БольАвтор: Eswet Фэндом: "Bleach" Рейтинг: NC-17 Пейринг: Ичимару/Кира Жанр: романс, драма Примечание: Продолжение "Жаркого лета Страны Духов". Дисклеймер: моего тут только сюжет. Размещение: с разрешения автора |
|
1. «Нас предупреждали в Академии, что это может быть неприятно, – думает Кира, пытаясь отыскать такую позу, чтобы раскаленный колючий комок, катающийся по его внутренностям, причинял хоть чуть-чуть меньше боли. – Но никакая сволочь не сказала, что это будет ТАК плохо!!» Со стороны, наверное, он похож сейчас на сумасшедшую гусеницу. Но его это ни капли не заботит, тем более что нет никакого «со стороны» – Кира один в своей комнате, никто не видит, как его выгибает и складывает пополам, когда, казалось бы, начинающая затихать боль вдруг вспыхивает с новой силой. «Сколько же это будет длиться?..» Время не имеет значения, когда так себя чувствуешь. Ничто не имеет значения. Кира только отчаянно стиснул зубы, тихо поскуливая, – кричать нельзя, хотя очень хочется; здесь такая слышимость – сразу примчится весь отряд. Нельзя, чтобы отряд видел лейтенанта в таком состоянии. «Проклятье, да сколько же еще?.. Если б только нас по-настоящему предупредили... я никогда больше не посмею читать это заклинание...» В Академии изучают боевые заклинания только до шестого десятка. Это могут освоить все, кто лучше, кто хуже. Дальше – вопрос не только усидчивости, но и таланта. Говорят, девятый десяток доступен только самым одаренным. Что там за сотней – мало кто даже слышал. Студентов предупредили: ошибка в семидесятых заклинаниях ударит по тому, кто ошибся. Будет очень скверно. Не смертельно, но... Кира очень хотел учиться дальше. И попробовал. Атака семьдесят два, «Белый омут», назначение – лишить противника ориентации в пространстве. Сбился на последней формуле. «Мамочки, ну долго ли еще...» Солнечный лучик, пробившийся сквозь крошечное отверстие в фусума, уже переполз от дальней стены к столику... сколько это, час? больше?.. Никто никогда не говорил, сколько будет длиться отдача. Шелест дверной рамы. Кира почти не замечает его, и только испуганный возглас кого-то из рядовых дает ему понять – его увидели. Проклятье! Торопливые шаги выстукивают приговор – сейчас сюда явятся офицеры постарше, вызовут медиков, ох, позор какой... Кира хочет что-то сказать, но голос не слушается, боль, угнездившаяся в животе, дотянулась и до горла, придушила звук... Шаги возвращаются – один человек? Нет, еще шуршащее эхо – ткань скользит по планкам пола, кто же ходит так бесшумно?.. – Капитан, вот... с лейтенантом что-то... «Только не это... за что мне еще и капитана?..» – А-а... это семерка, – в голосе Ичимару сдерживаемый смех. – Знаем, плавали... Иди, парень, свободен. Я разберусь. Топоток – рядовой сматывается бегом. Кире тоже очень хочется исчезнуть. Показаться капитану в таком виде... как невыносимо стыдно! – Изуру, давно тебя скрутило? «Не знаю, – хочет ответить лейтенант, – наверное, с час», но голос ему не повинуется, получается только что-то вроде хриплого стона. – Ясно. Давно. Шорох одежды, мелькают черно-белые рукава. – Не дергайся... постарайся, по крайней мере. Я тебя попробую полечить, но это все равно будет больно, – сообщает Ичимару суховатым тоном. Совсем рядом медленно концентрируется капитанское рейяцу – в точку, в сгусток. Новый приступ. Одно бесконечное мгновение Кира пытается выполнить указание и не шевелиться. Затем сила воли пасует перед болью, и он выгибается всем телом, и единственное, на что его хватает, – это не заорать. Глаза зажмурены плотно-плотно, но горячие слезы все равно бегут по щекам, ничем не остановить... Рейяцу Ичимару вдруг рассеивается по комнате, охватывая пространство чем-то вроде кокона. – Узы семьдесят семь, «Удар тишины», – нараспев произносит капитан, – расслабься, Изуру, никто ничего не услышит. Боль слегка ослабевает, Кира рискует приоткрыть глаза. Ичимару, оказывается, стоит рядом на коленях, с сосредоточенным видом собирает на ладони то ли облачко, то ли шарик энергии. Для этого нужно изрядное усилие, и чтобы не отвлекать капитана, Кира замирает, пытаясь даже дышать потише. – Сказал же – расслабься, – недовольно бросает Ичимару, – у тебя нестабильное рейяцу, а ты его еще раскачиваешь. Раздеться сам можешь? Секунду-другую Кира в полном недоумении, потом соображает: капитан концентрировал силу в руке, значит, намерен исцелять прикосновением. Сложное, трудоемкое занятие, в Академии этому учили только медиков. Послушно тянется к поясу – и снова солнечная вспышка где-то под ребрами, так неожиданно, что Кира захлебывается вскриком, судорожно кашляет, согнувшись пополам, в глаза огненные круги. Капитан негромко бранится сквозь зубы. Левой рукой на удивление ловко расправляется с узлами лейтенантского пояса, почти вытряхивает Киру из хакама – тяжелая ткань спутывает лодыжки, – разводит в стороны полы кимоно. Правая