БольАвтор: Eswet Фэндом: "Bleach" Рейтинг: NC-17 Пейринг: Ичимару/Кира Жанр: романс, драма Примечание: Продолжение "Жаркого лета Страны Духов". Дисклеймер: моего тут только сюжет. Размещение: с разрешения автора |
|
2. ...ровно до тех пор, покуда не переступает порог рабочей комнаты. Потому что, во-первых, на его собственном столе высится стопка документов, ладони в три толщиной; а во-вторых, капитан Ичимару сидит, подперев голову ладонью, над итоговым хозяйственным балансом. И выражение лица у капитана такое, что впору заползти под татами или прикинуться адской бабочкой, просто пролетавшей мимо. – А, Изуру, наконец-то, – роняет Ичимару, – посчитай-ка мне, сколько у нас запросов в двенадцатый отряд на оборудование за последние полгода... удовлетворенных не полностью. Что-то у меня не сходится. – Доброе утро, капитан. Слушаюсь, капитан, – Кира неслышно вздыхает и идет за соответствующими документами. Возня предстоит та еще: перебрать все запросы, внимательно перелистать каждый, проверяя, нет ли где вписанного цветной тушью слова «отказ». В другое время Кира бы свистнул двух-трех рядовых и посадил бы их за эту несложную, но одуряюще утомительную работу. Но сейчас нельзя: капитан сегодня раздражителен, он всегда таким бывает, когда нужно срочно сдавать какую-то отчетность. Притащить сюда посторонних – значит навлечь и на их, и на свою голову ядовитую ярость Ичимару. Поэтому Кира шуршит страницами в одиночку, стараясь не шуметь больше необходимого. Часа через три, когда столбцы текста начинают мельтешить в глазах, утрачивая смысл, лейтенант решает, что нужно сделать перерыв. – Капитан, хотите чаю? – спрашивает он, поднимаясь. Спину слегка ломит, и ноги затекли; размяться было бы нелишне, да и капитану тоже – хоть позу поменять. Почему-то Ичимару удобно сидеть, сгорбившись и развернувшись к столу вполоборота, сидеть так часами, на это порой страшновато бывает смотреть... – А?.. – капитан поднимает взгляд от бумаг и рассеянно глядит сквозь Киру. – Нет, не хочу, – наконец отвечает он и снова утыкается в подсчеты. Кира молча уходит за ширму, готовит себе чай, бесшумно возвращается на место с чашкой. Он давно выучил: повторять предложение не следует, приносить чай без приказа – тоже. Это вот Хинамори привыкла осторожно ставить исходящую паром чашку перед Айзеном: тот непременно заметит, пусть не сразу, поблагодарит, выпьет. Ичимару – никогда. И еще и обозлится, если ненароком заденет ненужное подношение рукавом. Хотя вот именно ему бы как раз и не отказываться: Кира слишком часто замечает, как его капитан растирает пальцы, словно руки у него мерзнут, невзирая на то, что в помещении тепло. Лучше грелся бы о чашку с ее неровными, приятно горячими стенками, – круговые бороздки так удачно ложатся под пальцы... Не нужно было думать об этом, понимает лейтенант секунду спустя. Не нужно было представлять, как длинные белые пальцы медленно, будто лаская, смыкаются на темной глине. Не нужно было позволять себе вспоминать. Приходится стиснуть зубы до хруста, впериться взглядом в бумаги, смотреть – смотреть – смотреть на три аккуратных иероглифа в столбце, пытаясь понять, что они означают. Сосредоточиться на этом, как на заклинании, которое, если ошибиться, вцепится в тебя ядовитыми клыками – и не будет чуть надтреснутого голоса, выпевающего спасительные слова... ...с жалобным треском что-то сминается в кулаке, и еще несколько секунд Кира не может понять: с чего это на иероглифы перед ним лениво шлепаются алые и прозрачные капли, почему неуютный жар расползается по кисти. Потом реальность обрушивается всей тяжестью: не шутка – раздавить в руке чашку с горячим чаем, да еще сидя над важными документами! Хорошо еще, жидкость выплеснулась большей частью на рукав. Ничего не смазано, кровь, конечно, с бумаги не убрать, но записи не испорчены; ну и небольшой ожог, пара порезов – чепуха, смазать универсальной мазью и забыть... ...