Дурной камень

Автор: oxocanta

Ориджинал

Жанр: drama

Категория: Gen

Размещение: С разрешения автора

Удел женщины – ждать. Ждать, не смотря ни на что, не зная, сколько еще осталось времени, и имеет ли это смысл. Ждать и встречать, и терять, и жить, так и не дождавшись. Удел женщины не зависит от ее желаний, женщины не играют в «хочу» и «не хочу». Отпускают, теряют, оплакивают, и ждут своих отцов, мужей и сыновей.

Как же я устала...

Как же я устала ждать вас.

- Лая, куда это ты собралась? Опять к Дурному камню?

В карих, не по-здешнему темных глазах нетерпение и расстройство. Бабушка старая, она не волнуется так, как молодые. Она не понимает. Лучше помнит, как гоняла мужа по двору скалкой, когда он приходил домой навеселе, чем кто из соседок заходил сегодня за мазью от укусов мошки. Где уж иссохшей морщинистой старухе с белыми волосами понять, что молодой девчонке просто невозможно сейчас на месте усидеть - надо ей к Дурному камню, и сил нет никаких, чтобы ее дома удержать. Это когда днем вся в делах – тогда можно не думать, а сейчас…

- Иди уж. – Старуха, как есть старуха с остывшей кровью, все-то ей уже ни по чем. Ведьма старая, хоть и надо о бабушке с почтением... И смотрит глазами своими, выцветшими от времени, словно все-все мысли видит. И рукой махнула устало так – мол, что с непутевой внучки взять.

А до Дурного камня Лая бежала бегом, подхватив подол, словно гнались за ней. Глупо – вот ведь и самой ясно, что права бабушка Рилга – а все равно кажется: выбежишь на утес, всмотришься в даль, и на горизонте, прямо из заката, появится черная точка паруса.

Говорят, кто первым увидит возвращающийся корабль – тому хорошая весть. Только старая Рилга говорит, что неправда это и судьбу не обманешь.

А Лая все равно ждала. И бегала каждый день на обрыв, всматривалась в водную даль до боли в глазах, до слез, шепча про себя: «Ну вот сейчас, ну вот через чуточку, ну пожалуйста!...»

Бабушка Рилга все видела, и смотрела сурово, неласково. Ну что ж ей так не нравится Тиннэ? Ведь хорош всем, да и отец никогда против не был. А хоть и сговора между семьями пока нет, да уже никто не сомневается, что вернется Тиннэ, и пойдет в дом к Рилге его мать Лаю сватать. И сама Лая слышала, как бабушка ответила еще месяц назад Сабе: «Если твой Тиннэ вернется невредимым, то чего бы тебе не зайти? Лая уже девочка большая, толковая».

И все равно нехорошо бабка смотрит, когда Лая бегает на Дурной камень высматривать корабли. Тяжело так, как будто весь Дурной камень на плечи поднять.

Может, думает, что Лая об отце не беспокоится? Так она и его ждет тоже! И ни на волос не меньше, чем Тиннэ.

Ну, может на самую малую ресничку меньше. Ведь Тиннэ же любимый. А отец… А отец сильный, и ничего-ничего с ним случиться не может. Он всегда, сколько Лая себя помнила, перед тем, как уплыть, обещал бабушке Рилге, что вернется. И слово свое держал. «Меня море не заберет», - смеялся отец. Только не по-настоящему смеялся, губы растянет, а глаза серьезные - серьезные. Такие же холодные, как и море.

А может, тут у всех в жилах та же морская вода, что плещется в глазах? Хоть и знала Лая, что кровь у всех на этой земле одинаково горячая и, как клюквенный сок, красная, а не верилось все равно. Потому как шкурой чуяла, как цепляются за нее взгляды, за темные в красноту, как от закатного луча, кудри, за кожу смуглую, даже зимой словно солнцем обожженную, да за взгляд ярких, как черная смородина, глаз.

«В мать пошла», – говорила Рилга неодобрительно. Только Лая то слушать готова была хоть каждый день. Потому что кроме бабушки Рилги, мать Лаи никто вовсе не поминал. А отец только мрачнел и тревожно смотрел на дочь.