рука – почти раскаленная ладонь! – ложится на живот как тавро, кажется, что останется болезненный след... однако нет, кожа цела, это просто иллюзия. Кира дышит неглубоко, часто-часто, теряясь между болью истинной, царящей внутри, и болью ложной, которой притворяется чужое рейяцу. Рука Ичимару рисует круги и овалы, скользя по коже Киры: от солнечного сплетения до тазовой кости, потом от талии до самого низа живота, по часовой стрелке, то убыстряя ход, то замедляя, но не останавливаясь ни на мгновение. То едва касается, то нажатие почти превращается в удар. Кира старается не мешать, не дергаться, как велено, но получается не всегда, и не всякий раз удается удержаться от крика – особенно когда боль укатывается куда-то вверх, доставая колючими лучами до горла. Ладонь капитана скользит тогда следом, словно сгоняя непослушный шарик на место, вниз, где он не прячется за ребрами, где его проще достать. Приступы идут все чаще, но слабее, и через какое-то время – а сколько его прошло?.. – боль становится терпимой, ровно пульсирует где-то над лобковой костью. Тогда Ичимару меняет тактику, теперь он водит по месту сосредоточения этой боли кончиками пальцев, уже против часовой стрелки, словно пытаясь выкрутить засевший внутри винт. Кира не смотрит – неудобно, он запрокинул голову, закрыл глаза и только чувствует – горячая сухая кожа, полоска несводимых уже ничем мозолей от меча, легкая шершавинка у основания ладони и неожиданно мягкие подушечки пальцев... Мир сузился до одного прикосновения и той дряни, которую это прикосновение преследует. И он не сразу понимает, что то, что с ним происходит сейчас – это уже не та, прежняя боль, а гораздо более привычное и понятное томление. И пальцы Ичимару, в общем-то, давно уже не гоняют сконцентрированное рейяцу, а просто так чертят непонятные письмена по обнаженному животу лейтенанта, вежливо – или в насмешку – не задевая даже мимолетно вот именно ту часть тела, которая сейчас жаждет этого более всего. Наверное, ничего противоестественного в такой реакции нет, но Кира все равно заливается краской. Разумеется, для капитана не секрет, что лейтенант к нему неравнодушен. Капитан даже имел неосторожность посулить Кире что-нибудь на эту тему... в будущем... если, конечно, Кира его правильно понял. Но вот сейчас единственно правильно было бы поблагодарить, отползти в угол и проспать несколько часов, давая измученному телу возможность хоть немного прийти в себя... а вместо этого Кира застыл, едва не задыхаясь от желания и неопределенности, и единственная мысль, которая остается в его смятенном разуме – «Пожалуйста, капитан, только не останавливайтесь...» – Ну, Изуру... – словно прочтя эту мысль и, разумеется, издеваясь, Ичимару вдруг задерживает руку, слегка касаясь слишком чувствительного – после сеанса исцеления – тела своего лейтенанта. – Я так понимаю, отдачу я тебе снял. Можешь отдыхать. Если соберешься в другой раз отрабатывать семерку – скажи мне, я тебя проконтролирую. Шуршит ткань – капитан меняет позу, собирается встать. Вот теперь Кира бы, может, даже нашел в себе силы вслух попросить... только – о чем?! Он не в состоянии даже в мыслях сформулировать, чего бы ему хотелось, и думается ему неважно, слишком он обессилен болью и придавлен возбуждением, не находящим выхода. И потому он только стискивает зубы, понимая, как ему будет тошно, когда капитан уйдет. И тихий, какой-то жалобный стон вырывается у него скорее от удивления, когда неожиданно Ичимару подхватывает его с пола, рывком разворачивает, прижимая к себе. – Говорил же тебе – скажи, если хочешь что-то сказать, – в этом тоне капитана любой в третье отряде, да и вообще в Готэй-13, услышал бы нешуточную угрозу. Но Кира знает, что на самом деле это только упрек, который не повлечет за собой никакого наказания. Правда, упрек такого рода для него, пожалуй, страшнее формальной кары. – Простите, капитан. Простите меня... я не знаю... не умею говорить таких вещей... Дальше извиняться Кире не позволяют. То есть, конечно, можно было бы продолжать, но дыхание пресекается, когда горячие пальцы Ичимару проходятся по груди, наискось от плеча, на волосок от того, чтобы оставить царапины, – проходятся и вдруг соскальзывают вниз, на бедро, заставляя Киру вздрогнуть всем телом. – Я обещал тебе кое-что, Изуру, – раздумчиво тянет капитан. – Хочешь получить обещанное сейчас? Или ты еще недостаточно пришел в себя? Последнее – не насмешка, это вопрос, и справедливый. Самостоятельно подняться на ноги Кира, скорее всего, еще не смог бы. Слабость засела, кажется, где-то в костях. Но разве это причина упускать неожиданный подарок? – Сейчас... пожалуйста, сейчас! – звучит умоляюще, но Кире уже все равно. – Ух ты, сколько энтузиазма! – восхищается Ичимару. – Ну что же, ты сам этого хотел... Вот теперь пора пугаться, отстраненно думает Кира, – уж больно многообещающа фраза