - так че там в Уганде?

- В Уганде бананы, - тут же, не глядя, отзывается тот. Контролировал, сука. Отхлебывает из банки и переводит на Сэридзаву спокойные наглые глаза. - Бананы и фейхоа, - говорит он и криво усмехается в ответ.

***

Вещь вторая: две пуговицы

Токио успевает услышать только последние два шага перед тем, как пластиковая белая дверь в палату без всякого звука упруго отъезжает в сторону. Как всегда держа одну руку в кармане мешковатых, затертых форменных брюк, в палату шагает Такия. Скупым жестом затворяет за собой дверь, осматривается в два взгляда. Молчит.

- Один лежишь, - наконец подает он голос вместо "здрасьте", так же исподлобья оглядывая одеяло где-то в том районе, где лежали Токиевы ноги. - Просторно…

Только когда он оглядел уже все вокруг, его глаза наконец скользят по лицу Токио - взгляд быстрый, по касательной, и короткий, как мягкий тычок подушечкой пальца в щеку. Такого ему всегда хватало.

И сейчас хватило, чтобы увидеть главное - два белых пятна: бинты на голове и ниже - радостно ощеренные белые зубы.

- Совесть зажрала, что ли? - радостно склабится Токио.

- Вроде того, - невнятно бурчит Гэндзи, снова оглядывая пол. - Где у тебя тут…

- Вон табуретка, умещайся, - Токио старается не суетиться. - …Ман, ну тут же больница.

- Просто завалялось с собой, - объясняет Такия, с глухим стуком ставя на прикроватный столик серебристую банку пива. Оглядывается. - Могу плеснуть в капельницу.

- Капельницы нет давно.

Токио рад. Он даже не будет спрашивать, как он прошел к нему среди ночи. Такие правила не писаны, а если и писаны, то мелким почерком.

Табуретка скрежещет по полу. Такия медленно опускается на нее, как всегда не особо зная, куда деть руки, упирается ладонями в расставленные острые колени. Токио знает, как Гэндзи не любит такие мероприятия, как походы в гости и больницы, не понимает, куда ему лучше себя в таких случаях девать. Сидит прямой, как на приеме, осматривается, не глядя на больного. Как всегда, когда не знает точно, что и в какой последовательности должен делать. Токио ему не помогает. Наконец Гэндзи подает голос:
- Как?.. - еще короткий взгляд и еле заметное движение подбородком в помощь, мол, ну, голова.

Токио довольно скалится:

- Бодрячком. Еще пару неделек и назад.

- М-м, - емко отвечает Гэндзи и замолкает. Вроде как это и все, что он хотел знать. Говорун из него всегда был херовый, Токио это знает. Поэтому продолжает как всегда сам.

- Тут даже ничего, неплохо, - говорит он. - Правда, заняться особо нечем. Конечно, в мозгах поковырялись, надо отдыхать, говорят. Ну и я после операции еще… как сказать, ну малость медленный, что ли. Говорят делать упражнения, только так и развлекаюсь.

- Упражнения? - не понимает Гэндзи. Взгляд от недоумения задерживается на лице Токио чуть подольше. Тот весело улыбается, глаза становятся блестящими черными щелочками.

- Да не, чувак, не те упражнения, всякие ну, для пальцев там, пуговички расстегивать, веревочки-хуевочки всякие вязать.

- А, - отзывается Гэндзи. - Не кайф.

- Опух со скуки, - подтверждает Токио. Скрипит табурет. Со вздохом Такия наконец чуть расслабляется - он убедился, что с Токио все в порядке. - Вяжу веревочки, жру таблетки и мангу читаю, тут Тамао притащил.

Гэндзи отодвигает табуретку и устало прислоняется плечом к стене. Черная, насквозь пропыленная и пропахшая сигаретным дымом ткань пачкает гладкую, белую до голубизны стену.

За окном давно стемнело.

Свет в палате неяркий, мягкий, тоже чуть голубоватый. Токио видит, как этот голубой свет прокатывается по гладко убранным назад волосам Гэндзи, как струйка масла по черному лаку, когда он наклоняет голову, чтобы бросить взгляд на протянутый томик.

- Читал? - Гэндзи без особого интереса мычит что-то отрицательное. - Неплохая хрень, как-нить прочтешь как будет время.

- Еще не хватало, - Такия поворачивается к столику, его побитая, смуглая рука смыкается на серебристой банке пива. - Не люблю больницы, - негромко добавляет он. Палец с запекшейся под ногтем кровью подцепляет жестяное колечко и с щелчком продавливает язычок внутрь.

Токио знает, что в ближайшие несколько секунд его не существует, поэтому просто смотрит, как Гэндзи отвлеченно глотает, прижав банку к губам. Глоток. Глоток. Выдох.

Гэндзи немного пьян и немного удручен. Может, есть малость чего-то третьего.

- Ты откуда? - спрашивает Токио.

- С совместной подготовки к биологии, - сквозь зубы бурчит Такия и делает еще глоток, - со всеми вашими, - и глаза у него делаются злые.

На часах без десяти одиннадцать.

- Как там вообще… было? - спрашивает Токио. Понятное дело, спрашивает он не про тест по биологии. Он помнит все синее, распухшее лицо Тамао, которое увидел, когда вышел из наркоза. Потертые уголки томика манги у него под пальцами округлые и пушистые. Он знает, что сейчас, когда он не видит, глаза Гэндзи останавливаются на нем надолго.

- Сэридзава не рассказал?

- Рассказал…

- Что сказал?

Токио думает.

-Сказал, что это было как в хуевом комиксе.

Гэндзи ухмыляется чуть успевшими поджить за неделю губами.

-Значит, так и было.

Долго-долго они сидят и слушают глубокую больничную тишину. Наконец где-то издалека, из глубины коридора за закрытой дверью начинают пробиваться торопливые, коротенькие шажки. Они как будто приближаются из нутра тишины, через ее плотную массу, все ближе к поверхности.

- Спрячь пиво, - говорит Токио. Пока Гэндзи недоуменно соображает, отнимает у него банку и успевает поставить на пол между тумбочкой и кроватью сам как раз в тот момент, когда дверь в два приема отъезжает в сторону.

- Простите, - медсестричка улыбается, но от испуга ее улыбка выходит жалкой, - но сейчас посещений, к сожалению, нет, - войти в палату она не решается. Ее пугает худое, неправдоподобно спокойное лицо Гэндзи, его синяки, его пустой, чуть удивленный взгляд, неподвижные разбитые губы.

- Сестра, - Токио улыбается так широко и умоляюще, словно каждым своим белым зубом хочет показать добропорядочность своих намерений, - сестра, ну пожалуйста, это мой старый друг.

- Простите, - на лице сестры появляется страдальческое выражение, ей бесконечно жаль, но… - но по правилам больницы посетителям здесь ночевать нельзя, простите. Вам нужен покой, Тацукава-сан.

- Он мне никак не помешает, обещаю, сестра, мы будем вести себя тихо…

- Мне очень жаль, Тацукава-сан, но у нас такой порядок и…

Сестра осекается, когда Гэндзи переводит взгляд на Токио, потом вдруг берет и кладет ему на одеяло руку поверх его руки. Очень просто и негромко говорит медсестре:

- Мы делаем упражнения. Ну, - глаза медленно на руку, потом на Токио, - давай. Застегивай.

До Токио доходит. Сестра смотрит несколько секунд, потом с тихим "Прошу прощения…" просто закрывает дверь.

Две золотистые металлические пуговицы на рукаве черной судзурановской куртки. Такой пуговицей можно рассечь лицо, если бьешь наотмашь. Пуговицы на рукаве Гэндзи уже успели поцарапаться, иероглиф "ко" на верхней стесан об асфальт, пуговица болтается на разлохмаченной нитке, но держится пока крепко.

Токио берется за нее, видит краешек малиново-алой атласной пиджачной подкладки и медленно застегивает.

- С чего она взяла, что я пришел тут ночевать, - как всегда себе под нос бормочет Такия. Вторая пуговица входит в неразработанную петлю так же медленно и туго, как первая - манжеты Гэндзи никогда не застегивает. - Хотя и ладно… домой все равно не хочется…

- Хм, - отзывается Токио, слыша, как бывший друг расслабляется и откидывает затылок на стену.

- Ты упражняйся, упражняйся.

Его тяжелая, узкая, разбитая рука на белом мягком одеяле кажется нереально чужой и одновременно родной. Словно Токио держит свою собственную отрезанную от тела руку. Он осторожно расстегивает обе пуговицы обратно, раскрывая рукав на смуглом запястье, как будто раздевая девушку.

Температура тела у Такии, как у кошки, рука горячее, чем у нормального человека, с ходу можно сказать, что у него жар. Длинные пальцы, грязные ногти, запястье перетянуто тонкой черной резинкой, которой он цепляет волосы.

- Так че там с тестом?

Гэндзи думает, что он даже говорить начал как Сэридзава.

"Так че там в Уганде?"

- Скверно, не сказать хуево.

Не открывая глаз, Гэндзи вытягивает из заднего кармана пожеванную книжонку без обложки и кладет на кровать.

- На. Как будет время…

Токио на секунду крепко смыкает пальцы на его запястье, чувствуя ровный сильный пульс. Заглядывает в книжку, в глаза бросаются слова "гаплоидный", "диплоидный".

- А сам?

- И так сойдет, - говорит Такия. Токио улыбается:

- Ты же не знаешь биологию, чувак.

Гэндзи вдруг открывает глаза, отнимает руку, со вздохом поднимается. Одеяло опять белое и пустое. Как будто забрали из рук что-то живое… Да между прочим, так оно и есть.

В палате гаснет свет, оставляя только синий длинный прямоугольник окна, расчесанный жалюзи на полосы. Скрежещет по полу тяжелое кресло, которое Такия ногой двигает из угла к кровати Токио.

- Ты в средней школе знал ее херово, а сейчас так и небось еще херовей, - улыбается Токио. А потом ему делается страшно. Он вздрагивает в темноте, когда слышит, как Гэндзи идет к нему.

Что-то вспоминается. Картинки накладываются.

Вспоминается Гэндзи и учебник биологии.

Кресло скрипит под весом Такии. Он снова невидимо вздыхает. В темноте на белое одеяло Токиевой койки опускается тяжелый грубый ботинок, сверху другой.

- Зато я знаю, на чем я ее вертел, - негромко отвечает Такия, устраивается и замолкает. Вряд ли он уже спит, когда Токио говорит: "Спасибо… что заглянул". Просто ничего не отвечает.

Токио до утра смотрит на него и слушает. Чувствует его запах, дымный, миндальный, слышит дыхание. Ему не хочется спать, он спит днем.

Он смотрит на свисающую с подлокотника кисть его руки. Помнит по очертаниям. Рисует ее в темноте глазами. Глядит на то, как ложится царапинами свет в мельчайшие складочки на пальцах, на черные пятна разбитых костяшек, на черную резинку, разделяющую запястье надвое. Он помнит, что Гэндзи левша. Он помнит, что на этой левой руке у него темный шрам от ожога раскаленной проволокой, еще со средней школы - урок они тогда прогуляли вместе и жгли костры на заброшенной стройке. Токио его не видит, но точно знает, что там, под рукавом, накрытый алой шелковой подкладкой, он есть.

Токио просто смотрит на него и ему не надоедает.

***

Вещь третья: банка из-под пива

- Э, э, э, вашу мать!! - слышит Гэндзи, одновременно с тем, как ему едва не выбивают из черепа носовой хрящ. С мыслью "Недоброе утро.." он ощущает, как в голову врезается угол койки, а в колени пол, и мозг включается одновременно с запоздалым взрывом боли в носу.

Его подбрасывает на ноги, как ошпаренную кошку.

- Какое нахуй пиво?! Ты в коматозе неделю назад лежал!!