Лая даже загадала как-то, чтобы Тиннэ ее любил так же сильно, как отец мать. Вся семья была против, когда он привез из-за моря не пленницу, а жену. Сама Лая о том только из обрывков сплетен знала, что было. Бабушка Рилга все расспросы пресекала сурово, а к отцу с таким подступиться было от чего-то боязно. Ведь он не просто чужеземку в семью привел, он слово дал, что другой не возьмет никогда. И держал его, не смотря ни на что. Вот уж двенадцать лет, как умерла мать, а отец на других женщин и не смотрел с тех пор. Вот если б так и Тиннэ…

Только бабушка Лаю за такие мечты отругала. Мол, что ж хорошего, если у мужчины от жены сыновей не останется? И неужто она, Лая, хочет, чтоб случись с ней, что ее дети осиротели, а муж один остался до конца дней, да все маялся? И так бабушка это сказала, что Лая ни про какую любовь до смерти и сказать больше не решалась.

Говорили, что сама-то бабка ее двух мужей пережила. Но за глаза и тихо-тихо говорили. Чтоб ведьма не услышала. Да и при Лае особо не сплетничали. А она приучена была с детства, что нос свой длинный совать в чужие дела не след. Да и не было ей дела, до чужих забот. Вот вернется Тиннэ, сосватают их, и все будет хорошо. Лишь бы увидеть парус на горизонте, лишь бы Тиннэ вернулся. И отец, конечно.

Возвращалась домой Лая затемно. Рилга встречала ее, сидя у огня и занимаясь своими травами. Лая в них так ничего понять и не могла, как ни вбивала ей бабка в голову диковинную науку. «Вся в мать, девка! Ты не хлопай ресницами-то, не долби одно и то же без перерыва. Это ж тебе не грамота какая заморская - тут душа нужна. И терпение. Ну-ка, от чего эта травка помогает?» А Лая и узнать-то не могла, что это за травина такая, сухая и неказистая. А если и удавалось опознать соломину, то уж никакими силами не вспоминалось, для чего она надобна, где растет и с какими-такими особыми хитростями надо ее собирать да готовить. Бабушка лишь качала головой да вздыхала: «И что у тебя в голове, кроме твоего Тиннэ»?

«Вот если б ты сама кого любила, как я Тиннэ!» - не сдержалась Лая. И осеклась сама, да поздно. Ведь неужто ее бабушка да за всю жизнь ни разу никого не любила? Не может такого быть, потому что всякая живая тварь хоть раз в своей жизни да любит. А людям, чтоб жизнь прожить и не полюбить – не бывает такого наказания от Хозяйки.

«Ты еще скажи, как Сирин твоего отца любила. Чтоб от любви в глазах света белого не было. Чтоб разум совсем потерять». - Нехороший голос у бабушки был, тихий, надтреснутый. А увидела, как Лая притихла, про мать заслышав, махнула рукой, рассмеялась глухо.

«Да что там! Сама я, что ли, к Слезному камню не бегала? И бегала, и глаза все просмотрела, выжидаючи. Хорош он был, что твой Тиннэ. Я тоже ждала все. Когда его мать к нам придет, меня выговаривать… - Рилга замолчала. Лицо ее худое, морщинами прорезанное, стало незнакомым совсем, непривычным. Грустным оно было, усталым и таким спокойным. И Лая поняла вдруг, что была ее бабка в молодости красавицей редкой. Вовсе не родилась она старухой с застывшим лицом и блеклым жестким взглядом, как мнилось Лае. – Не вернулся Алькен. А меня в тот же год за его приятеля отдали. Как же я его невзлюбила…»

Лая так и замерла, слушая редкую откровенность. Ведь и не думала никогда, как было у ее бабки в молодости. За нелюбимого отдали. И траура не носила, не сговоренные же. Не имея даже права косу обрезать. Да если б Тиннэ…

«Бабушка, как же ты…»

«А что? Со временем-то притерлись. Хоть и не любили мы друг друга поначалу, так дети пошли. Я была хоть и горда не по уму да норовиста, зато хозяйка и красавица. Трех сыновей подарила, и дочку. Тирн меня уважал. И чтил, как заведено. Я ж его потом ждала… Не так, как Алькена. – Лая кивнула. Ну да, кто осудит, муж постылый, без любви сговоренный. – Сильнее. Я и не знала, что так больно бывает, когда он не вернулся. Думала, с ума сойду. Я ему так и не сказала ни разу, что любила… Только он и так знал. А все равно жалею, что не сказала».