капитана, за ней может крыться что-то такое, чего совершенно не ожидаешь... но, во-первых, поздно дергаться, а во-вторых, когда все тело отзывается на прикосновения сухих жарких ладоней, когда ровное дыхание касается шеи, и от этого мгновенная дрожь пробегает по спине... бояться почему-то совсем не хочется. И то, что Ичимару делает с ним, совершенно никак не напоминает неловкость и суетливость его редких – по пальцам одной руки пересчитать – опытов в науке любви. Кира совершенно потерялся в тепле чужого тела, в быстрых поцелуях, рассыпающихся брызгами по коже. Он едва почувствовал, когда его раздели окончательно – а уж когда капитан избавился от большей части своей собственной одежды, и вовсе не заметил. Кира не открывает глаз, отдаваясь ощущениям, он совершенно утратил чувство реальности. Неторопливые ласки Ичимару постепенно становятся все более изощренными, и Кира восхищенно – в другое время это привело бы его в ужас – думает, что капитан вообще не знает, что такое «стесняться», да и зачем бы это было нужно – сейчас... Сейчас, когда где-то внутри эхом отдается мерный стук чужого сердца, когда теплое дыхание путается в волосах и невесомо скользит вниз вдоль позвоночника, когда влажное касание губ и языка ко внутренней стороне бедра заставляет подаваться навстречу, безмолвно умоляя о продолжении; невольно вскрикивать от неожиданности и удовольствия, когда поцелуй сменяется легким укусом, и блаженно замирать, когда жесткая ладонь медленно оглаживает грудь и живот, оставляя на коже теплый след. Кира не слышит собственного голоса, своих стонов и всхлипываний, он провалился в мир сплошного наслаждения. Ему так хорошо, как не бывало никогда в жизни. И только когда не знающие смущения пальцы Ичимару проскальзывают меж ягодиц, надавливают, проникая пока еще совсем неглубоко, Кира вздрагивает и сжимается, потому что память невовремя подкидывает ему образ его единственной ночи с мужчиной и боли, хоть и заглушенной выпивкой – о, как они тогда были пьяны! – но все равно слишком сильно отпечатавшейся где-то внутри. – Сдается мне, прежний твой любовник обошелся с тобой неласково, – вкрадчивый, низкий голос капитана над самым ухом. Кира отчаянно мотает головой, почему-то ему кажется важным правильно объяснить, в чем дело: – Нет!.. просто... это было в первый раз... у нас обоих... – Ну разумеется, – Ичимару беззвучно смеется, щекочет языком ухо Киры, отчего тот выгибается всем телом, так мучительно приятно это пронзительное ощущение. – Но это не имеет значения – ты-то все равно теперь боишься... Что же мне делать с тобой, а? Кира не знает, что ответить на такой вопрос. Все-таки находит в себе силы открыть глаза, посмотреть на капитана. Улыбка на бледном лице так и сияет иронией, брови вздернуты: и в самом деле, ну что тут поделаешь? – Я... я не... – Боишься. В доказательство он без предупреждения, довольно резко вводит палец чуть-чуть глубже, чем до того – и Кира, не успев еще даже понять, что происходит, инстинктивно подается вперед и в сторону, пытаясь уйти от опасности. – Вот, видишь? Неважно, что ты думаешь. Тело думает по-другому. Ичимару снова возвращается к безобидным ласкам. Голос его звучит ровно и словно бы успокаивающе. – На сегодня можно было бы и закончить... нет? Не хочешь? Ладно, будь по-твоему. В конце концов, надо уметь и от боли получать удовольствие, Изуру, больно вообще бывает чаще, чем хочется... Кира почти не прислушивается к словам, он вбирает ритм речи, подчиняется ему, как какому-то спасительному заклинанию. Потом Ичимару умолкает, но заклинание продолжается поцелуями и поглаживаниями, а свободная рука капитана наконец накрывает член Киры, сжимает – слегка, потом сильнее, в том же гипнотическом ритме, и уже каждый выдох младшего шинигами становится стоном, а когда Ичимару зачем-то останавливается, отвлекается на что-то, у Киры даже хватает сил выговорить вслух: – Капитан... еще, пожалуйста... – А, ты знаешь, – отвечает Ичимару, не торопясь выполнить просьбу – что-то он ищет наощупь в ворохе одежды, слышен тихий металлический щелчок и звон, будто упало нечто маленькое и железное, – я предпочитаю, чтобы в постели меня все же называли по имени... Кира застывает, нерешительно прокатывая на языке ужасно непочтительное обращение. – Гин-сама?.. – Гораздо лучше, – одобряет Ичимару и, словно в награду, возвращается к прерванному занятию. Кира сцепляет зубы, чувствуя, как накатывает горячая волна разрядки, ему кажется недозволительным выпустить наружу крик, бьющийся в гортани... ...пальцы Ичимару сжимаются, останавливая, запрещая дойти до самого пика. – Не так быстро, – выдыхает капитан на ухо Кире, – не так быстро, Изуру... – и продолжает ласкать его, заставляя сбитое с толку тело судорожно вздрагивать, извиваться, не давая ни секунды, чтобы понять, что происходит. Кира уже не очень хорошо понимает, что с ним, где верх и низ, день сейчас или ночь, он висит в пустоте, наполненной ощущениями столь резкими и столь необычными, что даже не знает, приятны ли они... ...