Время ПесенАвтор: Полынь Фэндом: "Солнечные
вампиры". К рассказу "Полуденный морок", Эми Ольвен. Рейтинг: NC-17 Жанр: romance/angst Пейринг: Шимон\Лабарту Примечание: Иудея, 131 г. н.э.. За год до антиримского восстания, Лабарту, хозяин Иудеи и его обращенный Шимон, будущий лидер восстания, осматривают подземные убежища. Шимон просит своего хозяина о помощи в борьбе против захватчиков. Размещение: с разрешения автора |
|
"…это
не PWP!
Далеко – далеко наверху - день. Свет сквозь расщелину пробирается в пещеру, растекается по стенам и превращает тьму в сумрак. Тепло не может проникнуть под землю вслед за светом, в пещерах всегда свежо, и вода, в которой он стоит, прохладна. Лабарту набрал полные пригоршни, плеснул на лицо, на шею… Струйки потекли по спине и по груди. В тишине капли падали назад в воду звонко. Убежище пустовало, их только двое и Шимон сидит молчаливо на площадке высоко над водой, перекатывая по покрывалу гранат. Лабарту поднял со ступенек рубашку, обтер воду с тела, посмотрел вверх и встретился с темным, внимательным взглядом. … так глаз
с меня и не сводил?... - Дальше – то что? – спросил он, надевая рубашку. Влажная ткань холодила приятно. - Пойдем наверх, - ответил Шимон. … ответил… Придерживаясь рукой за стену, Лабарту выбрался на ступени, стянул с волос шнур, помотал головой. Волосы, перед купанием сплетенные в три перехлеста, легко рассыпались на пряди. Рубашка под ними совсем вымокла, прилипла к телу. Неприятно и тревожно. Лабарту повел плечами. - Тут темно, - сказал Шимон, - а ты замерз. Пойдем туда, где солнце. - Я не о том спрашиваю, - сказал Лабарту, наклоняясь. Остальную одежду надевать не стал, подобрал охапкой, надо сначала обсохнуть, а то и она вымокнет. - Это начало, - сказал Шимон. – Мы соберемся и поднимемся против них и изгоним прочь. … голыми
руками, наверное… Лабарту бросил на покрывало одежду и сел рядом с Шимоном, завязывать сандалии, слушая его слова. - Уже услышан зов и уже откликнулись на него, - говорил Шимон. - От Иегуды весть передали с миром, что готов он прийти, чтобы стать со мной и сорок человек придут с ним. В Бейт- Цуре человек мой и было от него слово о селении его. Там готовы принять нас и все, что будет потребно, дать от своих домов. … дюжину
ишаков и пару шлюх?...а что там еще есть в этом Бейт-Цуре… Лабарту надкусил инжир. Жажда далеко, и кажется, что розовая мякоть освежает. Мысли текли свободно, неспешно. Только Шимон – средоточие беспокойства, все никак не мог уняться. - И от других мест идут вести, - говорил он. – Так встанет весь народ и враги будут истреблены с земли нашей! - Шимон, - сказал Лабарту лениво. - Ты ж войну устроить хочешь… - Да, - с жаром отозвался Шимон. – Да! Он поднялся, выпрямился, и стал казаться еще выше ростом, чем был. - Давно хочу. Кто знает, как не ты? … да, еле
удержал… - Теперь пора настала! Всю дорогу наверх - по спиральным подъемам и узким переходам между комнатами -Шимон размышлял вслух о войне и о том, как все устроит на этот раз. - Я говорил, - сказал он, обернувшись к Лабарту на самом верху каменной лестницы, где ступени убегали под грубо обтесанный свод, - в прошлый раз все было неверно. Лабарту отвернулся. … говорил…