Ох, и не так о любви говорят же! Без слезинки, и голос не дрожит, и слез в глазах нет. Лая-то слышала, как иной раз воют по мужьям своим, да по любимым. Впрочем, бабушка ее мало что ведьма, так и старая уж, наверно, не плачется ей больше. Да и не больно через столько лет-то. Говорят же, что ни одна рана всю жизнь не болит. А у кого болит, тех Хозяйка отпускает.

- Потом… Потом ко мне многие сватались. Я молодая была, здоровая, сильная. Дети крепкие – одно загляденье. Только пока я траур до конца не отходила, слова никому не сказала, ни на кого не глядела. Потом, конечно, выбрала… – И замолчала Рилга, словно голоса не стало.

Что дед ее погиб вместе с двумя пасынками, Лая давно слышала. К Хозяйке в Дом бабушка ее редко брала, да и сама ходила не часто. И как-то впервые вдруг поняла Лая, что много, ой много, лампадок бабка ее зажигает. И хоть до двенадцатого колена поминать надо, да только не все они предки Рилгины были, дети – тоже. Не раз говорила старуха сыну с укором – одна у тебя Лая. Одна. И ты у меня один. И Лая боялась, что приведет отец в дом мачеху, позабудет мать, и не так ему нужна будет дочь-полукровка, когда появятся сыновья. Золотоволосые, синеглазые, правильные. И дальняя родня на них смотреть будет с улыбкой. А не так колюче и уклончиво, словно с боязнью, про себя чужачкой клича.

Лая, Лая, глупая ты, непутевая! Сколько ж у твоего отца братьев – сестер-то было? И как-то легко всплыли заученные с детства привычным речитативом поминания имена: Алькен, Тентир, Тирн, Эльта, Тирн, Сигри, Роло, Саннэ, Арет. Арет – ее дед. Сначала всегда имя матери. Потом детей, потом отца. И так до конца поминания.

- Арет ушел в тот же год, что и твоя мать. Вместе с моими близнецами. Они ж всегда вместе были. Тирн и Тентир. Ох и не приняли они Арета поначалу. Не по нраву он им пришелся, после отца. Потом уже сжились, души не чаяли. А ушли… по-разному. Как Арет – никто и не видел, не рассказал. Тентир раненый за борт свалился, в доспехе. А Тирн два дня до земли не дотянул, от лихорадки сгорел. Раны загнили… Из всех своих детей я только Эльту сама похоронила. Вместе с близнецами ее. И еще брата твоего.

Лая так и обмерла. А старуха смотрела на огонь, тихонько потрескивающий, и была далеко-далеко. Морщины бежали по лицу темными трещинами, будто наполненные черной кровью, глаза отражали неровный красный свет, да седые косы лежали вокруг головы, как венец. И Лае показалось, что это статуя самой Хозяйки, той, что в Доме стоит, перед которой все девушки проходят в день своего посвящения, к кому приходят накануне свадебной ночи. И перед которой говорят поминание об ушедших.

И восклицание: «Какой брат, бабушка?!» – так и замерло на губах.

- Расскажи мне о маме. Прошу тебя, расскажи.

- Да пора уже. Давно пора.

И Лая слушала, боясь перебить, боясь, что сейчас бабушка, как водилось, посмотрит неласково и скажет: не любопытствуй попусту. Чего ты не знаешь-то?

А Рилга говорила и говорила, словно и не для внучки, а вспоминала просто. Как историю старую, сказ какой редкий.

- Когда Верне твою мать привел, так сразу видно было – не наша, чужая она. И не в лице да в масти дело, и не в имени редком. Не она первая и не она последняя приглянулась чужому мужчине. Редко хоть, но бывает и такое. Иногда и слаживается семья.

А Сирин, мать твоя… Она не такая была. Вся, как огонь на сухой деревяшке. Горела – страсть, искры летели во все стороны – не подойди, обожжет! Да коротко и без толку.

Она не простая была, сразу видно – руки нежные, да сильные. Работала, а не ломалась не по силам. И говорила не так, странно, непонятно, хоть язык наш и знала. Да опять дело не в том.

Любила она Верне, ох, любила. Так сильно, как никаким присухом не приворотишь. Слова ему поперек не скажет, глаз не отведет, все – милый, да любимый, сердце мое… А норов-то у нее был, что у кошки разозленной. Уж я видела, как у нее глаза сверкают, чуть что не по ней. Меня она чтила, как по нашим обычаям заведено. Только не по сердцу ей обычаи-то наши. И вера поперек горла, и правила – все против шерсти. Но терпела. И молчала все. Как могла.