и пропускает сам момент, когда палец капитана снова оказывается меж ягодиц и резко входит внутрь... ...и дернуться Кира не успевает, у него лишь вырывается удивленный вскрик, это... не больно, такое странное чувство... Так легко? Ему казалось, это всегда что-то вроде насилия, это противоестественно, тело не должно принимать это так просто... – Очень полезная штука – эта мазь, которую мы таскаем с собой, – напевно произносит Ичимару, – правда, Изуру? Кира выдыхает нечто утвердительное – ах, вот что это был за металлический звук: навершие занпакто, где, как во флаконе, шинигами хранят снадобье... очень, очень хорошее снадобье, да. Потом рука капитана движется – медленно и размеренно, вперед и назад, снова заманивая Киру в тот же ритм, что прежде, и Кира послушно следует за этими движениями, привыкая к чужой плоти внутри себя, пытаясь понять, что он чувствует. Это совсем не похоже на то, что было у него раньше... вообще ни на что не похоже. Потом Ичимару убирает руку, и Кире не по себе: тело изнемогает в ожидании... чего-то, какого-то ощущения, которое непременно должно быть, но почему-то его все нет и нет. Жесткие, сильные пальцы стискивают его бедро, приподнимая, поворачивая; ладонь проходится вниз от паха к колену, принуждая сильнее развести ноги; а потом – ударом – приходит та самая боль, когда Ичимару входит в него, сразу, глубоко, и Кира снова не может удержаться от крика. Но почти сразу вспоминается: тогда, первый раз, было больнее, и намного больнее, тогда пришлось до крови закусить кулак, чтобы не орать; сейчас иначе, и, наверное, страх даже сильнее боли. Кира задерживает дыхание и – встречным движением – немного подается назад. И снова его вбирает, подчиняет тот же самый ритм, диктующий все: соприкосновение их тел, щекочущую мягкость серебристых прядей, раз за разом приникающих к лопаткам Киры, его собственные стоны, больше похожие на рычание, и короткие свистящие выдохи Ичимару, и скольжение его ладони в паху у Киры, и задыхающийся крик-плач, когда Кире наконец позволено кончить, и медленно тающее чувство восхитительной наполненности, наслаждения в полушаге от боли. Время течет мимо, обходя кеккай над комнатой лейтенанта третьего отряда, а сам лейтенант лежит ничком, уткнувшись лицом в небрежно скомканное черное кимоно – свое? нет, капитана, это его еле заметный запах, сухой и теплый, – и накрывает лейтенанта пуховое одеяло сладкого забытья. Но засыпать нельзя, невежливо, недостойно, и на одном чувстве долга Кира заставляет непослушное тело приподняться – только на локтях, на большее нет сил. Находит взглядом капитана. Ичимару полулежит рядом, смотрит с интересом: мол, а дальше что ты будешь делать? Кира еще успевает передвинуться так, чтобы дотянуться до расслабленно откинутой руки капитана, и все чувства, что у него сейчас есть, вкладывает в одно, шепотом: «Гин-сама-а-а...», касаясь пальцев Ичимару губами, а потом падает, так и уткнувшись лицом в подставленную ладонь, потому что сопротивляться сну он уже не в состоянии. Его будит шум дождя. Капли гулко щелкают по перилам галереи, потоки воды шуршат по водостоку, и непонятно, утро сейчас или вечер. Двигаться не хочется, тело сковано небывалой усталостью. Медленно, очень медленно Кира вспоминает, что было до того, как его сморил сон. И, вспомнив, резко садится – чтобы тут же рухнуть обратно, задохнувшись от боли, угнездившейся там и тут, в самых неожиданных местах. Ноет пресс, сидеть тоже, мягко говоря, неприятно; почему-то очень неуютно пояснице и плечам. Только лежа навзничь на футоне, Кира вдруг соображает, что отключился он на ворохе одежды, а постель его была убрана в стенной шкаф. Неужели капитан позаботился?.. Ичимару, само собой, в комнате нет. Но записка есть – стоит только повернуть голову, и вот она, на аккуратно сложенной одежде лейтенанта, рядом с шевроном. Кира чувствует, как жгучий румянец проступает на скулах: ведь это последнее дело, чтобы капитан ухаживал за подчиненными! Особенно... так. Особенно... в такой ситуации... Чтобы не углубляться дальше в эти совсем безрадостные мысли (поздравь себя, Изуру, ты переспал со своим капитаном, теперь еще потренируйся смотреть ему в глаза, особенно на людях!), Кира поспешно хватает записку. ...