- Тамао, Тамао, э, сбавь об…

- Ты опиздунел, Сэридзава?! - орет хором с Токио осатаневший спросонья Гэндзи. Лицо помятое, голос еще хриплый со сна, и уже кровь капает на футболку с верхней губы. Он видит спину стоящего возле койки Сэридзавы.

- Уебывай, Такия, - сообщает он через плечо внезапно тихим голосом, - хватай свой ранец и пиздуй в школу, пока не покалечили.

- Тамао, да разуй глаза…!

Сэридзава наконец поворачивается полностью, его круглое, флегматичное лицо страшно, глаза чуть ли не белые от бешенства. Гэндзи спросонок так опешивает, что даже не утирает льющуюся кровь.

- Уебывай, - повторяет Сэридзава, - Еще тут увижу, пожалеешь, что не остался спермой в папином гондоне.

Это настолько дико, что Гэндзи даже ухмыляется:

- Слышь, Сэридзава, ты вчера сосисок обожрался, что ли…

"Что ли" выходит коротким "хы", когда кулак Сэридзавы врезается ему в печень до зелени в глазах, с размаху, как чугунное ядро в стену дома при сносе. Только край койки под рукой не дает Гэндзи совсем сползти на корточки. Сэридзава почему-то останавливается. Отходит. Берет со стола помятую банку из-под пива и, не поленившись дойти до окна, с размаху вышвыривает ее в открытую форточку на улицу.

Первый же получившийся вдох Гэндзи использует, чтобы просипеть:

- Ну все, не дожил ты до пенсии, сука…

Он уже не слышит того, что орет с койки Токио, не слышит шума в коридоре. В голове кровь закипает, боль и злоба начинают орать, он не видит ничего, кроме глаз Сэридзавы, бешеных и внезапно незнакомо обиженных какой-то лютой обидой. На долю секунды он даже успевает зло удивиться, когда Сэридзава рвется ему на встречу первый.

***

Вещь четвертая: майка с надписью

- Ну давай, чувак, соберись, вопрос ниибаццо. Правильная последовательность начальных этапов онтогенеза: 1) зигота, гаструла, бластула; 2) оплодотворение, гаструла, бластула; 3) гаметогенез, оплодотворение, бластула, гаструла и 4) не верен ни один из ответов.

С каждым вариантом здоровый Чубрик скуксивается все сильнее.

- Ну не знаю я, - чуть ли не плачет он. - Че за неведомая хуйня. Слышь, слышь, - осеняет его вдруг, он умоляюще смотрит то на одного Миками, то на другого, - слышь, дай я у главного спрошу, а, мож, Гэн-сан подскажет?

Музыка бухает так, что одобрительный гул еле пробивается сквозь нее. Чубрик несется к двери в "чилл-аут", который по случаю буднего дня вообще не работает, дергает дверь и сует башку в темную комнату.

Рев Идзаки слышно даже у столика, вокруг которого сгрудилась вся банда:

- Опять поссать, что ли?! Да вы заебали уже, ссыкуны!!

- Не-не-не, - мотает башкой Чубрик, - я к Гэн-сану.

Из темноты еле слышится усталое Такиево: "Пусть уебывает…"

- Ну че там опять? - возмущается Идзаки.

- Слышь, Гэн-сан, че сначала идет, гаструла или бластрула….?

- Хуяструла!! - вконец звереет Идзаки. - Пиздуй отсюда, сказано - военный совет!

- Ну че, - сочувствует Макисэ вернувшемуся в крайнем унынии Чубрику, - не знает?

- Видать, нет, - расстроенно чешет тот коротко стриженную шевелюру, жесткую, как проволочная губка для мытья сковородок. - Че-то Гэн-сан опять депрессивного дает… Вы, мужики, пока в туалет через ту комнату не ходите.

- Да ясен член, не будем, - сочувствуют оба Миками.

Со стороны Сэридзавы на сегодняшнем сборище никого нет, но близнецов это ничуть не расстраивает - для веселья им и друг друга достаточно и совершенно похер, где ебашить пиво, в компании GPS или в командном пункте НАСА.

Конечно, они тоже видели, как с час назад приперся Такия, опять весь раскромсанный в холодец, судя по всему выполнял ежедневную процедуру убивания себя об Ринду. Выглядел так паршиво, словно у него осталась последняя жизнь, а полосочка здоровья стала красной и короткой, очков на десять. Выкурил несколько чужих сигарет, мрачно давя в пепельнице окровавленные на конце бычки, после чего Идзаки поволок его и бутылку чего-то крепкого в неработающий "чилл-аут". С тех пор там стояла тишина как в жопе, видать рыжий опять утирал сопли якудзову сынку. Миками заметили, что Идзаки, хитрожопый и очень неглупый в сущности Идзаки, при нем нечто вроде тренера при боксере. Но не сказать, чтобы их этот факт сильно волновал или озадачивал. Пускай хоть рацион ему составляет, хоть отсасывает для восстановления душевных сил, суть одна - не их дело. Хотя интересно.

- Нашли место, ботаники хуевы, - бурчит Такия и щелкает зажигалкой.

"Чилл-аутом" в этом клубе называется небольшая комната без окон, больше похожая на предбанник перед туалетом. Пара диванов, какие-то зеркала, вечный срач, относительная тишина или какое-нибудь сонное музло - темный угол, куда обычно стаскивают отключившихся с перепоя или по другим причинам, и разбирают по окончанию движения. Или оставляют так.

Сегодня будний день, "чилл-аут" вроде как не работает, поэтому музыка в нем шарашит такая же, как и во всем зале, барабанные перепонки аж фонят. Бит грязный, отрывистый, как хриплое дыхание в забитом пылью горле, шершавит мозги и толкает в ямку внизу шеи между ключицами, уходя глубоко в тело, как крупными глотками.

Басы заставляют дрожать даже огонек зажигалки, он подергивается, освещая лицо главаря нервно и оранжево.

- Я ненавязчиво напоминаю, - напоминает Идзаки, туша свой бычок о край стола и закуривая новую, - мы говорили про то, за каким хером ты опять полез на Ринду? Мы договорились пока отложить.

Рассеченная левая бровь у Гэндзи уже не заживает - ее раскраивают снова и снова. Он уже плохо ее чувствует. Когда заживет - останется неисчезающий шрам. Пускай уж лучше так пока.

Бензиновый огонек гаснет.

- Это не Ринда, - бубнит Такия.

За грохотом музыки его раздающийся всегда будто себе под нос голос почти не слышно. Сначала Идзаки все время хотелось сказать ему, чтоб вынул хуй изо рта, но потом он не стал, решил, пускай так и ходит. Вообще, Сюн много с чем в нем мирился, такой терпимости раньше удостаивались только беременные женщины и дети-инвалиды. А может, и не мирился, может, просто неохота было в нем ничего менять. А может, его эта мысль про рот как-то грела.

- Эй, парень, ты три минуты назад сказал, что это Ринда.

- Ну потом Ринда, - еще мрачнее бормочет Такия, - а с утра не Ринда.

- Опять Сэридзава? - пожалуй, когда Идзаки узнал, что Деда Мороза нет, он побольше удивился.

Гэндзи угрюмо кивает, нервно затягивается. Говорит:

- Я ходил к Токио в больницу.

Мысль в голове у Идзаки защелкивается, как дужка очков, когда он вешает их на пояс брюк.

- А эта мразь, - говорит Гэндзи.

- Ни с того, сука, ни с сего, - говорит Гэндзи и опять затягивается.

- Я расстроен, - вяло говорит рыжий.

- Это я расстроен, - говорит Гэндзи. - Мудаки.

- Кто? - напрягается Сюн.

- Врачи, - мрачно роняет главный сквозь клубы дыма, вспоминая, как их растаскивали санитары. - Пидарас. Пора заебошить по-злому эту суку.

- Такия, - лениво говорит Идзаки, - расслабь.

Он видит, какие черные и злые у Гэндзи глаза. И ему это нравится.

Такия уже уепешен в кал и курит так, словно высасывает из сигареты ее тощую дымную душонку.

- На-ка, - говорит Идзаки, дает ему в руку тяжелую бутылку, с ехидной заботой сжимая на горлышке его пальцы, чтоб держал, и устраивается на диване поудобнее. Диван вроде кожаного, хотя на деле та же клеенка, под спиной у Идзаки на подлокотнике валяются чьи-то забытые девчачьи шмотки. В комнате темно и душно.

Рука Такии на бутылке сжимается, как на чем-то, чем потенциально можно покалечить. В очередной раз получившая утреннюю порцию люлей печень справляться с виски отказывается наотрез, хуже, чем с пивом вчера.

- Расслабь, - повторяет Идзаки, глядя, как он с сосредоточенным омерзением проглатывает жгучую дрянь, - при случае устроим суке оборотку, но сейчас расслабь.

Гэндзи смотрит исподлобья.

Уголок рта у него с отвращением дергается - спирт разъедает глотку и раскровленные губы. Еще месяцок ежедневных крестовых походов на Ринду, и бывшие очертания Такиевых губ бантиком можно будет восстановить потом только по форме черепа археологам.

- У тебя есть собака? - мирно спрашивает Идзаки.

- У меня и без нее дома постоянно полно всяких сук, - Такия облизывает с губ вкус дезинфекции. - Почему спросил?

- Тогда забудь про собаку. Просто старайся пока поменьше лезть к Токио.

- А?

- Ты уже хорошо нагнул Сэридзаву, а теперь он думает, что ты хочешь отнять у него последнюю кость и сатанеет, - разъясняет Идзаки. Диван под поясницей такой мягкий и теплый. - Оставь пока.

- С чего бы? - коротко спрашивает Такия.

- У него ошибка в голове, - лениво говорит рыжий. - Токио у него как домашняя скотинка, если кто-то тянет руки, у Сэридзавы моча идет прямиком в голову.

- Хоть убей, - резюмирует Гэндзи и напряженно прикрывает усталые, воспаленные глаза, откидываясь на противоположный подлокотник и пытаясь поудобней устроить на диване длинные, острые в согнутых коленях ноги.

- Справедливости для, пацаны тоже не обрадовались бы, если б какой-то хер вдруг начал втираться к тебе в доверие, - замечает Идзаки.

В комнате и без того темно, и черные очки четкости зрению не добавляют, но при этом видно в них гораздо больше. Виски попался злой, как гидропоник.

Такия будто нарисованный - контуры его бровей, от бровей вниз по высоким скулам, четкие очертания губ, линия подбородка, шеи, плавный скат от шеи к плечу. Идзаки думает, что его все настолько устраивает, что если бы он рисовал его сам - оставил бы все как есть. Даже майку оставил бы ту же. "Хэй-хоу, лэтс гоу", блять…

Идзаки чувствует себя, как в 3D кинотеатре.

Полуспящий, свесив черноволосую, патлатую, полную каких-то своих неприкаянных мыслей башку на спинку кожаного дивана, Такия был покруче многого порева. Покруче отечественного так точно. А главное, очки защищали от всяких наездов от правообладателя, типа "хера ли ты…"

- Хера ли ты смотришь, Идзаки?

- М?.. Я не слышал.

- И хера ли ты не слышал? - Такия открывает мутноватые глаза.

- Вынь хуй изо рта, Гэндзи, - на автомате говорит Сюн, даже не пытаясь подобрать слюну. - Я не слышу, че ты бубнишь.

Несколько секунд главный бессмысленно смотрит ему в глаза, потом вздыхает и повторяет еще раз:

- Я спрашиваю, почему ничего не поменялось? - он затягивается и после долгой паузы добавляет еле слышно и чуть ли не печально. - Я хуем поводил по губам и ему, и всему его отряду скаутов, а он все равно меня от говна не отличает. Я не понимаю, почему.

Вот, значит, в каком месте у лидера застряла щепка.

- Он тебя признает, - говорит Идзаки. - Со временем признает.