Шай смеялась… Шай… Он вздохнул. Шимон, увлеченный мечтами, не заметил. Или не подал виду, что заметил. За каменной аркой открылась последняя пещера. Люди делали здесь масло и покинули ее недавно – еще блестели желоба и не успели запылиться каменные ямы. Под стопками круглых лозовых плетенок пол потемнел. Терпкой, чуть горьковатой свежестью, пахло от сосновых бревен прессов Подземелья кончились - сразу за широким сводом, начинался поросший высокими травами склон. Солнце, склоняющееся к закату, пробиралось в пещеру сквозь стебли сухостоя. Среди убитых летним зноем трав шептали и звенели цикады. И только шимоновский голос, предрекавший победу избранному народу и поражение необрезанным, перекрывал их пение. … и дался
же ему этот народ… Лабарту остановился между прессами. - Шимон, - окликнул он. Шимон примолк и обернулся. - Да ну их всех, - сказала Лабарту. Шимон смотрел, не понимая. В ясных, глубоких глазах - жажда битвы и ладони сжаты, будто в каждой по мечу. - Уедем, - предложил Лабарту. – Куда – нибудь переберемся. … попросим
Шай… чтоб снова - как тогда… Тоска на миг захлестнула сердце и Лабарту прикрыл глаза. Открыл – и Шимон вдруг оказался рядом, взял лицо в ладони, и пришлось смотреть, не отворачиваясь, и слушать. - Переполнена чаша, - говорил Шимон, наклоняясь близко к губам, словно не для пламенной речи, а для поцелуя. - Время настало - взять оружие и готовиться к бою. Но народ мой как овцы в степи и нужен им тот, кто соберет и направит их в бой. … да, пастух
... зачем тебе?... От Шимоновского голоса мысли расплывались. - Как ты не понимаешь? - шептал он. Просил, с любовью глядя в глаза: - Взгляни на меня. Кому еще дело такое по силам и по руке? Кто другой сделает лучше меня? … никто…
ты – лучший… От ладоней тепло и не хочется перечить. Запахи масла мешались с ароматом душицы, и уже не хотелось никуда идти. - Тебе это нравится, да? – спросил Лабарту. – Ладно, делай что хочешь. Шимон не опустил рук и не отвел глаз. - А ты мне поможешь? – спросил он. … да, в
войне от меня так много пользы… Лабарту промолчал. - Ты же поможешь мне, правда? – повторил Шимон. - Как же я без тебя? … а я?
… Солнце, клонящееся к закату, утратило ярость полуденного зноя и стало ласковым, заполнило скалы розовым светом, касалось кожи нежно, как шимоновские пальцы. Лабарту накрыл ладонью его руку, прижимаясь к ней щекой, склонил голову. - Да, - пообещал он. - Конечно, помогу. Шимон
обнял его, прижимая к себе. Лабарту, не выпуская его руки, прислонился
к груди. Сердце стража Храма билось сильно и размеренно. В день конца
мира барабаны будут выстукивать то же. Шимон – как основание храма. Так
можно стоять, прижавшись к стене. …
лучший, лучший… Пальцы сквозь влажные волосы проскользнули к шее, принялись перебирать пряди
на затылке. Лабарту опустил лицо к плечу, в складки перекинутого на спину
плаща, вдыхая запахи полевых растений, пыли и самого Шимона, пропитавшие
ткань. - Здесь делали масло, - сказал Шимон.
– Самое чистое, зажигать светильники в праздничные дни. Он осторожно высвободил руку из Лабартовских пальцев, не отпуская его, не
прекращая блуждать в путанице волос другой. - И я чувствую благоухание его повсюду,
- продолжал Шимон, пока рука его скользила по спине Лабарту вниз. - Будто
сестра моя Шай была здесь… Лабарту, стискивая в пальцах ткань шимоновских одежд, перевел дыхание. … мы собирались к ночи возвратиться… Слова разбегались и путались наречия, а шимоновские руки не стояли на месте. - Шай… далеко… - пробормотал Лабарту. От прикосновений рук Шимона, от плотной близости его тела говорить стало сложно.