Когда было объявлено о его переходе из пятого отряда в третий, младшие офицеры пятого единодушно согласились, что Кира повышен в звании не оттого, что особенно хорош в бою, и не оттого, что проявил себя на административном поприще, а по единственной причине: он один из всего отряда безо всяких затруднений разбирал почерк Ичимару. Никто не знал, где и у кого лейтенант пятого отряда учился грамоте, но многие хотели бы начистить морду такому наставнику. Ичимару писал без ошибок, однако его каллиграфия приводила читателей в ужас. Как он с таким почерком закончил Академию, оставалось загадкой. Кира почему-то не находил в этом ничего страшного. Он с легкостью различал в том, что другим представлялось одной неровной вертикальной линией, отдельные иероглифы и знаки каны. Он и вообще лучше прочих читал рукописные документы, за что моментально оказался чем-то вроде секретаря в пятом отряде. Без него отчеты лейтенанта понимал разве что капитан Айзен, да и тот – с большим трудом, и ему проще было вызвать Ичимару и потребовать пересказать, что он тут понаписал. Остальные же офицеры, как только на них обрушивалось несчастье в виде письменных лейтенантских указаний, мчались к Кире. Затем Ичимару стал капитаном третьего отряда – и забрал с собой Киру... Записка набросана второпях, столбцы текста похожи на бегущих ящериц. «До полудня на службе не появляйся. После, если будешь в состоянии, зайди, нужно оформить командировки на грунт. Если почувствуешь, что тяжело дышать или двигаться, сразу отправляйся к медикам. От семерки бывают неприятные последствия. Геройствовать даже не пытайся.» Подписи нет, да и не нужна тут подпись. Кира машинально складывает бумагу пополам, еще пополам, еще... Нет, дышать ему не тяжело, и двигаться он тоже может... а сколько сейчас вообще времени? Он встает – не без труда, мышцы стонут, ох, сейчас бы окунуться в горячую воду... – медленно, прислушиваясь к себе, доходит до окна, сдвигает раму. Раннее утро, только что был сигнал подъема – режим жизни в Готэе вбит в подсознание, и не хочешь, а проснешься вовремя. До полудня еще шесть часов, можно отдыхать, приходить в себя – капитан щедр. Как был, обнаженный, с растрепанными волосами, Кира стоит у окна, слушает дождь. Порывы ветра то и дело бросают ему в лицо крупные холодные капли, и он слизывает их с губ, смаргивает с ресниц, и постепенно намокающая челка липнет к щеке. Нужно бы, в самом деле, пойти принять горячую ванну, разогреть одеревеневшее тело. Их еще в Академии научили, как справиться с последствиями непривычной физической нагрузки. Правильно было бы так и поступить, да, но Кира все не двигается с места, невидяще смотрит в дождь, вспоминает вчерашнее, пытается решить, что ему делать теперь с самим собой. Ему стыдно за свою слабость, за свой страх, за свое вожделение, наконец, стыдно за то, что он отнимает у капитана время. И, вспоминая голос Ичимару, его тепло и его властные прикосновения, вкус его кожи, запах его волос, Кира понимает, что это вошло в его жизнь так же неумолимо, как плоть проникает в плоть во время соития, и теперь уже никакого пути назад нет. Колени его слабеют, и он сползает на пол, чувствуя лопатками каждую шероховатость стены, и, не в силах отогнать картины произошедшего, он гладит себя, тихо всхлипывая от безысходности и жажды получить еще хоть немного чужой нежности, от унизительного и тем более яростного желания. А дождь ограждает его от слишком чутких ушей, как вчера ограждал кеккай, поставленный Ичимару. В рабочей комнате капитана многолюдно. Кира отодвигает створку двери – ноющие мышцы снова протестуют, усилий приходится приложить вдвое больше, чем обычно, – и едва не втыкается носом в спину одного из младших офицеров. – А, Изуру! – капитан не может его видеть, между ним и дверью целая толпа, но безошибочно угадывает визитера. – Иди сюда, ты мне нужен. Кира протискивается между стоящими плечом к плечу шинигами. Те и рады бы пропустить лейтенанта, но помещение забито народом, свободен только полукруг перед капитаном, словно очерченный незримой кистью, а качнуться ближе к Ичимару никто не решается. Поэтому Кире приходится ужом проскальзывать под локтями более высоких сослуживцев и слишком тесно прижиматься к тем, кто ближе ему по росту. Вабискэ цепляется за чужие занпакто, посылая в мозг хозяина обрывки посторонних ощущений. Кире кажется, что на нем яркими иероглифами написано все, что произошло вчера днем, он боится поднять глаза, пока не оказывается прямо перед Ичимару. Капитан сидит на татами, облокотившись на низкий столик, в очень вальяжной позе. Вообще-то он всегда сидит именно так, но Кире немедленно мерещится, что это намек, – он низко опускает голову, скрывая яркий румянец под волосами. – Присаживайся, – Ичимару похлопывает ладонью по рельефной поверхности циновки. Лейтенант послушно опускается на колени и пятки, следя, чтобы не коснуться даже края одежд капитана. Он и прежде за этим следил, соблюдая все требования этикета, но сегодня они впервые обрели для него глубинный смысл. Кира понимает: достаточно ему сейчас хотя бы мимолетно дотронуться до Ичимару, почувствовать его запах, уловить исходящее от тела тепло – и о работе он думать не сможет. – Вот, – Ичимару протягивает ему две папки, обе тоненькие – в каждой около дюжины листов, Кира знает это, даже не заглядывая внутрь. Пальцы сами определяют объем задания. – Всех, кто