Уж не знаю, чем она твоего отца приворожила, только он от нее поначалу ни на шаг не отходил. Потом-то все равно расстаться надо было.

Уж как она его отпускать не хотела! В ноги падала. Умоляла не оставлять, рыдала. На весь белый свет чуть не опозорила, следом бежать хотела. Я ее тогда в подполе заперла. Чтоб не сбежала и не голосила. Она ж совсем дурная была. Мне б тут же и понять, да я тогда думала, что чужеземка приживется, привыкнет.

А как выпустила я ее, так она тут же кинулась следом, да к Слезному камню. Так весь день и простояла с вытянутыми руками да шепча что-то по-своему. И никакими силами увести не получалось, тосковала все, чуть ли не уходить собралась. Ну что с ней делать было? Оставила я, как есть, чтоб привыкала. А она так, почитай, каждый день там и проводила, пока Верне не вернулся. Дурная, как испортил кто. Я уж к Хозяйке в Дом пошла, может, и правда кто невзначай помог Сирин-то. Не со зла, так это дело и по дури, бывает, случается, да по пустобрехству. Только к твоей матери никто злобы или зависти не имел, у всех своих бед хватало, чтоб на Сирин еще смотреть. Сама она такая была. Хозяйка ее обделила – не ее Сирин оказалась. Хоть и все женщины – ее, а вот мать твоя…

Зато, стоило кораблям на горизонте показаться, как она переменилась в миг. Словно ей разом жизнь вернули и разум обратно вложили, как и не было ничего.

Потом, конечно, тоже плохо было. Но потише. Пообвыкать Сирин стала. Не рожала она только. Три года ни единого признака или сомнения. Уже и люди шептать стали, а отец твой в нее вцепился и отрезал: я слово дал. Поклялся и Воину, и Хозяйке. Дурной, еще больше, чем Сирин. Воину ли, всем ли прочим он уж мог о чем угодно клясться. Это дело его, и право и воля. Но чтоб Хозяйке да о женском деле. И ведь не умела твоя мать ни присушить никого, ни спортить. Да вот дурнота ее заразная оказалась. Ей бы мужиком родиться, так ее огонь бы таким безумием горел, что вокруг пожар бы полыхал. А так без проку, одно горе да несуразица.

Как Верне нет, она все стоит да к горизонту руки тянет. От нее-то камень Дурным и стал. Плакать-то на нем еще мои бабки плакали, а вот такого… туда и ходить перестали совсем.

А потом появилась ты. Через три года твоя мать подарила этому дому тебя, недоношенную, хилую, пищащую тихонько, а Верне счастливый был, словно троих богатырей сделал. Чуть ни на цыпочках перед Сирин бегал, все сделать был готов. Она вроде как и прижилась совсем, улыбаться стала. А уплыл твой отец, она тебя отпихнула и на камень свой побежала.

Я от Мальи пришла – она дите скинула, чуть следом не ушла – а дома ты лежишь, мокрая, некормленая с утра, и орешь так, что уж горлышко сорвала. Я сначала перепугалась, думала, что случилось плохое чего. Пока с тобой занималась, смотрю – Элнике бежит, ей тогда лет семь было, и говорит, что наша Сирин опять на Дурном камне стоит. Вспомнила ее мать, что бабы после родов иногда дурные делаются, послала ко мне девчонку, чтоб предупредила.

Я твою мать тогда домой за лохмы приволокла да метлой и вожжами так исходила, что месяц болело все. Да ее уже не удержать было. Все она на свой камень рвалась, а к тебе так и не подходила вовсе. Ты слабенькая была, я и не чаяла, что выживешь, где мне еще было за твоей матерью уследить. Запирала да лупила периодически, а ничем иным ее не пронять было.

К возвращению Верне она опять приходить в себя стала. Все сидела молча да в окно глядела. Я ее отварами-то все равно поила, травки жгла, начитывала наговоры. Тише-то Сирин стала, а все одно дурная – взгляд пустой и шепчет по-своему.

Верне вернулся, она очнулась посреди сна-то прям, вскочила и из дома в одной рубахе – бежать. Я думала, все – конец. А она его почуяла, еще он на берег не сошел, в море кинулась и к кораблю поплыла.