Гэндзи курит, расслабленным от выпитого движением стряхивает пепел и продолжает смотреть. По его взгляду чаще всего невозможно понять, слушает он тебя вообще или нет. Главное, он всегда услышит то, что может ему не понравиться, и твои почки поймут это первыми. Пожалуй, Идзаки одобрял эту манеру.

- Будь спокоен, - говорит Сюн. И добавляет: - Наши ребята не пошли бы за каким-нибудь мудаком. Они верят. Цени, - он приподнимается со скользкого подлокотника и садится по-турецки. - Иди-ка, кое-что покажу.

Такия вздыхает и медленно, неохотно поднимает тяжелую голову. Он и сам ждет, когда же его наконец заебут эти проповеди в стиле Конфуция с фирменными Идзакиными примерами. Отыскался просветитель на его мозг.

Гэндзи садится.

- Закрой глаза.

- Что нахуй?

- Закрой глаза и открой рот.

Такия опешивает. У него даже подергивается какая-то жилка под бровью, а глаза делаются больше.

У него красивое лицо - узкое, спокойное, с четкими линиями. У гопоты лица другие. Гэндзино лицо вроде тех, что Идзаки видит иногда по телевизору, в сериалах, которые смотрит мать: там так обычно выглядят холеные, рафинированные, богатые и дофига наследные чуваки. Они приятно улыбаются, ходят в костюмах, играют на скрипке и чуть ли не лепят из пластилина. Мать в восторге.

Такие ребята не ходят во главе стаи пацанов со сбитыми битами. Идзаки не знает, какое из них настоящее: красивое лицо богатого мальчика, глядящее на мир с легким недоумением, или бешеная, ощеренная, как у кошки, морда. Вообще, ему нравятся оба.

Такия молчит. Потом в последний раз выпускает сизый дым в сторону и тушит бычок. Наверное, снисхождение Идзаки к нему можно отнести в группу детей-даунов, потому что он на самом деле делает так, как просят. Закрывает глаза.

- Сейчас я тебе расскажу, - говорит Идзаки, придвигая себя ближе, - одну историю. Считай до десяти.

Гэндзи успевает сосчитать до одного, когда длинные патлы у него на затылке сгребают в горсть, и внезапно на губы - выдох:

- Или хотя бы до трех…

Крепко держа, Идзаки тянет его к себе и прижимается своими губами к его шершавым от ссадин, прокуренным губам. Сердце делает коротенькое испуганное "бля". В первый момент страшно, как боязнь боли, зато потом кайф. Он вдруг чувствует, что губы у него под губами горячие и приятно мягкие. Он тянет носом воздух, сжимает кулак в Такиевых волосах до хруста, а потом, не отрываясь, разлепляет свои неподвижные губы. Шепчет: "Наивняк…" и целует его в верхнюю губу, там, где разбито.

Он не боится и спешить ему некуда. Сейчас Гэндзи как кошка, которую держат за шкирку, она не может двинуть и лапой, только таращит ошалелые глаза. Идзаки и не смотрит. Он целует Такию, нагло и сладко.

Чувство стеснения ему тоже не особо знакомо, поэтому сразу и без лишнего лицемерия Сюн подцепляет языком Гэндзину верхнюю губу и засасывает в рот. На вкус и на ощущение - чистая порнография.

Музыка наполняет грудь, распирает диафрагму, оттаивает и наполняет голову изнутри, раскачивает. Проводя языком Гэндзи по зубам, Идзаки ощущает, как каждый нерв в спинном мозге завязывается в тугие узелки. Вот бы еще ответил…

Свободная рука шарит по темной Гэндзиной кофте, комкает пылающие цветом фуксии буквы "Hey Ho" на лопатке, лезет вверх, цепляя тонкую ткань, судорожно за плечо, а потом сзади, ладонью за голую, влажную, ненормально горячую шею.

Идзаки сжимает пальцы.

Его утягивает, как в черную патоку, в трясину под мост, тягучая темнота течет по подбородку, груди, животу, обнимает за поясницу, толчки звука разогревают, разгоняют сердце, начинают бешено сжигать кислород.

Он облизывает губы Гэндзи, высасывая из ранок кровь, чувствуя, как под его ртом они становятся припухшими, чувствительными, влажными и наверняка темно-красными. Он даже не начинает, он уже дуреет от него вовсю, и пока не стало совсем страшно, успевает разжать руки.

Соскочил.

Лидер молчит очень долго. Лицо у него все такое же, только глаза раскрылись настолько, насколько позволяет рассеченная под бровью кожа. Губы рассосаны в точности так, как надо, до темно-красного, в таких вещах Идзаки не ошибается.

Вариантов того, что сказать, не два и не четыре, как в призовых шоу. Их как в рулетке. Идзаки не удивлен, что Такия как всегда идет ва-банк, выбирая самую неожиданную херню из всех возможных:

- Это был твой респект?

Zero.

Идзаки прифигевает. Думает. Потом, еще мутно, говорит:

- Ну, в общем, да.

Лицо Такии становится пронзительно спокойным, спокойней, чем всегда. Он вытирает рукавом рот и поднимается во весь рост. Выбивает из пачки последнюю сигарету, мнет картонку, опять подрагивает бензиновое пламя. Гэндзи закуривает припухшими, кровянящими губами, глаза чиркают по Сюновым очкам, не пробиваясь сквозь стекло.

- Еще раз, - говорит Такия, - возьмешь меня за волосы, сука, - выебу.

Считай до десяти.

На третий шаг он слышит за спиной его голос.

- Эй, - говорит Идзаки, - слышь, Гэндзи.

Считай хотя бы до трех.

Такия разворачивается сразу. Его глаза чисто машинально дают круг по темной комнате прежде, чем снова остановиться на Идзаки. Он приближается, на ходу затягиваясь до мыльной радуги перед глазами, смуглые пальцы мнут опять испачканную в крови сигарету.

Не останавливаясь и не глядя, он берет Идзаки за волосы и тащит за собой в сторону туалета. Рыжий знает, что не успей он встать с дивана на ноги, его волокли бы по полу. Такия сильным тычком впихивает его в темную кабинку и, в последний раз оглянувшись, заходит сам, захлопывая за собой дверь.

Мутновато светящаяся точка окурка падает в унитаз, тонет, пропадает. Такия захлопывает пластиковую крышку непонятного в потемках цвета, другой рукой нагибает рыжего, заставляя сесть, сверху садится на него сам, плотно, живот к животу, прижимая бедра ногами.

Метр восемьдесят. Тяжелый, сука.

- Наивняк, - хрипло говорит Гэндзи.

Стесняться особо некого. Белый ремень расстегивается быстро, звякает тяжелая цепь на кармане. Молнию он нащупывает и расстегивает уже его рукой.

- Пиздец, - вслух думает Идзаки, когда внезапно ощущает его стояк у себя под ладонью, горячий и гладкий. Реальный донельзя. Он плотно сжимает пальцы, слышит тяжелый выдох главаря. Ведет ладонью вверх, в ответ выдохи Такии становятся все чаще, все ближе, и с каждым горло все плотнее сдавливает висящая на шее толстая цепь, намотанная Гэндзи на кулак. Думать вслух становится почти невозможно. Потом мысли отлетают вообще.

- Охуеть, - шепчет лидер за него, когда он сжимает еще крепче, другой рукой притискивая его за твердый зад к себе через ткань форменных штанов.

Идзаки не сразу понимает, почему в кабинке вдруг становится раза в два светлее, только слышит, как что-то за его плечом падает в урну, на использованную бумагу.

- Потом… новые куплю… - выдыхает в несколько приемов Гэндзи, - Блять… не так быстро… я сейчас кончу.

- Мои очки, - говорит Идзаки, сжимая пальцы на заднем кармане его брюк, в котором как всегда мнутся какие-то бумажки. - Долбоеб…

Такия звереет мгновенно, как во время драки, наваливается на него, горячий, тяжелый, нетерпеливо ерзает по его стояку и хрипло дышит. Хер его разберешь, быстрее ему или медленнее. Лично Идзаки склоняется к варианту "быстрее".

Натянутая цепь трет шею, за спиной с хрустом и звяканьем под Такиевой рукой начинает сдвигаться унитазный бачок. Волосы черными сосульками свисают ему на голодные, расширенные от кайфа глаза. Смотрит, как будто жрет взглядом. Идзаки вспоминается, что с таким же взглядом он бил кулаками Сэридзаву, удар за ударом.

- Ты клевый, - шепчет рыжий ему в шею. Ладонь скользит быстро, ласково сжимая, почти любовно, как себе. - Клевый…

Такия на нем дышит коротко, рвано, близко.

- Гэндзи, - бормочет он, жадно оглаживая все, до чего может дотянуться, прижимая к себе, - ты чума…

- Идзаки, - шепот хриплый, в самое ухо, - ты пидарас?..

- Сука, - Такиева спина под влажной майкой горячая, липкая, твердые полосы мышц как мрамор, раскаленный за долгий солнечный день. Идзаки дышит ему в шею, в пахнущие дымом и миндалем черные волосы, потом не выдерживает, облизывает соленую кожу под ухом, засасывает губами. Чтобы справляться с ним надо не меньше восьми рук - две идут только на то, чтобы его как-то удерживать. А еще шестью он с удовольствием лапал бы его везде, где только мог, желательно голого.

- Давай, Идзаки, - бормочет Такия. Бачок хрустит, почти отодвигаясь к стене. Идзаки чувствует, что если этот черт сделает так еще пару раз, он кончит без помощи рук, как при тантрическом сексе, - покажи, как я тебя волную…

- Ты волнуешь пиздец, - шепчет Идзаки, единственной свободной рукой за ремень оттаскивая его от себя, чтобы расстегнуть штаны. Сосредоточенность, чтоб не сделать неосторожного движения, отшибает вместе с мозгами, когда Сюн чувствует на себе его руку, горячую, как нагретая металлическая пластина.

Темная футболка трещит по шву на плече, Такия без особых размышлений сжимает его стояк, а потом прижимается и трется об него, ерзая, как охуевшая от валерьянки кошка, и через пару движений Идзаки утробно рычит ему в плечо, чувствуя, что веселой футболке лидера приходит пиздец. Шибает по всему телу, как электрошокером, за его спиной бачок раскалывается ко всем ебеням.

Пару секунд, на которые Идзаки выталкивает в другое измерение, он почему-то только отчетливо ощущает, что сжимает у себя в пальцах выдранную черную прядь его волос.
Какой же, срань господня, кайф, вот так, в темноте, в туалете, с сидящим на нем клевым парнем. В какой-то момент у Идзаки мелькает благодарная послеоргазменная мысль, что за такой кайф он бы, пожалуй, даже разок и дал.

Скользкой от собственной спермы рукой он сжимает член Такии, а другой берет за встрепанный затылок, нагибает к себе и снова целует в губы. Одуревшего лидера срывает с резьбы, он набрасывается, сталкиваясь с Сюном носом, подбородком, вцепляясь обеими руками, чуть не сворачивая челюсть, стукается зубами и засасывает жадно, горячо, до привкуса крови. И отрывается только когда кончает - с рычаньем и таким матом, которого, Идзаки мог бы поспорить, не слышал никто в Судзуране...

…Из треснувшего бачка тонкой струйкой капает вода, с одной стороны на грязный кафельный пол, с другой - прямо в урну, где лежат выброшенные очки, пропитывая комки бумаги рыжеватой водой.

Идзаки сидит на унитазе, закинув голову и еле дышит. Ног он не чувствует, чувствует только как на натертой цепью шее набухают багровые следы.

На нем, лицом в плечо, лежит Такия. Такия в отключке. Выложил весь словарный запас, его печень тоже, и вырубился. Одна рука вокруг Сюновой шеи, другая безвольно болтается вдоль тела, почти как когда, когда он лежал у его ног в пыли, отмудоханный до полусмерти.

Слыша, как капает вода, Идзаки чему-то ухмыляется и, пока главарь находится в невменозе, ласково вытирает ему об спину обкончанные руки и сцепляет их у него на пояснице.