здесь, – указательный палец капитана утыкается в одну из папок, – посчитать по премиям. Из тех, кто там, – ладонь развернута ко второй папке, какие потрясающе выразительные у Ичимару руки... – отобрать пятерых для выхода в Фукуока. Ну и оформить, разумеется. Когда закончишь, отправишься на полигон. – Слушаюсь, – автоматически отзывается Кира, и капитан тут же исчезает – один из немногих, кто умеет начинать шунпо хоть сидя, хоть лежа. Тут Кира соображает, что так и не спросил, что, собственно, ему делать на полигоне, – но Ичимару уже далеко, и лейтенант с неслышным вздохом берется за премиальную папку: это занятие легкое, и стоит расправиться с ним как можно быстрее, чтобы отпустить шинигами, жаждущих получить свои награды за уничтоженных холлоу. То-то они и толпятся здесь, страдальцы... – Рады видеть, что вы уже в порядке, лейтенант, – добродушно басит над головой восьмой офицер, самый рослый во всем отряде. Как только исчез капитан, расстояние вежливости до начальства сократилось раза в три, и теперь шинигами нависают над Кирой, обступив его плотным полукольцом. – Мы за вас беспокоились. – А?.. – Кира не сразу понимает, что ему говорят, погруженный в расчеты. Потом вдруг дергается, сообразив, о чем речь. – Я? А что... а разве... Ледяной ужас сжимает горло: что, что знают в отряде?! – Вы на диво крепки, лейтенант, – уважительно подхватывает седьмой офицер, жилистый и широкоплечий, – от семерки, говорят, многие и по двое суток отходят. Вы уж аккуратней, мы ж как без рук, когда вас нет, капитан-то... – шинигами осекается и нервно оглядывается, и восьмой офицер, хоть он ничего и не говорил про капитана, оглядывается тоже. Это даже немного смешно видеть: как крупные, уверенные в себе люди вдруг словно бы уменьшаются в размерах, ожидая обернуться и увидеть в дверях Ичимару с его почти ласковой, смертельно пугающей улыбкой. – ...капитан-то с документацией совсем не в ладах... – шепотом договаривает седьмой офицер. И все присутствующие начинают согласно кивать и очень радоваться, что лейтенант Кира уже в строю, и просят его беречь себя и не перенапрягаться, и хвалят за отвагу и тягу к совершенствованию. Кира что-то мямлит в ответ, стараясь удержать в голове цифры и одновременно испытывая чудовищное облегчение, от которого, не сиди он на полу, подкосились бы ноги, – оттого, что тайна его все еще тайна, что никто не догадывается, что произошло у них с капитаном; оттого, что его позорный провал с заклинанием, оказывается, вовсе и не позорен, а даже в какой-то мере поднимает его авторитет в отряде. Затем кто-то из старших офицеров – третий?.. в толпе не разглядишь, – резким окриком напоминает всем, что лейтенант Кира, между прочим, тут работает, и стоило бы заткнуться и перестать ему мешать. И бойцы тут же затихают и даже немного отодвигаются, освобождая Кире пространство для маневра. Лейтенант счастлив и, как это бывает в таких случаях, расправляется с бумагами стремительно и вдохновенно. Какая-то часть разума ехидничает: что же, выходит, достаточно почувствовать себя нужным и незаменимым, чтобы уже оказаться на седьмом небе? И никакой гордости, и никакой тяги к росту? Разве не каждый шинигами должен мечтать сделаться капитаном, как их наставляли в Академии? Но при воспоминании о капитанском хаори перед мысленным взором Киры опять возникает черно-белая фигура Ичимару, и сама идея когда-нибудь достичь капитанского уровня (силы, опыта, компетенции, чего угодно!) вдруг становится совершенно бессмысленной. Превзойти капитана, хотя бы сравняться с ним – кому это нужно? Кире хотелось бы совершенно иного... впрочем, думать об этом сейчас он себе категорически запрещает. Не время, не место. Доделав задание – и получив еще порцию благопожеланий от расходящихся шинигами, – Кира выжидает, пока они покинут помещение. Прячет бумаги, раскладывает по местам письменные приборы. Секунду подумав, снимает и кладет на стол шеврон. На полигон при знаках различия лучше не ходить – неизвестно, что там будет, но высока вероятность, что капитан снова придумал какую-нибудь изощренную тренировку, а восстанавливать испорченный шеврон не хочется. Окинув в последний раз комнату внимательным взглядом, проверив, все ли убрано, разложено по полочкам и папкам, лейтенант выходит, запирает дверь и направляется на полигон – с помощью шунпо, потому что оно пока не очень хорошо у Киры получается и, стало быть, надо использовать любую возможность его применить. Полигон третьего отряда пуст: сегодня это песчаные барханы, колючки, низкое солнце, теплый ветер и пронзительная тишина. Кира еще не знает, каким именно образом программируется внешний вид полигона. Вроде бы заявку на это надо подавать на Центральный пост. Что такое вообще это место: качественная иллюзия, искусственный мир, что-нибудь еще? Безотчетно он зачерпывает горсть прогретого солнцем песка, пропускает меж пальцев