Тут уж даже совсем разумом обиженные поняли, что плохо дело. Я отца твоего самого чуть батогом не отходила, да только ничего он мне не сказал. Пошел к Хозяйке в Дом, ночь просидел, никто о том и по сей день говорить не решается, а наутро Сирин уже хорошей сделалась. Такой, какой ее и не видел здесь никто. И понесла в тот же месяц. Ни чудинки в ней не осталось, как тут родилась и всю жизнь прожила.

Мне совсем страшно стало, да только кто ж вмешается, если Хозяйка с человеком договорились? А все равно, хоть Хозяйка зла и не сделает, да только и добра от нее ждать не приходится. В общем, и Верне твоя мать проводила в тот раз по всем правилам, и слово дала: ждать и хранить. Даже к Хозяйке раз пошла перед тем, как родить срок пришел. Малыш получился крепкий. Светлоглазый, светловолосый, чистый отец.

Как я ребеночка отделила, да Сирин окончательно освободилась, гляжу – а глаза-то у нее помутнели. Где, говорит, жизнь моя, душа моя, сердце мое, единственный? Я ему сына родила. Теперь мы навек одной плотью связаны, вместе нам теперь и в жизни и в смерти быть. Сына на руки и перед тем, как к груди приложить, шепчет что-то.

Я мальчишку выхватила, ее уложила и травой поить. Она впятеро против смертельного выпила, а едва дремлет. А во сне уже не шепчет, в голос говорит, да не просто по-своему, а ГОВОРИТ, как я ни в жисть не стала бы.

Я мальчика осмотрела, нет ли чего. А он Хозяйкой помечен. Только ему от тех меток да от материнского говорения, как между молотом и наковальней оказаться, что тварь бессильная между скалами да волнами, крутит его, ох крутит. Я к Хозяйке быстрее. Да только в Доме никто не ответил. Статуя, огни горят, а нет никого. И в лесу – пусто. Я звать остереглась, мало ли кем она придет, если ее в ночь позвать.

К утру Сирин опять как ничего не бывало, да и мальчик спокойный стал: спит да сосет. И ему на руках у матери спокойно, и от нее дурнотой веет, да просто дурнотой, а не то, что ночью было. Только я уж ученая была, мне с того не спокойней, только страх один. Да понадеялась, что до возвращения Верне все как ни то, да протянется. Он это затеял, ему и решать. А все равно, тебя к Сабе снесла, мало ли чего. Да и не вспоминала Сирин о тебе.

Я с нее глаз не спускала, пуганая уже. Уж сколько раз все налаживалось, да потом только хуже делалось. Но мать твоя хитрее меня оказалась. Ох и не на пользу ей милость Хозяйки пришлась. Дождалась ведь, когда меня к ребенку потравившемуся позвали, схватила сына и на Дурной камень.

И ведь не видел никто, как она туда среди бела дня через всю деревню прошла!

Ветер холодный, дождь лупит, а она стоит на самом краешке, и на вытянутых руках ребенок. Я к ней кинулась, а подойти – сил нет, ноги не идут. Вокруг нее ветер вихрем, внизу волны. А я чую – все, нет больше девки. Что уж там они с Верне сотворили – не знаю, а гадать поздно, ничего не сделать.

Подбежать бы к ней оттащить от края, отобрать ребенка, а только к ней бы в тот момент и сама Хозяйка не подошла. Я вижу - сейчас сиганет вниз. «Сирин! – ору. – Дура ты порченая. О детях подумай, о Верне! Как они без тебя?!» Она не слышит вовсе, что ей мои крики.

А потом обернулась и посмотрела на меня. Так посмотрела, как люди смотреть не умеют. Нельзя людям так смотреть. Не люди они после этого, не в этом мире им место. У нее в глазах одно было – судьба. А от нее и Хозяйка не уведет.

Прокляла я ее.

Знаю, нельзя проклятьями швыряться, да только ей уже с моего проклятья… Ей уже все равно все было. А вот сыну ее, внуку моему… тебе… Верне, которому одна судьба и дорога – за ней… звали ее? Только боль и себе и нам принесла. Боль и беду. Я на нее глядя, всех, кого поминала вспомнила, всех, кто на Слезном камне плакал, всех, кто ждал. А эта… Эта не ждала. Сломанная она была, с самого начала сломанная.