Лабарту попытался поднять голову, чтоб сказать, ему тоже не хватает Шай,
но Шимон, едва почувствовав, сгреб
волосы на затылке и не позволил. - Мне известно, - сказал он. Ладонь
его уже лежала там, куда ей по писаным законам следовало лишь случайно
попадать, и намерение его было ясно. … все знает… Лабарту снова прислонился к его плечу, оставляя Шимону право делать, что собрался. Шимон не спешил. Он пока сквозь одежду нащупывал пути, которыми идут к недозволенному танахом. Пальцы то словно глину разминали,
то проглаживали ложбинки и раздавали щедрые обещания телу - навестить
его вскорости под покровами. Другой рукой он так же крепко прижимал к
себе, медленно ероша волосы, и Лабарту вздрагивал, когда от шеи до пяток
пробегал озноб. Шимон не дал шевельнуться, пока разлитое по телу желание
не стеклось к самой середине, заставляя сердце быстрее биться, побуждая
подниматься то, чего женщины лишены. И когда ощутимым и явным стало желание, Шимон на
миг отстранился. Он заставил выпустить
его одежду, повернул, держа за плечи, быстро, так что закружилась голова,
сползли с плеча так и не надетые вещи, и Лабарту прижал к груди руки,
ловя ускользающий плащ. Все вокруг на мгновение повело, но Шимон вновь прижал к себе – уже спиной,
и мир стал на место. От проема спуска повеяло прохладой и сыростью, но
солнце тут же согрело. - Я не поступлю, как она, - пообещал
Шимон, наклонившись к шее. Просунув руки под не высохшую еще рубашку,
он развязывал на ощупь тесемки. … она?… Шимон распутал завязки, и нетерпеливо
просунул руку под пояс, говоря: - Радостно мне, что ты со мной и расстаться не придется… - звук голоса мешался
с теплом дыхания, - и я не уйду с другими от тебя… … ах, он про нее… Шимоновские пальцы скользнули вниз по животу, задели завитки растущих там
волос, рука его наполнилась и Лабарту закрыл глаза. Запрокинутая голова
легла на Шимоновское плечо, вздох не удержался, вырвался из приоткрывшихся
губ. Закрыл глаза - не осталось вокруг ничего, кроме Шимона. Слышать цикад перестал,
едва заметил, как ткань соскользнула с бедер к ногам. …Шимон… что же ты … А он обхватил ладонью и, как самого удерживает в объятиях, так не разжимает
руки своей, и, не разжимая, ласкает и нежит. Пальцами - вкруг – достиг
мест сокровенных, где одно касание лишает дыхания, но не раз и не два
касался, а был настойчив, каждую складочку улестил заботливо - и совсем
перехватила горло. …что делаешь… всякий раз я как невеста перед женихом… Лабарту вдохнул глубоко, ртом ловя воздух. От жара, от томного наслаждения,
медленно – медленно откинулся назад всем телом, прижимая к губам кончики
пальцев – если и вскрикнуть, то без звука. Шимон прислонился щекой к щеке,
провел по груди, то, что в руке его, отяжелело уже, и набухло почти до
боли и, показалось, чуть еще - изольется семенем. Лабарту от этого ноющего
чувства, от предвкушенья, сжал зубами пальцы, ожидая… Но Шимон отпустил его. Открыв в недоумении глаза, Лабарту увидел яркий круг солнца над склоном, потом,
повернув голову в сторону, – Шимона, стягивающего одежды. Миг спустя,
кинув их на пол, Шимон улыбнулся ему, запустил руки под его рубашку и
потянул наверх подол. Лабарту запоздало сообразил поднять руки, но промедлил
– одежда, плащ и покрывало, так и не одетые после купания, сплелись с
рукавами рубашки, перекрутились у локтей и спутали руки. И, высвободив
голову из ворота, Лабарту так и стоял это мгновение – с поднятыми, закинутыми
назад руками, не в силах решить – разорвать ли одежду, чтобы не мешала,
или есть причины не делать этого. Шимон фыркнул, увидав, потянулся распутывать, наклонился попутно – коснуться
губ. - Если б не дела мои, - сказал он,
- был бы всегда подле тебя. - Через пять сотен лет приди ко мне
повторить это, - раздраженно ответил Лабарту. - И не будет меня счастливей. Он дождался, пока Шимон высвободил его руки, и обнял, обещая «И на день не оставлю без крайней
нужды…». Тогда Лабарту кивнул, и вновь закрыл глаза. У Шимона ладони теплые и ровные, будто солнцем прогретый полированный кедр,
крепкие – как иначе, настойчивые, упрямые - ведь шимоновские же. Сожаление
о Шай было ими изглажено быстро - солнце и на полпальца не успело приблизиться
к склонам холмов. Шимон завладел средоточием возбуждения, то пропускал
сквозь сомкнутые пальцы, то пускался в самый низ, подхватить у основания.