желтоватые, шелковистые его струйки. Пустыня завораживает – хочется смотреть на нее бесконечно. Интересно, в Мире Живых это выглядит так же? Кира никогда еще не бывал на задании в пустыне... – Изуру? – голос капитана почти осязаем, как будто ногтем легонько проводят по спине. Кира оборачивается рывком: ведь только что никого не было! Когда капитан успел?.. Нет, это просто ошибся лейтенант. Ичимару здесь давно, он сидит на песке, в тени одной из дюн, неподвижный, как изваяние, волосы и хаори чуть припорошены желтой пылью. Он почти слился с пустыней, как будто они родственны друг другу. И когда капитан плавно поднимается на ноги, это движение тоже кажется необыкновенно уместным здесь, в мертвом царстве песка и ветра. – Иди сюда, Изуру. Звук голоса – как старая, чуть-чуть надтреснутая бамбуковая флейта. У Изуру была такая в детстве, но он не умел играть. Только выдувал протяжные, немножко сипловатые ноты – пальцы вздрагивали, срывались с гладкого дерева, и ноты тоже соскальзывали одна в другую, совершенно неожиданно меняя и тон, и тембр. Но оставалась еле заметная хрипотца, несшая в себе эхо живого дыхания. И как дети из старой сказки повиновались пению флейты без раздумий и опасений, так сейчас Кира в три прыжка оказывается возле капитана, позвавшего его. Кире хочется подчиняться этому голосу – это приятно, это... правильно. – Какое заклинание ты вчера пытался использовать? – с ленцой спрашивает Ичимару, не глядя на лейтенанта, словно бы нащупывая взглядом что-то на вершине бархана. – Семьдесят два, «Белый омут», – отвечает Кира без запинки, хотя внутри все скручивается в тугой узел при одном упоминании этой техники. – Начал с самого сложного, зачем это? – наконец капитан соизволяет посмотреть на собеседника. – Надо было брать точечные атаки. Ну ладно, придется так... Повтори. – К-капитан?.. – обморочная слабость накатывается белой волной. Повторить? Заклинание, то самое – повторить?! Нет, нет, только не это... может, все-таки капитан не то имел в виду?.. Ичимару кивает: – Повтори. Семьдесят второе. Кире стоит неимоверного труда устоять на ногах. Такого тошнотворного ужаса он не испытывал, наверно, с тех самых пор, как тогда, на тренировочном полигоне Академии, увидел громадных холлоу, окружающих их группку. – Не... не надо... – едва удается выдавить сквозь разом пересохшее горло. Кира очень, очень боится боли. Не обычной – порезы, ушибы, даже переломы ему не страшны, – а вот такой, непонятной, какую причиняет проклятое семьдесят второе заклинание. – Надо, – капитан непреклонен. – Начинай, Изуру. Сильнее всего Кире хочется стать маленьким-маленьким, как песчинка, смешаться с миллионами таких же крупинок камня, затеряться в дюнах. Но приказ отдан – не подчиниться нельзя. Даже не столько потому, что приказ, а просто потому, что это голос-флейта, и ослушаться невозможно. И, думая только о том, как это будет, когда раскаленные когти боли снова вопьются в тело, Кира начинает заклинание. Даже помимо его разума рука, хоть и дрожит, – выписывает в воздухе верные символы, и губы, немея от ожидания, произносят нужные слова с нужной интонацией. Кира очень прилежен, он вызубрил все, что относилось к этому заклинанию, просто в прошлый раз что-то сбило ему концентрацию... а в этот раз и вовсе нет никакой концентрации, один вязкий ужас перед тем, что ему предстоит. И, точно как в прошлый раз, когда рейяцу сворачивается тугой пружиной где-то в солнечном сплетении, готовое выплеснуться с ключевым словом заклинания, Кира теряется, не решаясь использовать столько силы разом. Неуверенность длится всего мгновение, но этого хватает: пружина внутри разом превращается в ядовитую змею и вырывается из-под власти факира. Неяркий свет окутывает фигуру лейтенанта, и тот уже понимает, что все снова пошло не так, и в черном отчаянии считает удары сердца до первого укуса боли, когда в мерцание бесконтрольной силы вплетается выдох флейты: – Узы восемьдесят девять, «Небесная пустошь»... – и свет внезапно сгущается словно бы в яркую морось, ложится на кожу и исчезает, будто втянувшись назад в тело. Вот теперь Кире все-таки отказывают ноги, и он падает на колени, упираясь ладонями в песок, его подташнивает и голова кружится, как после трех кувшинов сакэ. Рейяцу несется по телу, растекается, возвращается в привычную форму, заполняет вены. Под языком противная горечь. – Еще раз, Изуру. Уж постарайся. С трудом подняв голову, Кира смотрит на своего капитана – перед глазами все немного расплывается и дрожит, и тонкая, как лезвие, улыбка Ичимару кажется кривоватой... приходится тряхнуть головой, чтобы сфокусировать зрение, но это вызывает новый приступ головокружения. – Я... не могу. Простите, капитан, я... мне еще рано... эти заклинания. Привкус желчи в словах. «Только бы не вывернуло. Не переживу еще и этого.» – Чепуха, лейтенант. Самое время. У тебя все правильно