Она проклятье мое все в себя приняла, до капли выпила. И дурной ни на волос больше не стала. Некуда ей больше было. Только вдруг в глазах ее что-то человеческое появилось. Стоит растерянная, продрогшая девка, мокрая насквозь, не понимает ничего, больно ей, плохо, только…

Посмотрела на море, на сынишку на руках, и видно – она бы и рада не уйти, да не выйдет у нее. Всю жизнь как во сне прожила, а тут проснулась и поняла – кончилось все. Положила сына на землю и говорит: похорони его, как Хозяйка велит, и прежде отца не поминай. Развернулась к морю и с такой тоской через плечо оглянулась… Ведь могла б она жить, в ней в тот момент весь ее огонь полыхнул.

А она – вниз сиганула. На камни. Вдребезги.

Ребенок плачет, я вновь шевелиться могу. Отнесла я его домой, стала выхаживать. Знала, что без толку. Да как же так просто ребенку уйти-то дать? Ребенок же. Внук мой. За неделю он сгорел.

А ты – ничего. Поплакала немного совсем. Все-таки мать на тебя и смотрела редко. Да и маленькая ты была, не понимала ничего.

А Верне вернулся, так словно знал заранее. Да и верно, знал, что хорошего ждать не приходится. Он хотел тебя Хозяйке отдать, да она не приняла. Незачем судьбу подгонять. А потом уж он мне рассказал все.

И как они в том походе, из которого он с Сирин вернулся, храм чужой разграбили. И как он жрицу с алтаря снял, чуть ли не из под ножа. Он-то думал, что спасает ее. А она решила, что такова воля ее бога. Только тому богу такое не по нраву пришлось. Если уж он своих жриц сам же и пожирает, едва те созреют да его же огонь в них разгорится, то какая у него может быть воля-то? Сирин Верне там больше чем от смерти спасла – свои сердце и жизнь в него вложила.

Не могла она без него жить. Думала, что сможет, а не могла. Только огонь в ней и остался. Совсем капелька от того, что было. Так и маялась, неприкаянная. И жила бы тенью, если б Верне к Хозяйке не пошел. Хотел-то он еще крепче себя с ней связать. Чтоб Сирин не только им жила, но и с ним. И ребеночек хороший получился…

Лучше б он мне сразу все рассказал. Это Хозяйка одна. Я и в Дом к ней не хожу, потому как она одна. На любом капище, в любом кругу, в любой из своих дочерей. Не то, что эти… дети балованные, Боги великие. Они ни делиться, ни отпускать не умеют, так что Сирин сама ушла…

Рилга замолчала.

А Лая поняла вдруг, что за окном уже рассвет занимается.

«Бабушка», - хотела сказать, а почему-то не сказала. Как же она сумела всю ночь так просидеть и не заметить? И поняла все, хоть раньше с ней Рилга ни словом ни о матери, ни о Хозяйке, кроме самого нужного, не обмолвилась.

- Зачем же ты прокляла ее? – тихо спросила Лая. Когда в детстве она слушала сказы и саги, ей все спросить хотелось – неужто все в них правда? Вот и довелось узнать. Не зря Хозяйка не приняла к себе осиротевшую девочку, хоть и принимала всех и всегда.

- Я прокляла, а ты простишь, – ответила Рилга, и по лицу скатилась слеза. Одна единственная.

Лая руку ко рту прижала, нельзя же плакать. Нельзя.

- Почему камень Дурным зовут? – спросила тихонько, ладонь ото рта не отрывая.

- Не юли, девонька. – Старуха встала и пошла к выходу. – Все ты теперь знаешь, все понимаешь.

Не хотела Лая идти. Пошла. Удел женщины не зависит от ее желаний. Это мужчина может играть в «хочу». А в это время их ждут, хоронят, встречают. Да и другие дела есть.

До Дурного камня они дошли быстро. Так сама Лая никогда бы не добежала, хоть гонись за ней кто.

Сирин стояла на самом краю, протягивая руки к горизонту. И как ее раньше можно было не увидеть? Все ведь видели и близко не подходили, а она, дочь родная, приходила, садилась или вставала рядом, и не видела, не чуяла, не знала.

Сирин обернулась. Красивая, каких не бывает, и странно знакомая. Неужели?

- Да, ты такая же. Только не каждый такой тебя увидит, да и не всегда. – Рилга улыбнулась. – Ну что стоишь, внучка?

А Лая смотрела на бабку и думала, что она в молодости была куда красивее Сирин. Может, потому что лицо юное не было таким гладким, и морщинки тонкими волосками отметили и скорбь, и горе, и твердость. И потому что глаза были такие же спокойные, как и годы спустя, только еще не усталые. И прямая она была, как молодое дерево. Она была…

Лая не стала додумывать, но ее поняли.