-Хэй-хоу, лэтс гоу, - тихо говорит он ему на ухо и коротко целует в висок. - Слышь, Гэндзи?..

***

Вещь пятая: шкурка от яблока

- …Гля, Токио! - заросшее щетиной лицо Сэридзавы светится незамутненной радостью, как витрина кондитерской. - Выше меня получилась, смотри!!

Он стоит посередине палаты, в вытянутой над головой руке держит кончик кудрявой красной шкурки, очищенной с яблока. Шкурка тоненькая, ровная и однозначно стоит тех нескольких яблок, перепорченных до нее.

- Кайф, - одобряет Токио.

Тамао благоговейно вешает шкурку на спинку кровати, как каллиграфический свиток в токонома, садится и криво режет очищенное яблоко. Потом идет выкинуть ненужный огрызок в форточку. Токио думает о том, лежит ли еще там внизу на асфальте смятая серебристая банка от пива.

- Скажи "аы-ы-ы-ы".

- Давай лучше я сам, чувак, - мягко переубеждает Токио. Сэридзава не спорит. Токио накалывает зубочисткой разнокалиберные кусочки яблока и смотрит, как друг, сидя рядом с кроватью на табуретке, попивает пиво из банки. Банка белая с зеленым.

Сэридзавина аляпистая гавайская рубашка в бордовый цветок аж отсвечивает на светлые стены яркими пятнами.

- Пива захотел? - участливо спрашивает Тамао голосом старшей сестры. - Пока нельзя, через недельку еще, пока давай закуску, - кивает на яблоко и присматривается к глазам Токио.

За окном паршивая весна. В этом году долгая и холодная, сакура даже толком зацвести не успела и опала. Дожди. Неудачная весна.

- Токио, - зовет Сэридзава. Тот не доносит яблоко до рта. - Почему вы с Такией поссорились в средней школе?

- Ты чего это ни с того, ни с сего, чувак? - скалится Токио.

- Мне интересно, - в спокойных глазах Тамао ни тени издевки или любопытства. - Хочу знать.

Улыбка Токио становится кривоватой, как подтаявшая и сползшая набок свечка. Он долго молча жует кусок яблока.

На часах без десяти одиннадцать.

- На нашей улице жил кот, - вдруг без всякого вступления говорит Тацукава.

Тонкие брови бывшего главаря Судзурана начинают недоверчиво ползти вверх.

- Че, из-за кота? - осторожно спрашивает он, и друг ухмыляется скорее по привычке, автоматически.

- Нет… Этот кот был тощий, длинный, задрипанный такой, знаешь, выглядел так, словно жрал одни картофельные очистки. У него было очень выкобенистое имя, какое-то многосложное, типа Принц Уэльский, хотя он больше был похож на бродягу. Так вот, этого кота боялись все коты на нашей улице, я не говорю про чужих - тех он драл в клочья. Он был злой, как оборотень, когти, как у росомахи, его даже собаки боялись.

Это потом я узнал, что имя у него такое потому что на самом деле он породистый, как швейцарский банк, и у него есть хозяева, которые кормят его консервами с тунцом. А он все равно выглядел так, словно жрал очистки, и гонял собак. Я все не мог понять, чего ему не жрутся консервы, зачем он удирает бродить по улице.

Когда мы познакомились с Гэндзи, он один в один напомнил мне этого кота, - Токио примолкает, смотрит на Сэридзаву, ища сочувствия и поддержки, и думает: "Так, блять…"

На флегматичном лице Тамао с вечно чуть приподнятыми бровями такое расслабленное и чуть осоловелое выражение, словно он вникает в какое-нибудь кулинарное шоу. Такой загиб издалека для него явно слишком аллегоричен.

- Ага? - спрашивает Сэридзава. Глядя на него, Токио молча накалывает на зубочистку еще один кривой кусок яблока, кладет в рот, жует крахмалистую мякоть, а сам подспудно осознает, что именно он собирается ему рассказать. Но смотря в спокойное, даже участливое лицо друга, понимает, что тормозить уже поздняк.

- То есть, - прожевав, он начинает новый выход с цыганочкой, - короче, он был самым крутым пацаном в нашей школе, его боялись даже старшие.

- Ага? - говорит Сэридзава и закусывает пиво яблоком.

- И, - говорит Токио, - И все ходили за ним. И все хотели быть на него похожими, - говорит Токио, а сам думает, как хорошо, что он не в кардиологии и на нем нет датчиков, и экран справа, как в фильмах, не рисует кривую зеленую линию. Сейчас она скакала бы, как эквалайзер.

- Ага? - говорит Сэридзава, жуя яблоко. Он как-то явно не готов к такому. Мелькает паническая мысль попробовать протолкнуть отцензуренную версию.

- Ну короче, - сворачивает Токио, - я тоже ходил за ним и хотел быть, как он, и все такое прочее. Кончилось тем, что он сломал мне руку, два ребра, и мы на этом мирно разошлись.

- Угу, - Тамао с аппетитом жует, - и что ты ему сделал?

- Не суть, - говорит Токио.

- Да не, не, - благодушно настаивает Сэридзава, - за что он тебя отпиздячил-то?

- Слышь, чувак, ну это реально неважно, - с койки пятиться особо некуда. Проскакивает трусливая мыслишка симулировать эпилептический приступ.

- Токио, - добро говорит Сэридзава, - не тяни кота Принца Уэльского за яйца.

- Короче, - Токио решает быть фаталистом, - мы как-то прогуляли вместе урок математики и свалили на стройку, пожечь гудрон и еще какую-нить херь.

- Занимательно.

- И он обжегся раскаленной проволокой, у него этот шрам до сих пор. Тогда я тоже взял проволоку и тоже обжегся…

- Ага?

- Мы часто сваливали с уроков. У нас там недалеко от школы была речка.

- Ага?

- Ну, мы купались…

- Ага?

- Как-то катались на великах.

- Ага.

- Мы строили шалаш…

- …складывали оригами и пели песни.

- Что?

- По-моему, это бессмысленный пиздеж.

- Ладно, - Токио начинает нервно ковыряться зубочисткой в яблоке. - Погоди… надо… как-то, ну… настроиться. Короче…

- Ага?

- Ну это типа было наше самое крутое лето в средней школе, тогда мы первый раз дунули, в первый раз сперли у его отца марочный коньяк, наебенились, и потом стоя в обнимку, блевали с крыши…

- Ага?

- Мы крепко дружили и все дела…

- Ага?

- Наша компания тогда давала на орехи всем старшеклассникам…

- Ага?

- А он был нашим главным, его никто ни разу не смог побить, чуваки его просто слепо обожали…

- Ага?

- Мы даже в куртках ходили, как у него…

- Ага?

- Он меня выделял из всех…

- Ага?

- Мы вместе ходили валить мудаков из соседней школы…

- Ага?

- Мы были лучшими корешами…

- Ага?..

- Блять, ну и как-то раз, когда мы делали домашку у меня дома, лежа на полу, я взял его за жопу, положил на учебник биологии и засосал по самые гланды!! Я знаю, что это гон, это, блять, был полный ахтунг, Тамао, просто пиздец! Я не знаю, что это было, может, я голубой или че-нить такое, но это выплеск охренеть был какой, просто фонтаном. Он меня пер не только как предводитель, у меня по нему крышак сносило, как по девке. Я тогда вместе с ним лег бы на рельсы, я бы ему в случае чего почку бы отдал, я готов был за него зубами загрызть любого и закопать без лопаты! Я понимаю, конечно, что это дохера странный способ выражать респект, тут спору нет, но это было реально то, что я имел в виду, понимаешь? Понимаешь, Тамао? Я и сам тогда до конца не въехал - ясен хуй, что он-то вообще порыв не оценил. Когда до меня дошло, я понимаю: я на нем лежу, он, охуевший, подо мной, под башкой учебник биологии, сам весь в слюне, потому что обсосал я его очень конкретно, и ни разу не похоже на то, что нечаянно. Тут бы мне и кончить, но слава богу я догадался больше не шевелиться. Он только спрашивает: "Это, - говорит, - че?" А я, как последний хер, отвечаю: "Это, - говорю я, держа его за жопу - мой тебе респект", а сам, как под гипнозом, вытягиваю другую руку и кладу ему на… Короче! потом я помню только, как я пячусь и уговариваю его отключить паранойю и включить голову. По ходу, я его убедил - он включил голову и сломал мне ей нос. Как он меня до смерти тогда не захерачил, я не знаю…

- Ага, ты, главное, не нервничай, - спокойно убеждает Тамао, - а то мало ли че.

Токио еле дышит, ощущая, что по экрану ползет зеленая линия, прямая, как рельса, а на лице Сэридзавы изумления не больше, чем если бы в кулинарном шоу на его глазах испекли блинчики.

- Тамао, - еле слышно пробует еще раз Токио, - Тамао, я его поцеловал…

- Все в школе мерялись членами с одноклассниками, - невозмутимо отвечает Сэридзава. Он все прекрасно понял и с первого раза. - Чем кончилось?

Токио накалывает на зубочистку еще кусок яблока, понимая, что сейчас оно не полезет. Зубочистка ломается. Начинает раскалываться голова из-за бешеного скачка давления. Когда эта сцена до сих пор снится ему по ночам, давление тоже подскакивает всегда нифигово.

- На следующий день он пришел из дома избитый, - ровно и тихо говорит Токио. - Ко мне в больницу приходили навещать одноклассницы, они рассказали, что по слухам его отмудохал собственный отец. Я так и не знаю, за что, но что-то мне кажется, если бы не он, когда я вернулся в школу, Гэндзи со мной бы даже не поздоровался. Он поздоровался. Но вся дружба как-то плавно сошла на нет. Два года я его вообще не видел после того, как мы закончили среднюю школу.

- Ты знал, что увидишь его тут? - непонятно зачем уточняет Тамао. Друг молчит каким-то очень очевидным молчанием.

- Знал, - наконец спокойно отвечает он. - Гэндзи решил покорять Судзуран еще до того даже, как мы с ним познакомились, давным-давно. Потому что его старик не смог. Он бы точно пришел: если он что-то решает, он не передумывает. А он решил его покорить.

Сэридзава молчит, думая про что-то свое, и ни о чем больше не спрашивает.

- Он не падает, Тамао, - тихо добавляет Тацукава. - Он будет стоять до конца, он даже сдохнет стоя, если надо.

На лице бывшего главаря Судзурана никогда не отражается то, что он думает или вспоминает. А вспоминает он бой, похожий на какой-то хуевый комикс.

Такой высокий и длинный, почему, мать его, он не упал? Чем он держался? Он гнулся от ударов, его сносило в стороны, но он стоял, как тонкое, хлесткое дерево. Он не падал. Весь в грязи, измазанный кровью, черный, гнутый, как черт, уже почти не в силах шевелиться, он не падал.

Тамао казалось, что за последние четыре удара, после которых бывший главарь Судзурана лег в грязь и больше не поднялся, а новый остался стоять, Такия отдал по году жизни за каждый. Это было уже за пределами человеческих сил, не упрямство, не животная упертость, а что-то вроде роковой неотвратимости.

Глядя на так и висящую на спинке кровати шкурку от яблока, Тамао впервые серьезно прикидывает, хочет ли видеть кого-то перед собой, зная, что Токио всегда будет следовать за ним.

Шкурка свисает до самого пола.

***

Вещь шестая: мобильник

Мобильник запиликал где-то далеко-далеко.

Трынь-трынь.
Трынь-трынь.

Безвольное тело как будто поднималось из тяжелой черноты на поверхность сна. Макушка коснулась кромки, и Гэндзи вздрогнул, включаясь.

Спит на животе, лицом вниз, где-то в кровати звонит мобильник. Рука зашарила по скомканной под боком горячей простыне.

Трынь-трынь.
Трынь-трынь.