а заодно забыть, с каким звуком падает на татами металлический колпачок, под которым эта самая мазь хранится... – Изуру, посчитал? – Еще минуту, капитан, – Кира торопливо долистывает оставшиеся запросы. В голосе Ичимару нарастающее недовольство – надо поскорее отвести от себя грозу. – Одиннадцать частичных отказов, капитан, – докладывает он. Ичимару поднимает глаза, и Кира прячет пораненную руку за спину: еще не хватало, чтобы заметили, спросили... Что именно спросят, известно заранее. Капитан заломит бровь словно бы в безграничном изумлении, и заботливо, ужасно заботливо поинтересуется, зачем же лейтенант покинул медиков, если у него такие проблемы с координацией движений. А если настроение у капитана ерническое, то Кира выслушает целую лекцию про то, как вредно не дружить с мелкой моторикой, а также – как досадно, когда чайных чашек не полный комплект (хотя навряд ли Ичимару вообще замечает, из чего он пьет), и как теперь ему будет не хватать этой ни в чем не повинной чашечки, а все оттого, что Изуру позволяет себе отвлекаться на посторонние мысли во время работы, и, кстати, о чем это он таком задумался?.. Здесь Кире отказывает воображение, сменяясь подлинным ужасом: а если в самом деле его об этом спросят?! Быстро и правдоподобно врать у него никогда не получалось. Но страхи напрасны. Капитан скользит несфокусированным взглядом по лицу своего лейтенанта, он весь поглощен расчетами. – Оди-иннадцать... – тянет он чуть удивленно, – так много... тогда ничего удивительного, но Куроцути редкая скотина... – и снова углубляется в записи, чтобы минутой спустя приказать: – Перепиши набело вот это, Изуру. Я как раз успею доделать остальное. Кира морщится: писать придется порезанной рукой. Но не возражает. Что тут возразишь?.. Кисточка порхает над бумагой, а лейтенант даже не вникает в смысл написанного, следя только за тем, чтобы снова не уронить каплю крови на лист: придется тогда переписывать его заново. И время от времени торопливо слизывает кровь с ладони. Вкус неприятный, хорошо бы все-таки достать мазь, но для этого надо отвлечься, а работы много. И он пишет – взгляд перебегает с оригинала на копию и обратно, механическая работа, спроси его, о чем текст – он не сможет ответить. Главное – чтобы было ровно, красиво, четко. То немногое, что Кира может сделать лучше, чем его капитан, должно быть сделано безупречно, иначе зачем он вообще нужен... Потом вдруг листы заканчиваются, и можно расслабить занемевшую от усталости руку. – Все, Изуру, закончили на сегодня, – говорит капитан и легко поднимается на ноги, как будто и не сидел весь день, скрючившись над столом. – С утра отнесешь баланс на Центральный пост. Свободен. Кира кланяется, прощается, уходит. Позже, ночью, он лежит без сна, уставившись в потолок, и пытается убедить себя, что все так, как и должно быть, и в их с капитаном отношениях ничего, ничегошеньки не изменило одно данное – и выполненное – обещание. Все так, как должно быть, и Кира злится сам на себя за то, что воспоминания о сегодняшнем безразличии капитана отчего-то причиняют боль. И еще за то, что отрешиться от видений их близости (кажется, так давно...) тоже не получается. А когда он все-таки засыпает, главное место в его снах занимает Ичимару. И утром Кира чувствует себя совершенно разбитым, потому что такие сны совсем не приносят отдыха... Дни тянутся, долгие, скучные и ужасно похожие один на другой. До конца недели Ичимару возится с документацией, замучив и себя, и лейтенанта. Ичимару Гин и отчетность – злейшие враги, это факт известный. Хуже только одиннадцатый отряд, но от них уже никто не ждет точных цифр и дат – давно рукой махнули. А вот капитан третьего отряда свои административные обязанности все же выполняет: через «не могу», с зубовным скрежетом, и всякий раз, когда приходит пора сдавать документы, личный состав старается не попадаться ему на глаза, чтобы не огрести ни за что ни про что внеочередной наряд, или особо тяжелый полигон, или просто выволочку за мельчайшую провинность. Шинигами исправно прячутся по казармам, или уходят в гости в соседние отряды, или – кто похитрее – заранее оформляют себе командировки и увольнительные. Те, кто вовремя не сориентировался, шмыгают через открытые пространства, втягивая голову в плечи, и про себя (вслух никто не рискует) поминают незлым словом Ичимару, его раздражительность, его гнусный характер, а также жалеют (едва слышным шепотом) молодого лейтенанта, вынужденного находиться при особе капитана все это неспокойное время. Кира об этом не знает. Если бы знал, удивлению его не было бы предела. О, конечно, у Ичимару тяжелый нрав. И, конечно, по сравнению с вечно доброжелательным Айзеном Ичимару может казаться совершенно