А когда у самого скромного места затевал поглаживать и задевать окаем,
Лабарту цеплялся за его бедра, от распаленной жажды, утоленье которой
не в крови. Шимон же сжимал, отпускал, и затягивал в ладонь, но был в
услаждениях почти сдержан, и длил томление, не давая разрешиться. Он остановился, когда приблизился предел терпения, и любая из ласк могла стать
последней каплей. Тогда Шимон взял Лабарту за руки, шепча: - Велико желание мое к тебе… Положил чужие пальцы на перед свой, и стало ясно, что желание вправду велико
- с окончанием гладким и округлым, как голубиное яйцо, наполнены и выпуклы
на нем жилы, и вздрагивает оно от каждого биения сердца – в нетерпении,
и поднимается оно у шимоновского живота, подобно «вав», выписанному широкой
кистью на каменной стене… … цветом алым… Шимон чуть наклонился вперед, левой рукой придерживая Лабарту подле себя,
правой пускаясь в новое странствие. Парой сложенных пальцев дотронулся
до поясницы и заскользил вниз. Как пара серн, бок о бок спускающихся между
двух холмов в глубину долины были они, пробирающиеся стесненными тропами.
И как пара серн, что сталкиваются головами над устьем источника слишком
узкого, чтоб напиться двоим, сомкнулись вместе дотянувшись туда, куда
стремились. Сомкнулись, стали искать дороги дальше. Шимон то прижимал
их рядом, разминая, то вдавливал самыми кончиками в плоть и Лабарту прижимался
к Шимону сильнее, потому что было этого уже мало. Было это – как глоток
овечьей крови среди жажды, только тенью настоящего утоления. И покуда
нащупывал Шимон тропинку и готовил лаз, Лабарту сплел пальцы вокруг естества
его, для которого ровняли путь, и от предчувствия ему уже было жарко,
растекся по щекам румянец, слабость подобралась к телу, а мысли перестали
цепляться друг за друга и рассыпались, как бусинки с порванного ожерелья
– вперемешку, все разные, но все – о Шимоне. …как земля о ливне… Знал, ожидал и готов был, но сердце опустело, когда Шимон развел сомкнутое
пальцами и между ними «вав» устремился в «самех», сквозь противящееся
и не желающее расходиться, кольцо, в самую вожделеющую сердцевину. Облегчая
труд ему, Лабарту затаил дыхание, клонясь вперед, чтобы он не встретил
препятствия себе. Будто бы есть сходство между манерой письма и манерой соития. Шимон, как вжимал
обычно при письме стило в бумагу - сильно и отрывисто, так и себя вжимал
в обратившего, короткими нажимами, продвигаясь с каждым глубже, раздвигая
вкруг себя пределы. От наполненности внутри уже рождался стон, поднимался
к горлу и немел у неба, чтоб почти неслышным хрипом выскользнуть, когда
Шимон достиг глубины особенно щедрой на удовольствия. Пока пробирался
он глубже, Лабарту с закрытыми глазами увидел свет, ароматы душицы и чабреца
с лугов закружили ему голову, а звуки отдалились и не сразу он разобрал
слова, которые Шимон шептал ему, остановившись: - В запертый сад, запечатанный источник, вошел я… спустился в колодец, медом полный, и достиг дна его. Слова знакомые с незнакомыми вперемешку. Еле шевельнув губами, ответил. - Не достиг… - Посмотрим, - усмехнулся Шимон. Обвил руками, и вместе с Лабарту опустился на колени. Камешки, рассыпанные по полу, впились в кожу, от колких граней вдруг прояснились чувства, пение перепелок просочилось вместе с запахами белесой пыли и птичьей крови. Лис ли вышел на охоту, змея ли. Лабарту снова откинул голову на плечо Шимона, нашел его руку и сжал запястье, не желая ничего со стороны – ни запаха, ни звука, никакой другой помехи, даже знать не желая о том, что вокруг, за пределами их двоих, слившихся в одно. Шимон ладонь его поднес к губам, прижал к щеке, приговаривая: - Сердце мое радуется и взор радуется,