Втянув воздух сквозь зубы, Гэндзи отрывает от подушки помятое, все сощуренное лицо, кое-как продирая щелочки глаз, чтобы найти чертову трубку хоть по свету. Темнота, как в цистерне. Наконец он различает светящийся сквозь простыню, вибрирующий у самого бедра мобильник, нащупывает, выпутывает кое-как.

- Але, - хрипло говорит он.

- Такия-кун? Привет.

- П… кх, привет, - приподнявшись на локтях, ощущая мерзкий привкус в слипшемся рту и ломоту в голове, он зажмуривается и сосредоточенно слушает голос Рюки в трубке.

- Я не помешала?.. Мм… просто я только что закончила в клубе, подумала, вдруг ты не занят, решила позвонить, - голос у Рюки мелодичный, женственный, и в то же время озорной, как у мальчишки, но мягкий. Она негромко говорит, - Может быть, погуляем, Такия-кун?

Гэндзи отрывает от уха трубку, чтобы, кое-как сощурившись, разглядеть, сколько времени. Времени чуть за полночь.

Поднося трубку к уху, вторым ухом Гэндзи внезапно слышит, что в доме, где-то рядом, чуть ли не за стеной, играет музыка. Какая-то пластинка, что ли. Что-то происходит.
Уже через секунду отупевший ото сна слух соединяется с мозгом и фокусируется, и через мелодичное треньканье он отчетливо различает бесстыжие женские повизгивания.

- Такия-кун? - осторожно раздается в трубке.

И мудаку понятно, че там опять происходит. Папаша снова снял шлюх и резвится буквально через пару стенок от комнаты Гэндзи.

- Такия-кун?

Гэндзи еще пару мгновений тупо слушает, как стоны и скрипы делаются все громче и чаще.

Потом говорит:

- Извини. Сегодня не получится.

- Да? - Рюка молчит пару мгновений. Они нужны ей, чтобы снова улыбнуться. - Ладно. Тогда в другой раз, да?

- Угу, - говорит Гэндзи, все так же не открывая глаз. Слышит, как девушка улыбается ему, стоя где-то там, далеко, у дверей еще полного народу, грохочущего музыкой клуба.

- Спокойной ночи, Такия-кун.

- Спокойной ночи, - говорит Гэндзи и чуть помолчав нажимает на кнопку "отбой".

00.23
Он опять опускается в подушку лицом.

Сегодня он снова приполз домой пьяный, рухнул спать еще засветло, если бы не Рюка, до утра бы так и проспал в этой позе. Голова была еще квадратная и каждый угол ломило. Организм требовал еще сна на переработку алкоголя.

"Are you lonesome tonight?.. ля-ля-ля-ля, ля-ля-ля…"

Кровать скрипит все чаще, и до Гэндзи вдруг доходит, что там не один, а два женских голоса. Сука.

Еще внезапней ритмичные повторяющиеся звуки наводят на мысль. Гэндзи приподнимается и запускает руку под голый живот. Ну так и есть, спросонья и перепугу все уже почти упало. Но явно было.

Живот, поясница - мокрые от пота, простыни горячие, запутались вокруг ног, в подушке под головой вмятина с еще теплым пятнышком слюны. В комнате духота и парилка.

Гэндзи кое-как выпутывается ногами из простыней, встает, стараясь не качать ломящую голову, открывает закупоренное окно, и в комнату свежим, омывающим липкое тело потоком врывается ночной воздух, влажный, вкусно пахнет зеленью и тяжелой весенней духотой. Гэндзи выходит в освещенный лампами коридор.

Прямо возле его комнаты на полу валяется ярко-желтая тонкая тряпка с рукавчиками и еще какая-то мелочь, не то заколка, не то пуговица. Отлетело, видать, пока они тут обжимались перед его дверью все втроем. Хорошо, что спал и не слышал.

Гэндзи далеко обходит тряпку босыми ногами, как что-то дохлое, и понуро бредет через весь дом в кухню, шаркая длинными черными домашними штанами. Везде горят ночники и лампочки, где-то играет то ли радио, то ли едва не патефон, двери в сад открыты. На кухне горит яркий свет и сидят какие-то полузнакомые мужики.

- Молодой босс, - привстает наименее незнакомый из них, отцов кто-то-там. "Молодой босс, молодой босс" - как эхо повторяют за ним остальные.

Молодой босс, босой, голый по пояс, никого из них не замечает. Молча открывает холодильник, берет банку холодного пива и так же рассеянно и угрюмо, глядя куда-то в пол под завесившей глаза черной немытой челкой, уходит, шлепая по паркетному полу. Жизнь в таком круглосуточном дурдоме научила видеть и слышать только нужное. Гэндзи умеет окружать себя такой стеной, что через нее не проходит даже звук.

Он тащит подушку и плед с первого попавшегося дивана, ногой отодвигает дверь на внешнюю галерею и уходит спать на улицу.

Звезды на глубоченном, как море, небе размером с кулак. Луна еще с какой-то другой стороны, ее не видно. Уже дурниной орут сверчки где-то среди лежащих в саду камней, и кроме них никаких других звуков нет. Даже воздух не шевелится. Жилые дома далеко, дорога еще дальше, где-то во мраке окна многоэтажек светятся мозаикой, их еле-еле можно различить сквозь ветви деревьев. Сад отсекает окружающий мир как стеной. Тепло, душно и тревожно.

Гэндзи делает пару больших глотков обжигающе ледяного пива, остро покалывающего заднюю стенку языка блаженными горьковатыми иголочками, и ложится спиной на прохладные, отполированные доски галереи.

Ему опять снилось, что он дерется с Сэридзавой.

Они лупят друг друга бешено, с хриплым гортанным ревом, нанося и пропуская удары, как в горячке падают, вскакивают, снова вцепляются друг в друга. И колотят, колотят. Удары во всю силу, всей массой, с хрустом, кость в кость, из последних сил, а потом и без сил, на голом азарте, вскипевший адреналин двигает кулаки, как поршни. Он наконец валит Сэридзаву и лупит его, лупит, отчаянно, зло, почти в панике. И понимает, что не видит его крови. Он вдруг замечает, что прикладывает всю силу, а удар выходит медленный и еле ощутимый, как под водой. Сэридзава лежит под ним на спине и насмешливо улыбается.

- Хер там было, Такия, - ехидно говорит он. - Лидером ты не будешь никогда. Хуем тебе по подбородку, красавица…

Это был легкий вариант. Если бы не позвонила Рюка, он вполне мог бы перейти в тяжелый и эротический.

В последнее время от постоянного нервного напряга мысли у Гэндзи в голове и так часто скачут, в башке все переворачивается, как в стиральной машинке в режиме отжима. Тут еще подворачивается Идзаки со своей страстью к экспериментам и отсутствием поводов и комплексов, еще отец со своими шлюхами. Эти шлюхи встают у Гэндзи перед глазами каждый раз, когда какая-нибудь девушка приближается к нему на дистанцию ближе обычной.

Что-то в нем конкретно ехало.

- Нервы не в пизду, - пробормотал Гэндзи, распуская шнурок на домашних брюках и стягивая их на бедра.

На него то накатывало чувство дежавю, то какая-то одержимость, постоянно хотелось кого-нибудь избить или трахнуть, потом накатывало чувство вины, истерика, паника, потом мрачная злоба и снова желание кого-нибудь избить. Отсутствие результата давило на психику, разочарование, неуспокоенность.

"Хер там было, Такия…"

Сначала он представляет нежные пальцы Рюки, ее теплые ласковые ладони, представляет, как она водит по его члену рукой вверх-вниз и смотрит ему в глаза, покорная и чуть раскрасневшаяся, представляет ее грудь, ее губы, скулы, длинные, гладкие, как шелк, волосы. Но стоит движениям стать чуть резче и нетерпеливей, только он чуть крепче сжимает кулак - и понеслась. Рюка исчезла, на ее месте появились пацаны из школы. Идзаки, Токио, проклятый Сэридзава.

Он со злорадством представлял, как кончает Сэридзаве на лицо, сверху донизу, чтобы повисло на волосах, на губах. Но сам же при этом представлял у Сэридзавы такое обиженное лицо, хоть зубами скрипи, с этим ничего нельзя было сделать. Во сне все было клево, но самому сознательно получалось представить только какую-то херню.

Он представлял, как на него ложится одуревший от жары, биологии и любви к своему кумиру Токио. Его всего аж колотит от нервов и от желания, смотрит в глаза умоляюще, с вожделением, лапает робко, но так, что пробивает аж до поясницы и все поджимается, тянется другой рукой к ширинке своего главаря и медленно, несмело расстегивает...

Гэндзи шумно выдыхает и закрывает глаза, сжимает так, что болят разбитые костяшки, рука немеет. Он ерзает на гладких досках пола, едкая и горячая капля пота ползет по коротко стриженному виску. Член в ладони уже скользит легко от размазанной смазки, движения частые, от трения начинает теряться чувствительность, но раздражение с каждой волной все растет и растет, ездит по какому-то чувствительному нерву в мозгу, становится нестерпимым.

И появляется Идзаки. Встрепанный, мокрый Идзаки в прилипшей одежде, без единого, сука, комплекса или элементарного чувства стыда. Гэндзи представляет себе его мощные плечи под мокрой майкой, грудь, горячие шершавые ладони, представляет, как рыжий трется об него где-нибудь в тесной кабинке. Представляет и кончает, как одурелый.

Сначала немеют пальцы ног, а потом шибает вверх в голову, аж приподнимает. Как волна при семибалльном шторме, белой вспышкой врезается в затылок и в спину. Когда он кончает, в голове все мешается: Рюка, Идзаки, Сэридзава, отец с его шлюхами, его сносит и тащит с песком, камнями и белой пеной куда-то в море. В море без дна.

Когда он разлепляет глаза, звезды на небе кажутся ближе. Голова пуста, как свежевымытая комната. Он вытирает углом пледа живот, отбрасывает его к ногам и через несколько секунд отрубается, лежа на спине.

Всю ночь ему снится море.

***

Вещь седьмая: ржавый велик

Панику Идзаки он улавливает сразу. Во взгляде, в голосе, в той быстроте и откровенности, с которой он сразу выкладывает нехитрые свои условия: если я тебя побью, твоя банда присоединяется к GPS.

Если бы Токио до этого тоже не говорил о соединении с точно таким же беспокойным и тревожным выражением в глазах, возможно, Тамао и отнесся бы снисходительней к этому лепету.

Идзаки был умным и хитрым, как волчара, но сейчас чувствовалось, что его гонит фигня почище, чем лесной пожар. И вместо того, чтобы спокойно и ловко отцепить от хвоста мешающую хрень и пинком отправить ее в пекло, как он всегда делал, он мечется в замыкающемся круге. Мечется и впервые не отцепляет. Сэридзаве невольно становится смешно и интересно, когда рыжий бросается на него, как в воду вниз головой - чтоб уж быстрее закончить.

Идзаки, который за кого-то боится - слабый Идзаки. Когда он дерется за самого себя, любимого и единственного, он сфокусирован, логичен и хитер, как сука. Отдел дипломатических отношений GPS. Но походу дела, у Идзаки случилось горе: он обнаружил, что он сам для себя не единственный "любимый и единственный". Судя по глазам, для него это шок из серии "жизнь разделилась на "до" и "после", он нервно дергается, пропуская удар за ударом, паника нарастает, и он только мечется, смешно махая руками. Начинается война, месиво и беспорядки, вокруг здания посольства Уганды раскладывают костер, дипломатическая миссия каждым нервом чует жопу и мечется, но из страны не съебывает и сама не знает, почему. У Идзаки на лице крупными буквами написано: "Кажется, я заболел". Иррационально. Нелогично. Ох, нелогично.

Сэридзава бьет от души - по роже, по печени, почкам - весь суповой набор, все, что попадается под кулак. А оно попадается. Идзаки прекрасно осознает, за кого он сейчас получает, и сам от себя в таком испуге, что не может собраться. Он не может решить, зачем он вообще сейчас это делает, только гордость бойца давит призывы разума сесть и логично еще разок подумать. И белый флаг остается лежать в заначке нетронутым.