получается. Не бойся момента удара. Заново, Изуру, и не тяни – время к вечеру. Шатаясь, Кира поднимается и сразу принимает боевую стойку – она устойчивее. Упасть во время заклинания – заведомо его провалить. Начиная призыв, он все пытается понять, чем же провинился перед капитаном, за что его так наказывают. Неужели – за вчерашнее?.. но Ичимару сам предложил... может, Кира что-нибудь неправильно сделал, не так себя повел? Не оправдал ожиданий? На сей раз ему удается выбросить рейяцу вовремя, но импульс, по-видимому, слишком слаб – часть силы остается неподвижной, и Кире уже видно, как формируется вокруг световая воронка, которая через несколько секунд скрутит его винтом его самого. Хрипловатая трель флейты снова распыляет мерцающую капель, возвращая Кире неистраченный ресурс. – Еще раз, – приказывает Ичимару. Внутри, под горлом, поселилась гулкая, болезненная пустота, какая бывает, если очень, очень долго плакать. Возражать нет смысла: пощады не будет. Медленно – каждый звук сыплется по глотке крупным песком – Кира в третий раз начинает читать заклинание. От усталости и отчаяния он словно бы видит себя со стороны, замершего в безупречной – взводом с места не сдвинуть – стойке, рука рисует в воздухе вспыхивающие на мгновение знаки – хоть сейчас в учебник, теперь – еще выдох – импульс. Время еле течет, разворачивается пружина, и он понимает, что снова не довел дело до конца, но все так медленно, что Кира решается, пока есть возможность, еще подтолкнуть заклинание. И дает дополнительный, на последнем слоге ключевого слова, рывок рейяцу. Вдруг, без предупреждения, время возвращается к прежнему темпу. Над головой Киры закатное небо расцвечивается сияющей белой мандалой, она рушится вниз, и голос флейты взлетает до торжествующего гимна: – Пристрели, Шинсо! Сверкающая лента клинка рассекает мандалу, белый свет разлетается осколками в стороны, небо выгибается и встает дыбом – Кира не сразу понимает, что все-таки упал. Теплый песок под щекой. Зыбучая пустота где-то за глазами. Кажется, в теле нет ни одной кости, они превратились в желе. – Я же говорил, что все получится, – напевно произносит Ичимару, подходя. – Закреплять успех будем потом. Хочешь, я донесу тебя до дома? Или к Унохане? Потеря рейяцу у тебя вполне... клиническая. Кира слышит, но плохо понимает, что ему говорят. Успех?.. Потеря... – Капитан... – ему кажется, что он говорит четко, но Ичимару приходится опуститься на колени, приподнять безвольное тело лейтенанта, уложить головой себе на плечо – только тогда он может разобрать вопрос: – Капитан, за что... это было? – Нехорошо... – легкая обида позванивает в мелодии флейты. – Почему же сразу «за что»? Разве тебя есть за что наказывать? Разве ты знаешь за собой что-то, чего я не знаю? Кира бы помотал головой, но не может – мышцы и нервы притворяются чужими, и он только смотрит на капитана расширенными в горьком непонимании глазами. – Изуру, если ты чего-то испугался, через страх надо прыгнуть. И очень быстро, пока не испугался уже насовсем. В нашем отряде заклинания седьмого десятка умеют творить восемь человек, ты девятый. Хотя высоких потенциалов вокруг хоть пруд пруди. Но всем страшно. Непослушными губами Кира кое-как умудряется выдавить: – Но капитан... почему же вы этого с самого начала не сказали... «Почему вы не сказали, что поможете? Что будете перехватывать вышедшее из-под контроля рейяцу? Почему, капитан, мне было бы настолько легче... если бы я знал, что это просто такая тренировка, а не наказание, не очередная ваша странная шутка...» Ичимару тихо, притворно-смущенно смеется: – О, но я думал, ты это знаешь и так... Он легко встает, держа Киру на руках. – Вот что, покажу я тебя все же медикам, не нравится мне твой паралич. Не вздумай спорить! – предупреждает капитан, хотя Кира спорить и не думал, ему совершенно неинтересно, что с ним будет в ближайшие минуты. Три шага – и они у входа в клинику, навстречу почти сразу выскакивает лейтенант Котецу, а из-за угла выходит Ренджи – что-то тащит, наверное, предписания на месяц для пятого отряда. – Ничего особенного, перенапрягся на тренировке, – говорит Ичимару, сдавая Киру под опеку четвертого отряда. Набегает целый взвод, Киру уносят, но он еще успевает увидеть, как его капитан приветствует Ренджи: – А, Абараи-кун! Можешь гордиться другом, Изуру первый с вашего курса освоил семерку... ...а потом услышать мелодичный голос капитана Уноханы: – Капитан Ичимару, не стоит загонять вашего лейтенанта до подобного состояния. Он такой выносливостью, как вы в его годы, не одарен. – Виноват, капитан Унохана, не подумал, – кается Ичимару, но Кире слышится в его голосе затаенное веселье. Потом
медики суетятся вокруг, устанавливая купол, начитывая заклинания, а Кира
лежит, уставившись в потолок, и думает о своем капитане – о том, что,
в сущности, ничего, совсем ничего не знает о нем... ||
>> |