когда я вижу тебя над свитком, в молчании. Всех превзошел тот, кто дорог
сердцу моему, плавностью руки. Странствуя, смотрю я в письма, принесенные
мне из дома, вижу строки, идущие рядами стройными, вижу линии четкие,
вижу того, кто занял сердце мое. Как будто он рядом со мной, я вижу его,
слышу голос его подле меня. Лабарту дернул головой, руку подвинул выше и сомкнул на жестких, упругих шимоновских
волосах. Шимон осторожно убрал ее. - И всюду я ношу пергаменты у сердца
своего, на заходе солнца кладу свитки рядом с собою, - продолжал он, –
и говорю себе в темноте ночи, вот - это он подле меня. Подхватил на ладонь пальцы Лабарту,
перебрал мягко, отпустил – и рука наткнулась на прохладный камень. Лабарту, открыв глаза, увидел известковую глыбу, едва обтесанную, обвязанную
веревками - груз для масличного пресса. Но едва успел понять, что перед
ним, как Шимон налег сзади всем телом. Навалился, теперь уже не сдерживаясь, распластывая Лабарту - по камню, себя
– по спине его, задвигаясь вглубь до самого предела возможного. Сердце замерло, вместе с Шимоном, застывшим на миг, бедрами прижавшись к бедрам,
и застучало вновь, когда потянулся он наружу, медленно. Лабарту
обхватил руками камень, чтобы не утянуло его. … Шимон мой, как море… Рядом, за спиной - как срединное море
в грозовой день. Накатывает раз за разом тяжелой, неудержимой волной,
бьющей тело о камень, уносящей мысли. Обрушивается и грозит унести. Внутри - как поток в расщелинах белых скал под Суллам-Цор, несущийся сквозь
гроты, ударяющий в своды, наводняющий проходы. Так же замирает перед тем,
как схлынуть, так же упорен и неутомим. Лабарту опустил голову на сгиб руки, отдаваясь Шимону, как потерявший корабль
мореход отдается прибою. От каждого шимоновского движения сердце падало умершей на лету птицей, плавилось,
как от невысказанных слов, как от любви, которая уже возросла и набрала
бутоны, но никем еще не узнана и не названа. Невыразимое, острое чувство,
от которого под веками скапливается влага и язык немеет. Воздуха набирал,
но перетягивало горло и вскрик выходил немым, только голос убивался этим
беззвучным криком еще сильнее, и он отдавался в сердце болью. Шимона одного чувствовал. Лишь на край сознания пробралось - не скоро - из
того, другого мира: у обломка скалы, за который цепляются пальцы, острые,
ранящие края и неровные грани, и воздух пахнет кровью. Шимон остановился, приникнув к спине Лабарту. Слышно было его дыхание, чуть
неровное, и участившееся биенье сердца. У Лабарту так же часто стучало
в груди и так же ему не хватало воздуха. Не от усталости. Шимон провел рукой по бедру, ладонь скользнула по коже, словно по маслу. - Кровь. Лабарту открыл глаза - медленно, нехотя, будто ото сна пробуждаясь, заставил
себя взглянуть. Кровь на Шимоновской ладони расплывалась в алое пятно,
она уже умирала, покинув тело. Боль от каменных кромок прошла стороной, и царапины зажили, прежде чем Шимон поднял руку.