Ощущения драки почти нет - Тамао просто от души взгревает паникующее, одуревшее от невозможности выбора, слабо сопротивляющееся тело. По разбитому вдрызг лицу Идзаки течет кровь, глаза ополоумевшие, удары разрозненные, глупые. Кулаки входят ему в бока со свистом, выбивая сиплые полувсхлипы, как пыль из старой перьевой подушки. Тамао чувствует себя почти Риндаманом.

Сэридзава через костяшки пальцев ощущает, как у предводителя Д-класса земля пошатывается под ногами. Он знает, что происходит.

У Такии есть одно очень и очень говенное свойство - он привязывает к себе сразу и намертво. И когда этого говнюка начинает шатать самого - мотает и всех привязанных, паутина начинает ходить ходуном.

Идзаки самый умный, поэтому и в панику он впал первый. Он просто первый чует надвигающуюся истерику Такии и отчаянно, как волк, защищающий щенят, пытается исправить положение. Сейчас пустить его на шкуру ничего не стоит.

Потупевший, беспомощный, Идзаки бесит. Бесит так, что хочется изуродовать. Еще один Такиезависимый. Тамао не доктор, но по крайней мере с выбором он может помочь - все лучше, чем смотреть на этот уродский цирк.

Рыжего отбрасывает мощным пинком, он отлетает, рушится на старые ржавые велосипеды и на мгновение отрубается. Тамао смотрит и ждет чуда. В конце концов, он знает, что делает: окровавленная рука упрямо цепляется за поручень и соскальзывает. Хочет подняться. Сэридзава ухмыляется - желания дохерачить его головой об какую-нибудь старую педаль сразу поуменьшилось. Вот, уже похоже на правду.

Тамао наблюдает, как избитое тело рыжего делает мучительные и бесполезные попытки снова подняться. Надо же, ну прям как старый телевизор: саданул ногой, включил-выключил, глядь - начинает ловить новости. После перезагрузки о ржавый руль старого велика, у Идзаки как будто все стабилизировалось - после окончательного щелчка по кнопке выбора, спокойно и уверенно запустилась программа "сдохнуть за Такию".

- Сэридзава… - хрипит он.

Небо тоже наконец прорывает, как трескается. На землю, словно тюлевая занавеска, падает дождь. Глядя, как капли звонко стучат о наконец пришедшего в себя и понявшего, чего он все-таки хочет, Идзаки, и ощущая, как под ботинками начинает размокать грязь, Сэридзава чувствует себя уже не Риндаманом, а чуть ли не Иоанном Крестителем. Ибо Идзаки явно уверовал. Только не в него.

Когда бывший главарь Судзурана вдруг опускается перед ним на корточки, у Идзаки не дергается ни один мускул в лице. Кажись, кумир девятиклассников достиг дзена и чуть ли не нирваны, хотя на велосипедах лежать больно. Как йог, бляха-муха.

- Идзаки, - без малейшей претензии в голосе зовет Сэридзава таким тоном, словно они возвращаются с рыбалки, - давай поговорим про море, - и глаза у него становятся мечтательные.

- Идзаки, - говорит он, - вот ты умеешь плавать?

- Умею, - хрипло отвечает тот. Он готов уже ко всему.

- Хорошо умеешь? От берега можешь уплыть далеко?

- Могу, - в меру сил ядовито говорит рыжий, чувствуя, что если бы не велосипедная цепь, продравшая заголившуюся поясницу, сознание бы снова отъехало.

Дождь течет у Тамао по волосам. Он улыбается почти ласково и так мудро, что каждый раз невольно возникает стойкое ощущение, что отмудохал он тебя за дело. Сюн всегда недоумевал, как мгновенно в этом человеке отключается всякая ярость. Наверное, это не то, что думают про типа, который только что добавил тебе трещин в ребрах, но он думает, что глаза у Сэридзавы не добрые, он просто никогда не видел в них злобы, только яростный спортивный азарт.

Тамао напоминает ему сам Судзуран. Ему кажется, что именно из-за того, что они похожи, Судзуран сразу его принял. Доверил охранять себя до тех пор, когда придет кто-то непохожий. Придет брать силой.

- А Такия не может уплыть от берега, - говорит Сэридзава, и Сюна возвращает к мысли. Тамао вздыхает, вытирает рассеченную скулу и прижимает ее ребром ладони. Дождь смешивается с кровью. Лицо у него спокойное, насмешливое и в то же время немного грустное. Он как будто рассказывает ему, что Деда Мороза нет. - Такия не может плыть, если не видит под собой дна. Когда дно исчезает, он сразу начинает истерить, высовывает башку из воды, мечется, как чуваки в фильме "Титаник". Ну, когда он потонул. "Титаник", в смысле, - дождь заливает глаза, Идзаки понимает, что плохо улавливает суть. - Когда он чует под собой дно, уверен и видит, куда плыть, - я знаю, что рядом с ним сдохнет и моторная лодка, он будет фигачить, пока не обогнет континент. Если он уверен, его нельзя ни тормознуть, ни свалить. Но он никогда не сможет один уплыть от берега. Ему всегда нужно видеть дно. Он потеряется и потонет, потому что там, на горизонте, - Сэридзава даже изображает свободной ладонью козырек над глазами, - не видно, куда плыть. Понимаешь?

Подошвы ботинок начинают понемногу утопать в грязи, которая делается все жиже и жиже. Идзаки долго молча смотрит на него, прокручивая что-то свое в голове, а потом, кажется, до него доходит суть сравнения.

Тамао верует в силу своего волшебного пенделя - Идзаки вдруг улыбается самой наглой и презрительной из своих улыбок.

- Ты не прав, - говорит он уверенно и просто, как по факту, - Однажды этот парень перехерачит море, Сэридзава. А если ты этого не видишь… Пошел ты, Сэридзава… в Уганду…

Тамао медленно встает, подбирает валяющийся рядом в грязи белый пожеванный зонтик и уходит. Уже на ходу он размышляет о том, что глаза у Идзаки были такие строгие и ясные, что, пожалуй, он не стал бы с ним спорить, даже если бы рыжий остался в сознании.

Он вспоминает глаза Токио, и во второй раз серьезно прикидывает, хочет и сможет ли следовать за кем-то.

А еще его начинает всерьез волновать Уганда. Узнать бы хоть, где это.

***

Вещь восьмая: самая важная

Сэридзава существовал.

Он существовал отдельно от всего, где-то так сверху и сбоку. Или с изнанки.

Он существовал, когда Гэндзи смотрел на своих покалеченных хоусэновской мразью парней. Он существовал, когда Гэндзи сидел на табуретке ночью возле койки отца. Он существовал, когда костром полыхало здание Судзурана. Он существовал где-то постоянно, иногда вылезая в реальность, что-то говоря ему, делая, а потом снова заползал на подкорку, в затылок у самой шеи.

У Гэндзи начинала ехать крыша.

Слишком много всего и сразу.

Перегрузка.

Когда он увидел побитого, как после аварии, Идзаки и узнал, с кем и зачем он ходил биться, он его трахнул. Сначала подрался с ним сам, а потом свалил в груду фанеры и старых плакатов и трахнул прямо там, на ведущей на заколоченный чердак лестнице. Отымел, чтобы не убить, почти не раздевая, прижав лицом к пыльному листу старого картона, крепко притискивая к себе и неистово целуя в плечи, в загривок, оставляя кровавые синяки у него на руках и смуглой шее.

Хер знает, что это было. И было ли вообще. Но в принципе, хотелось уже давно. И если этого не было, то все еще хочется.

Он помнит его хриплые стоны, выгнутую спину, поясницу, разодранную чем-то похожим на велосипедную цепь, прямо по татуировке. Рыжий чуть не вырвал ему зубами кусок мяса с плеча, когда кончил под ним. От воспоминания все аж сжимало. Это было приятно. Синяк от зубов ныл до сих пор. А может, не от зубов… Может, и не синяк… Вообще, Гэндзи не особо бы удивился, если б оказалось, что это все ему приснилось. Хрен его знает, есть ли в школе вообще такая лестница.

Короче, если это было в реальности, спокойствия этот факт тоже никак не добавлял. Со спокойствием у Гэндзи всю жизнь были проблемы, а Идзаки оказался той вещью, которая вообще легко становилась поводом для истерики.

Пока Гэндзи лежал на холодном цементе причала у моря, в голове у него полыхал Судзуран. Адово пламя. Судзуран горел у него в голове давно, с самого первого дня, когда он наконец в него вошел. Тогда на крыше он смотрел на пожар вяло, почти без интереса, словно видел уже тысячу раз, только чувствовал, как волосы на руках сами по себе встают дыбом.

Токио… Кажется, Токио наконец в нем разочаровался. Не смотря ни на что, эта мысль нагоняла тоску.

Вспоминая о том, как он орал, Гэндзи испытывает к Сэридзаве чувство благодарности. За то, что не дал выбить Тацукаве мозги. Когда он замахивался, здравый смысл у него уже отключился и пустил все на самотек, пожалуй, ввалил бы он ему от души по больной голове.

Да, и когда орал Токио, Сэридзава тоже существовал где-то рядом. Сэридзава существовал и когда Гэндзи бросался на Ринду, как на каменную стену, выбивая из кулаков брызги крови. Такия чувствовал, как за ним наблюдают, наблюдают, как он мечется, наблюдают с выражением, которого он не понимает.

Гэндзи каждый раз успевал ощутить его присутствие заранее. И с каждым разом все раньше и раньше. Может, именно поэтому смог замахнуться на Токио всерьез, рука знала, что не достанет, дернется, как на натянувшемся поводке.

Торчащая вертикально в небо сигарета тлеет, как маленький, внутренний пожарик, табачный дым сносит ветром с моря. Перед закрытыми глазами полыхает Судзуран. Полыхает, как Золотой храм.

Уродливый. Проклятый. Нужный. Желанный до тоски.

Начинающий гореть фильтр припекает пальцы. Гэндзи наощупь тащит из пачки новую сигарету, еще сухую, мертвую, берет губами и приоткрывает глаза только чтобы прикурить от умирающего бычка. На новой сигарете пламя оживает, бежит по табаку вниз, к его губам, когда он вдыхает.

Судзуран.

Тогда на лестнице они сидели еще долго. Идзаки молчал. Его рука ласково трепала черную голову Гэндзи, которую он свесил ниже плеч. Ничего не говорил, просто сидел рядом. И от этого похорошело.

А потом снова поплохело.

Поплохело, когда он вошел в темную комнатку в чужом доме, глубоко ночью. Поплохело почти физически. Что он там делал?.. Снова это монотонно-обреченное: "Молодой босс…" и резкий, тоскливо сжимающий все внутри запах лекарства.

Тогда, стоя над лежащим в койке без движения отцом, тем, без кого теряло смысл все, чего он добьется и что завоюет, Гэндзи впервые совершенно осознанно пожелал незнакомому человеку смерти. Быстрой и мучительной смерти тому, кто это сделал. Это пожелание возникло, как физическая потребность, и стояло теперь в горле, ощущалось тоскливой злостью и беспомощностью.

Все было не так. Чему бы ни учил его отец, Гэндзи не умел сидеть и анализировать обстоятельства, подыскивая верный ход. Если обстоятельства гнали в угол - он инстинктивно ощеривался и всегда нападал первый.

Судзуран.

Как бы, сука, не так…

Чувство беспомощности. Время действовать спокойно, расчетливо, хитро. И ни спокойствия, ни дна под ногами. Беспомощность.

Сэридзава.

Он неглубоко затягивается и слушает. Плещет вода, дует ветер, редко кричат чайки, огромная баржа в сумерках плывет к выходу из бухты в открытое море. Он слышит шаги.

- Вот ты где.