- Ну да, потому-то меня так и зовут. Это не значит, что мне все принадлежит. У меня ничего нет… Кроме меня самой, моей жизни и моего мира. Этого довольно.

- Но ты отказалась от меня.

- Не отказалась. Не взяла. Никто не может мне дать то, что и так я.. – Женщина помолчала. – Как же я устала. Поверь, мне тоже больно. Просто… так получилось. И осталась ты. Иди давай, мое время вышло.

Лая пошла к Дурному камню, не оглядываясь. Бабушка… Ох, бабушка…

- Мама.

- Я так устала ждать его, – вздохнула Сирин.

- Мама.

- Я устала звать его. Я знаю, все бесполезно. Но я не могу не звать его, не тянуть к нему руки. Хорошо, что он меня не слышит.

- Мама! – Лая закричала.

- Лаяна? – Сирин наконец посмотрела на нее. – В тебе мой огонь, девочка. Ты тоже обречена. Помни, боги ревнивы к своей власти.

Наверное, если бы был хоть один шанс, хоть маленькая возможность вернуть Сирин, Лая бы попыталась. Но как вернуть мать, которой не было? Возлюбленную отца, которая жила одной любовью, но не могла просто жить? Жертву, поверившую в один миг в любовь и предначертание и волю – вот только в чьи? Жрицу, которая хотела жить – все же хотела – вот только не знала, зачем? Девочку, родившуюся с огнем в сердце и посвященную какому-то божеству?

- Мама, отец придет к тебе.

- А ты? В тебе ЕГО огонь.

- Во мне МОЙ огонь, мама!

Она увидела вдруг воочию все эти безмолвные, бесконечные прощания, этот зов в пустоту водной глади. С твердой земли, полной жизни, в море, этой жизнью кишащее. И одинокую фигуру на Дурном камне, ВНЕ всего этого. Видел ли ее отец свою жену? Слышал ли ее зов? Увидит ли сегодня?

- Я прощаю тебя, мама. Уходи. Дождись его и уходи. Попробуй еще раз.

Последнее слово пропало в пустоте.

Ничего нереального, только холодный камень, утреннее солнце, и парус черной точкой на горизонте.

Удел женщины – ждать.

«Меня море не заберет». Отец дал это слово своей матери. Что вернется. А она не сдержала своего. Впервые за всю жизнь, дождавшись всех и всех проводив, сейчас Рилга уже никого не ждала. Хозяйка ли, как всякая женщина, или просто уставшая старуха – не важно. Но раз так, ждать будет Лая. Сидеть на Дурном…нет, сидеть на Слезном камне и ждать. И знать, что на вечерней заре Рилга звала своих внука и сына по имени, как и всех своих детей.

Ах, Хозяйка, что же ты не сказал, что есть еще один, кроме Лаи, человек, который никогда не видел – разглядеть не мог – кто стоит на Дурном камне?

Лая сидела и ждала.

- Тиннэ, кто там на камне? – Верне сквозь резь в глазах всматривался в даль. Грудь болела от раны, в голове стучали молоты, и лежать бы ему надо было, а не тратить силы. Но именно сейчас важно было знать, нет - увидеть этот проклятый камень и фигуру на его вершине. Сирин всегда ждала его там, и он всегда вспоминал ее, возвращаясь. Но сейчас мысли о матери, дочери и покойной жене смешались в круговерть тоски, тревоги и облегчения.

Из-за лихорадки, наверное, перед глазами все плыло, и картина двоилась.

На фоне ярких мертвых красок, где море и небо пламенели огнем, к нему тянула руки Сирин.

И в то же время Верне видел сидящую, обхватив колени руками, Лаю.

- Кто там, Тиннэ? Кто там? – спросил он.

- Лая сидит, – уверенно ответил юноша.

Верне смотрел на Сирин и не верил, что это – бред. Он видел жену, тянущую к нему руки, и вдруг понял, что Лая его очень-очень ждет. И мать…

Сирин опустила руки и шагнула назад. В такой дали невозможно разглядеть лица. Но Верне видел все очень четко.

«Я все же умру», - подумалось ему.

Сирин улыбнулась. Покачала головой.

Верне смотрел в даль, вцепившись в борт. Бред таял, и оставалась только выдающаяся в море скала с машущей рукой темной фигуркой на фоне неба.

The End

fanfiction