Смотреть на нее бессмысленно. Вслед за мыслями разбежались и позабылись
слова, и как теперь сказать, как объяснить… Лабарту качнул головой, подался к Шимону, чтобы прекратил думать о пустяках,
чтобы довел начатое до конца, не бросая, ради нескольких капель крови. - Постой, - сказал Шимон, подтягивая
к себе ворох сброшенной второпях одежды. Расправляя сваленные в кучу рубашки
и плащи, он шептал Лабарту: - Ложе мое благоухает маслом и миррой,
травы у изголовья его и ручьи у изножья, и звездами убраны завесы, выстлали
ложе любовью дочери Йерушалаима. Искал я на ложе моем того, кого любит
душа моя, искал его и не нашел его… и неправильно это. Он подхватил Лабарту и уложил его на раскинутые на полу покрывала. Ткань показалась такой же ласкающей и теплой, как Шимоновские руки, Лабарту
прижался к ней щекой, провел ладонями, и, когда Шимон возвращался в него,
не сдержал стона. - Давно я не слышал звука голоса твоего,
- сказал Шимон чуть насмешливо. Лабарту отвернулся от него, прикусив губу от досады. Вокруг – в подземном
убежище, и над ним, ни на лугах, ни на тропинках, нет ни одного человека,
некому подслушать, никто не придет полюбопытствовать, и не было надобности
хранить молчание. …про все под этим Шимоном забыл… Больше не сдерживался. Не сдерживался, когда Шимон покачивался сверху плавно,
движениями, до стона мучительно-медленными, упираясь ладонью в поясницу
и не давая приподняться ему навстречу. И когда он, просунув под живот
руку, приподнял и принялся за дело со всей страстью своей, словно и впрямь
надеялся докопаться до дна, так, что пальцы сами сжимались, комкая ткань
и хотелось закричать. И когда, крепко держа за локти, Шимон принялся обхаживать
то именно место в глубине, где рождается наслаждение. Когда всего на палец
- другой погружаясь и возвращаясь, добился того, что слезы навернулись
на глаза и вскрик превратился рыдание. Пещера ловила распахнутым арочным проемом звуки, которые принято скрывать от соседей. Стоны скатывались по ступеням круговых лестниц и тонули в темной, свежей воде бассейнов. Вскрики, дробясь на осколки в коридорах, осыпались в потаенные трещины. Пещера, как запасливая хозяйка, схоронила их неведомо для чего в своих тайниках, все – до последнего, хриплого почти что плача, с которым тело изогнулось, так что и Шимон не смог удержать, и солнце вспыхнуло прямо перед закрытыми веками, заливая теплом и светом все снаружи и внутри, сжигая запахи и звуки, затягивая в блаженное равнодушное небытие. Как Шимон, задыхаясь от нетерпения, догонял свое солнце, и как он замер, изогнувшись, стремясь в последней судороге пролить свое семя в самою глубину, уже не видел и не чувствовал. Кузнечики и цикады пели на склоне холма, не унимаясь целую вечность… Сердце успокоилось и твердое стало мягким, наступил покой и Лабарту шевельнулся
в объятиях Шимона, приходя в себя. И Шимон, почувствовав, отвел с лица
спутавшиеся волосы и обнял крепче. Непрошенные, вспорхнули слова. …нашла
я того, кого любит душа моя; схватила я его и не отпускала… Страсть прилегла отдохнуть, предоставив нежности главное место в сердцах. - Мед твой слаще яблок в садах, - сказал
Шимон, вытирая следы влаги с глаз своего хозяина. Свои мысли к Лабарту еще не вернулись и он не ответил. Шимон перевернул его
на спину, оперся на локоть и смотрел с улыбкой, которой в бороде не спрячешь.
От взгляда его было тепло, как от утреннего солнца, но сердце снова стало
замирать, когда Лабарту смотрел в глаза, полные темного блеска. …Отведи глаза свои от меня… Он повернул голову в сторону луга. Травы стояли неподвижно, и тени их ластились к камням и аползали под своды. Верхушки чертополоха цеплялись когтистыми листьями за алый солнечный диск и тянули его к земле. Лабарту приоткрыл пересохшие губы. - Еще светло. Казалось, давно стемнело.
- Ночь близко, - сказал Шимон.
– Ночь близко, дом далеко, и я намерен узнать, пригодно ли место это для
ночлега. Ты поможешь мне? Лабарту протянул руку коснуться его лица.
- Конечно, - сказал он. – Конечно… я же обещал… The End |