Гэндзи делает последний вдох и садится. Все тело сразу же загорается болью в разных местах, словно его поджигают с нескольких сторон. Первое же движение стряхивает отупение с нервов, как чуть присыпавший снег.

Он смотрит, как Сэридзава поднимается по лестнице к нему.

Мысли в голове вертелись так долго, что перемешались в однородную серую массу. Он смотрит на Сэридзаву тупо, без эмоций, как ощущают хроническую боль, с которой засыпаешь, спишь, просыпаешься.

Нахер медитацию. Гэндзи всегда терпел боль уперто, сцепив зубы.

Сэридзава останавливается у него за спиной у самого края причала и стоит, курит, смотрит на море, как будто смакуя, выдыхает ровно и расслабленно. И Такия почему-то тоже успокаивается. Глядит на его рубашку, сегодня какую-то не то серую, не то коричневую. Под погоду. Даже как-то не хватает его вечных цветочков, режущих глаз.

Сэридзава курит и молчит. Гэндзи смотрит на то же море, что и он, и мысли у него в голове делаются вязкими, густеют, как крахмал, болтанка замирает и постепенно успокаивается. Он почему-то думает, что Сэридзаву, наверное, должны любить дети и звери - они-то такие вещи еще лучше ощущают, а если уж почувствовал и Такия… Он думает, что если у людей и впрямь есть аура, то у Сэридзавы она должна быть какого-нибудь глубокого, спокойного цвета. Гэндзи думает, что насыщенного, богатого темно-зеленого. Гэндзи думает, что сейчас Тамао затянется, неспеша выдохнет, а потом спросит: "Для чего ты пришел в Судзуран?.."

- Давно хотел спросить, - говорит Сэридзава и неспеша выдыхает дым, - за что тебя тогда избил отец в средней школе?

Гэндзи даже покачивает разбитой головой.

Перемотать. Что еще за ересь вдруг. Он сразу понял, о чем речь, еще со слова "избил", и нет, он не удивлен, что Токио рассказал ему об этом. Просто сейчас это не то.

Перемотать.

- Не расскажешь, - без особого интереса уточняет бывший глава школы.

"Пиздовал бы на курсы вождения, Сэридзава, - вяло думает Гэндзи, - если охота знаний".

Перемотать.

Тамао не слишком расстроен. Стоит и курит себе спокойно. Погода паршивая и серая. Море пахнет особенно мокро, терпко и вкусно.

- Для чего ты пришел в Судзуран? - спрашивает он в пустоту. Такия здесь, но Тамао в курсе, что он ничего не ответит.

- После того, как пришел ты, Судзуран стал еще боле разрозненным, чем раньше. Силой его не завоюешь…

Наконец-то то, что надо. Вопрос. Гэндзи слушает и думает. Молча и долго. Отвечать что-то ему и в голову не приходит - Сэридзава у него с изнанки, на подкорке, как личная навязчивая идея.
Под молчание сидящая глубоко внутри злость уходит. Темно-зеленая аура навевает усталость и наконец-то долгожданное спокойствие…

Да нет, не надо перематывать.

Вот оно.

Выплывает лицо Токио. Его тихий шепот, прикосновения губами. Они тянут за собой слова, которые сказал ему тогда отец.

Дурак, даже если бы он его тогда не побил, Гэндзи запомнил бы их и так. "Гэн…".

Он помнит.

Выплывает лицо Макисэ.

Лицо Чубрика.

Выплывает захламленная темная лестница, ведущая на заколоченный чердак… Гэндзи вдруг страшно хочется спросить кого-нибудь, пускай даже и Сэридзаву, на самом деле есть у них в школе такая лестница или нет? Правда он помнит руку Идзаки в своих волосах, правда он там был с ним?

Есть.

Не был. Есть.

Он не спрашивает. Кажется, наконец он понимает и сам.

Постоянно существует где-то не только Сэридзава.

Точно так же где-то в эту минуту существует Идзаки. Существует Макисэ. Существует отец.

- Гэн-сан!

Вон Чубрик. Существует прямо сейчас, на корточках, недалеко от ступеней причала.

- Пошли! Покажем им!

Они все существуют. Неважно, где.

В данную минуту они все у него есть.

Он встает медленно и с удовольствием. Тело приятно ломит, сообщая о том, что оно, в принципе, все еще живо, мозг с готовностью докладывает о сотрясении. Гэндзи отряхивается и лениво вздыхает. Море и правда пахнет вкусно. У моря всегда есть дно, пускай его и не видно. Без дна моря нет.

"Гэндзи! Стань великим"

Наверное, Кэн-сан тоже про это знал.

- Я тебе покажу, что такое быть "вороном", - говорит Гэндзи. Теперь он в состоянии это обещать.

Когда он без разбега огромным прыжком перемахивает через ступеньки, и ноги врезаются в землю - это такая приятная боль. Не унылая, хроническая, а живая такая. Радует.

С трудным вздохом, больше похожим на стон, Гэндзи распрямляется окончательно. Вот теперь - что бы ни было. Судзуран в голове полыхает ярко, ровно и почти торжественно.

Когда они уходят от пристани, аура клевая. Нормальная такая здоровая аура. Как надо.

Сзади бодро чешет Чубрик. Взгляд бывшего главаря Судзурана, оставшегося стоять на причале, буравит Гэндзину спину, прошивая Чубрика, как 9-миллиметровая пуля картонку.

"Отсоси, - невозмутимо думает Гэндзи, шагая широкими шагами, руки по карманам, аура фигачит вовсю. - У меня теперь позеленее твоего будет. Пошел ты, Сэридзава, в Уганду…"

Если бы ему сейчас сказали, что Сэридзава смотрит на него и тоже думает про Уганду и ржавые велосипеды, наверное, он бы просто сделал вид, что не слышал этого.

***

Вещь девятая: шахматы

- "Уганда, Уганда", какая нахуй Уганда?! - уже не выдерживает Токадзи, швыряя под ноги окурок на ходу. Белое здание Хоусэна появляется из-за поворота, и эмоции так и всплескивают, окатывая нервы адреналином. - Ты от самой школы бубнишь, Тамао!

- Уганда, - задумчиво бормочет Сэридзава, размеренно шагая с таким видом, точно будет шагать, пока не упрется. Токио хмыкает, идя рядом и вдруг чему-то улыбается, глядя на приятеля.

Из-за другого угла, пыля, появляется сплошная масса GPS. Чешут сдвинув ряды, как карательный отряд. Токадзи невольно опять вздрагивает: в первый момент ему кажется, что на каждом одинаково сосредоточенном лице одинаково шевелятся губы, выговаривая слово "Уганда". Хрен пойми, что происходит, прямо как идут мстить за спаленную деревню. Обе банды движутся наравне и месиво во дворе школы видят одновременно.

- Вот же МУДАК! - ахает Токадзи. Он не верил до последнего, но теперь у него буквально вытягивается лицо.

Черная фигурка в белой массе. Такия. Один, как хер в степи. Один против целой школы.

Контраст такой четкий, как в шахматах. Без правил. Куча оборзевших белых фигур пытается сожрать одного-единственного черного короля. Конечно, раз король уже занят, не особо приятно чувствовать себя пешкой или каким-нибудь конем, но раз уж такое дело, черные начинают и, мать их, выигрывают.

- Уганда, - веско говорит Тамао, не отрывая пристального взгляда от фигуры Такии.

- Какая нахуй "Уганда"? - машинально повторяет Токадзи, хотя в душе с ним совершенно согласен.

- Которая в Африке, - говорит почему-то стоящий рядом Идзаки, глядя туда же.

- Пошел ты, - не наскребая даже на ненависть, отвечает Токадзи. Он поражен в самое сердце.

Такия мечется в белой толпе, как черная кошка, яростно, но с какой-то неуловимой, холодной логикой, и, судя по всему, вполне настроен на то, что на его надгробной плите напишут сегодняшнюю дату. Такого Токадзи еще не видел. Это не отменяет того факта, что Такия редкий мудак, но как ни крути, а по части сдохнуть за идею он дает сто очков вперед любому из всех, кого Юдзи знает. Это признают все.

Припекает солнце, в воздухе висит пыль, духота и восхищенный мат. Драка во дворе тормозит и рассыпается. Такия оборачивается к ним.

- Ну не пидарас? - ворчливо роняет Токадзи скорее для порядка, - ну куда он, мать его, полез один? Какого хрена он делает, камикадзе хуев?

Сэридзава стоит и смотрит на Такию. Такия видит их всех, и у него делается такое лицо, что даже Токадзи с крайней степенью омерзения душит в себе желание подойти и порыдать у суки на плече. Аж, сволочь, слезы наворачиваются. А Тамао вдруг достаточно по-идиотски улыбается и говорит:

- Он херачит через море.

И все: Токио, полоумный Идзаки, оба Миками, все, кто услышал, начинают дебильно улыбаться. Токадзи молча роняет бычок рыжему на ботинки, и думает про себя, что эта драка будет еще более похожа на хуевый комикс.

***

Вещь десятая: самая нужная

- Вы что, думали, мы бросим нашего Лидера одного?..

***

Вещь одиннадцатая: ……

Вечером пристань самое спокойное и тихое место в городе. Здесь холодно, много моря и воздуха, пропитанного сумерками.

- …Я выиграл!! Понял?! Хер там было, Такия!! Три "ха-ха"!! Хуем тебе по подбородку, красавица!!

- Ща договоришься, - Гэндзи невозмутимо кладет оставшиеся у него на руках чуть ли не полколоды рядом с собой на бетон и опускает голову на вытянутую руку. - Херня твои карты. Пошли в баскетбол со мной сыграешь, лилипут.

Тамао уже тыкает кнопки на своем доисторическом, ободранном, как кирпич в стене сарая, мобильнике и аж весь ерзает.

- Токио!!! - орет он еще до того, как на том конце провода успели сказать "але?", - Токио!! Я его сделал, слышишь?!.. Что?.. Да в карты, придурок!! Да! Вздрючил, как маленькую девочку, восемь раз подряд!!

- Три, - негромко бубнит Гэндзи, лежа на причале на животе и глядя, как в сумерках зажигаются огни на барже. - Всего три, дебил.

Рядом с его локтем, прижатые камушками, чтоб не унесло, лежат его экзаменационные работы. Оценки херовые, чуть ли не самые херовые в классе, но уж какие есть. Все сдано.

Пока Сэридзава на голубом глазу врет в телефонную трубку, Гэндзи расслабленно думает, что хорошо, что тогда дошел все-таки до больницы. Пришел, лег в больничную койку и заснул мертвым сном. С весны в первый раз спокойно и крепко. Проснулся - капельница, бинты, расслабон.

За эту неделю он вылечил все, кроме, разве, печени - каждый приходил к нему, пронося в кармане по банке пива и думал при этом, что самый умный. К субботе их, разных, накопилось уже на нормальный пивной ларек.

Токио загремел на соседнюю койку, поэтому покоя Гэндзи не было, пока он все-таки не прочитал эту злосчастную мангу, притащенную Сэридзавой еще во времена операции. Вкус на мангу у Сэридзавы оказался такой же отвратный, как на гавайские рубашки, но с пивом, в принципе, пошло нормально.

В палате постоянно стоял хай и ор, как на рынке: Чубрик лез заботиться о раненом Гэн-сане, на него орали оба Миками, противно, как коты в мае, Идзаки это очень бесило, Макисэ испытывал приступы недержания при виде медсестер, Токио ржал, Сэридзава спокойно пил Такиево пиво, Гэндзи пытался спать. Когда они все наконец валили по домам, им с Токио удавалось почитать какие-то учебники.

Гэндзи, весь как-то внутренне подбираясь, с отчетливым напрягом ждал совместной подготовки по биологии, уж очень все это смахивало на среднюю школу. В итоге все разрешилось как-то само собой. Вместо биологии они пропиздели полночи под пиво, вспоминая, как в первый раз дунули, а потом сперли у Гэндзиного отца марочный коньяк, наебенились в первый раз и потом, обнявшись, блевали с крыши.

Так с горем пополам экзамены и сдали.

Выпускной.

Сэридзава наконец-то нажимает кнопку "отбоя" и прежде, чем положить на стопку своих работ мобильник вместо кирпича, с легким недоумением, перетекающим в сожаление, смотрит на верхнюю.

Со вздохом кладет телефон и ложится, вытягиваясь на бетоне рядом с Такией.

- А мне все-таки интересно знать, - задумчиво говорит Тамао, глядя в еще розовое на краях, все ближе опускающееся небо, - правильно я тогда ответил на вопрос? Все-таки диплоидная эта хрень или гаплоидная?..

Гэндзи коротко хмыкает - вся биология в его голове опять отформатировалась сразу после последнего экзамена.

В бухте уже ничего не шумит, затихло, ничего не разгружают и не загружают, не работают краны, не ездят машины. Тихо. Так тихо, что слышно море.

Гэндзи знает, что Сэридзава сейчас думает, что как ничего не знал, так ничему в этой школе не научился, потому что его оценки едва ли не позорней Гэндзиных. Приятно осознавать, что и по этой статье ты его тоже сделал.

А Гэндзи научился. У каждого из них чему-то научился и у всех вместе. Вон даже у Сэридзавы - играть в карты.

- Ты спрашивал, - негромко говорит Такия, не открывая глаз, черные волосы падают ему на опущенные ресницы, контрастируют с пластырем на лбу, - за что меня тогда избил отец.

- Спрашивал, - подтверждает Тамао, флегматично вставляя в рот сигарету.

- За Токио, - ровно говорит Такия, и еще до того, как Тамао успевает переспросить, будут ли еще новости, добавляет, - за то, что я избил Токио.

Тамао лежит на спине и задумчиво жует так и не зажженную сигарету. Такия как будто разговаривает во сне:

- Он спросил, узнал ли я, почему Токио так сделал, я сказал, да: Токио ответил, что это был его мне респект. Тогда отец спросил, как я думаю, почему, и я назвал ему адрес больницы и сказал, чтоб сам шел его спрашивать. Тогда он встал и избил меня так, как до него никто никогда не бил. А потом объяснил. Я это понял только недавно… насчет респекта… и прочего… Он сказал, что Токио был первым человеком, для которого я стал настоящим предводителем, за которым он пойдет куда угодно. А я его оттолкнул. Он ввалил мне еще и спросил: больно? Было больно. Он сказал, когда больно, все лучше понимается.

Он сказал, что если за мной будут идти такие люди, как Токио, мне никогда не будет страшно или больно. Я буду не один. Такие люди станут для меня дном в мутной воде. Когда вы все приперлись к Хосэну за мной, я это понял очень хорошо…

Тамао чиркает зажигалкой и неторопливо затягивается, глядя во все сгущающееся небо.

- Никогда не слышал, чтоб ты столько говорил за один раз, - меланхолично замечает он. Такия вздыхает, не открывая глаз.

На улице стремительно холодает, скоро бетон станет совсем холодный, на небо высыпят звезды, мелкие, как брызги. В его районе на узких улицах не будет уже никого, будут гореть фонари и автоматы. Гэндзи думает о том, что у него в кармане валяется несколько стойеновых монет. Он хочет банку кофе из автомата, горячего, с молоком и сахаром. С сигаретой это вкусно.

- Мне это не дает покоя, - вдруг обреченно вздыхает Сэридзава и садится. - Я должен знать.

На экзаменационные листки опускается камень, вместо мобильника, пищат кнопки. Гэндзи с интересом косится исподлобья.

- Токио, - по-деловому спрашивает Сэридзава, поудобнее устраиваясь и спуская одну ногу с пристани, - там есть Чубрик из Б-класса?.. Ага, дай его сюда, - пока он ждет, Такия тоже садится, застегивает черную олимпийку до самого горла и закуривает, ссутулившись.

В клубе уже все пьяные, Чубрик никак не может воткнуть, про какие такие ответы к тесту ему толкуют, но Сэридзава выясняет долго и упорно. Ему очень хочется знать. Гэндзи внезапно думает, что у него тоже есть кое-что, что он очень хочет спросить.

- Диплоидный?! - взревывает Сэридзава. - Уверен?! Ха-ха! Ну-ка, дай сюда Токио!.. Токио, ты видал?! Диплоидный!! Я тогда правильно ответил!!.. Чего тебе? - поворачивается он, когда ощущает несильный толчок в бок. - Сейчас, погоди…

- Токио? - негромко говорит Такия, прижимая к уху старенький телефон. - Идзаки там?.. Позови.

Сэридзава отворачивается и смотрит в горящую огнями гавань молча.

Когда Идзаки передают трубку, первые пару секунд его голоса не слышно из-за грохота музыки.

- Идзаки? - спрашивает Гэндзи.

- Да, щас… Отвалите, не видите, по телефону разговариваю?! Да, але.

- Слушай, - Гэндзи водит пальцем по шероховатому бетону, опустив голову. Чувствует, как песчинки перекатываются под подушечкой. - Я хотел спросить…

- Сейчас, - коротко говорит Идзаки. В трубке слышится шум, треск, отдалившийся голос Идзаки орет, судя по всему, на девятиклашек: "Валите-валите, демонстрация окончена, "чилл-аут" занят". Вперед! У меня военный совет!" Музыка делается тише. - Да, - говорит Идзаки в трубку. Гэндзи еще пару секунд водит пальцами по серой поверхности.

- Слушай, - наконец говорит он, - мне приснилась лестница. Лестница на заколоченный чердак.

- Приснилась, - ровно уточняет Идзаки.

- Да… Или нет… Я хотел спросить… У нас в школе правда есть такая лестница или мне правда приснилось?

Он слышит, как Идзаки лениво опускается на кожаный диван, со вкусом устраивается.

- Ты бухай на ночь больше, - наконец негромко говорит Сюн, - глядишь, еще туалетная кабинка приснится, - ухмыляется. - Мало ли.

Такия больше не может смотреть на бетон и прикрывает глаза, остается только слух. Он опять опускается спиной на холодный причал и лежит пару секунд молча.

- Так лестница, - говорит он наконец, - есть или нет?

Он точно знает, что Идзаки сейчас без очков. Что сидит на подлокотнике кресла. Прикрывает в темноте глаза, остается только слух.

- Есть, - отвечает он. Ветер ласково треплет черную макушку Гэндзи, как его рука тогда на лестнице. - Но где она находится, - так же негромко добавляет Идзаки, - я тебе не скажу. Захочешь узнать - сам спросишь.

Уголок губ Гэндзи подрагивает и ползет вверх.

- Спасибо, - говорит он и, послушав тишину еще несколько секунд, нажимает на кнопку и остается лежать.

Тамао забирает из его заклеенной пластырем руки телефон, подумав, кладет опять на экзаменационные работы.

Выпускной.

- Эй, ты, - неожиданно говорит Сэридзава. - Ты так и не побил Риндамана.

- Завтра побью, - лениво отзывается Гэндзи, так и не открывая глаз. Лицо у него почему-то спокойное и довольное.

- Ты сказал, - ровно замечает Тамао. - Я завтра на тебя деньги поставлю.

- Ставь, - так же соглашается Такия.

- Ты обещал.

- Ага.

"Бессмысленный пиздеж" - признается Тамао сам себе в трусливой попытке оттянуть время. По-хорошему, конечно, надо было бы выпить.

- Мне пора, - говорит он.

- Мм, - отзывается Такия. Он лежит на спине с закрытыми глазами, расслабленный и едва ли не впервые на памяти Тамао довольный жизнью.

- Такия, - спокойно и обреченно говорит Сэридзава, - только пока ты лежишь, закрыв глаза, - кофейные миндалевидные глаза тут же удивленно смотрят на него, Такия почуял смену интонации. Тамао безнадежно подтягивает ноги, придвигается, потом наклоняется вперед, ставя одну руку возле его головы. В конце концов, надо сейчас, если он встанет, Тамао лучше умрет, чем будет тянуться на цыпочках. Глаза Гэндзи остолбенело смотрят в одну точку. Сэридзава рассматривает его близко и чуть ехидно. - Ну что, - просто спрашивает он, - как тебя: по-мужски или по-пидорски?

Гэндзи и в голову не приходит отвечать. Он успевает только заметить, что когда Сэридзава придвигается к нему совсем близко, глаза у него делаются серьезные и почему-то теплые.

И все-таки по-пидорски.

Сначала он почему-то задевает губами кончик Такиева носа, и только потом касается губ. Сначала будто пробует прикоснуться, еле ощутимо трогает, а потом наконец прижимается и целует, уверенно и ласково, сначала только теплыми, твердыми губами, а потом и с языком, так глубоко и нежно, что Гэндзи просто офигевает. Он целует его, прикасаясь только ртом, без рук, без объятий, сосредоточившись только на прикосновениях губ, горячего ласкового языка, трогающего его язык. Сэридзава целует его долго, никак не отрывается, обцеловывая каждую складочку ему на губах, уголки рта, словно хочет, чтобы ни один краешек не остался необласканным. То, что он проделывает это все так серьезно, медленно и нежно, как будто так и надо, повергает Гэндзи в глубокий шок. Сэридзава в последний раз надолго прижимается к нему, а потом наконец медленно разъединяет свои губы и его, легонько чмокнув напоследок.

"Чтоб я сдох" - ошалело думает Гэндзи.

Оба садятся и молча вытирают рот.

Гэндзи молчит долго. Очень долго. На улице успевает стемнеть.

Наконец он медленно-медленно поднимает на него свои черные, горящие веселыми бесовскими огоньками глаза и мрачно говорит:

- Вот после этого ты просто пидарас.

Сэридзава негромко смеется.

- Вообще я уже настроился сказать, что это был мой респект, - замечает он и поднимается, отряхивая брюки. "Со своей невестой так целуйся. Мудак" - шокированно думает Гэндзи. Сэридзава засовывает в карман мобильник, складывает экзаменационные работы раз в восемь, чтобы засунуть в другой карман. Гэндзи смотрит на него с недоверием, незаметно водя во рту языком. На дне его не особо богатых на выражения глаз отчетливо плещется изумление. Вот чего-чего, а этого…

Сэридзава явно уходит в хорошем настроении.

- Эй, - говорит он, еще разок поворачиваясь напоследок, - ты.

- Ну?

Тамао стоит возле лестницы и смотрит на него, спокойно и добродушно. Как всегда, глядит, как будто все знает.

- Завтра я поставлю на тебя тысячу йен, - уведомляет он и разворачивается, не дожидаясь ответа.

Гэндзи провожает его глазами, пока он не исчезает под фонарем, свернув в переулок. Ему думается, что это опять он смотрит Сэридзаве в затылок, а не наоборот.

"Чтоб ты сдох" - думает Гэндзи с не вяжущейся к пожеланию теплотой и с удовольствием потягивается. Тысяча йен… Мелочь, а приятно.

Мелочь. Во внутреннем кармане находится несколько серебристых монеток. На банку горячего кофе хватает с головой. Он уже поворачивается, чтобы уйти с пристани, но почему-то замирает и долго стоит так, опустив голову, чувствуя, как ветер ласково треплет его черноволосую макушку. Монетки в ладони успевают нагреться, прежде, чем он снова разворачивается к морю.

На мобильнике отключен звук, не слышно, как пикают кнопки. Идет гудок. Звезды на небе рассыпаны, как сахарная пудра, мелкие и серебристо-белые.

- Да?

- Идзаки? - море ночью пахнет особенно вкусно. - Ты кофе любишь?

Идзаки думает и говорит:

- Люблю, - прислушивается. Потом уточняет. - Ты у меня про это спросить звонишь?

- Угу, - говорит Гэндзи, глядя на большое темное море. - И еще спросить: где? Где лестница?

Он слышит, как на том конце трубки Идзаки тихо улыбается в ответ.

The End

fanfiction