невыносимым. Но так только кажется, если смотреть со стороны. А если смотреть изнутри – сидя бок о бок в рабочей комнате, проводя вечера над картами и стратегическими схемами, понимая капитана с полуслова, зная наперечет привычные жесты, выражения лица и голоса, целый ворох мелочей, сопровождающих каждого человека... тогда можно легко и естественно избегать опасных моментов, почти не замечая их. Общества Ичимару Кира давно уже не боится. Ну, за исключением тех минут, когда это на самом деле бывает опасно. А бывает – редко. И потому для жалости нет никаких причин. То есть причины, возможно, есть, но Кира продолжает надеяться, что никто никогда о них не узнает. И когда во время очередной дружеской попойки (Абараи, Аясегава, Мацумото, Хинамори и сам Кира) кто-то спрашивает, почему у него такой вид, будто он уже неделю вообще не спит, Кира почти правдиво отвечает: – Да я сплю, только плохо. У нас запарка, до кошмаров доходит уже, – и незачем уточнять, что посещают его не столько кошмары, сколько грезы, достойные первокурсника, узревшего Мацумото в бане. – Точно, у вас, я помню, тот еще бардак, – сочувствует Аясегава, – вы же до сих пор с делами от предыдущего начальства разгребаетесь, да? Мне говорил кто-то из ваших. – На, пей, – рыжая лейтенантша десятого подает Кире целую бутылку вместо чашечки, – а вообще попросил бы ты снотворного у Котецу, раз такие дела. – Я уж как-нибудь так... – вяло отмахивается Кира, но сакэ пьет. Он знает, что много пить ему нельзя – выносливости почти никакой, наверно, от недостатка практики, но тем не менее осушает бутылку в несколько приемов под одобрительные возгласы компании и клятвенное обещание Ренджи дотащить приятеля до дома, если тот свалится прямо тут. Ренджи, конечно, и сам уже не особенно трезв, но он на голову куда крепче, и на его помощь можно рассчитывать... ...А вот и не надо было рассчитывать на Абараи, думает Кира, когда красноволосый стряхивает его с плеча – едва не упав при этом сам – мало что не под ноги капитану Ичимару. Стоять Кира не может, перед глазами все плывет, и настроение такое... благостное, но даже в этом настроении он понимает, что худший вариант придумать было бы сложно. – Это, собственно, что? – жизнерадостный голос капитана сулит такие неприятности, что явственно вздрагивает даже Ренджи, которому от начальства третьего отряда ничего не угрожает. – А эт-то... эт-то... а эт-то в-ваш лейтенант, ка-апитан Ичимару! – изображая подобие стойки «смирно», докладывает он. – В самом деле? Никогда бы не подумал, – капитан с заинтересованным видом склоняется над Кирой. – Но ты прав, Абараи-кун, какое-то сходство наблюдается. Отдаленное... – Ну я это... я пойду... – от близкого присутствия Ичимару Ренджи даже немного трезвеет и, наконец, соображает, где он, с кем разговаривает и какие от этого могут быть последствия. – Ступай, разумеется. Спасибо за доставку, – сердечно прощается Ичимару, и Ренджи очень быстро, почти бегом, скрывается в темноте за воротами. «Предатель ты, Абараи...» – лениво думает Кира, взирая на своего капитана снизу вверх. Тоскливые раздумья о том, что сделают с лейтенантом, показавшимся капитану в столь непотребном виде, сгущаются где-то на дне затуманенного сакэ сознания. Ичимару некоторое время стоит над Кирой, словно размышляя, оставить его прямо тут или все-таки куда-нибудь оттащить. Дело происходит прямо перед входом на территорию отряда – наверное, капитан вышел прогуляться среди ночи, он иногда любит побродить в темноте, и так удачно наткнулся на пьяную парочку. Кире совершенно не хочется проваляться остаток ночи на дороге, и он уже прикидывает, хватит ли сил куда-нибудь отползти, если Ичимару предпочтет его не трогать. Но тут капитан, видимо, что-то решает. Он протягивает руку, поднимает Киру, как котенка, за шиворот и, закинув себе за спину, направляется в сторону хозяйственных построек. Дойдя до кухни, опускает свою ношу на ступени возле чанов с водой. Потом разворачивается и молча удаляется. Кира даже благодарен капитану за молчание. Вдвойне благодарен он наутро, просыпаясь с пересохшим горлом и тяжелой головой там, где до воды можно дотянуться, даже не вставая. Но во время построения чувство вины рушится на Киру всей тяжестью: его помятый вид и красные глаза яснее ясного говорят всем, как лейтенант провел ночь; а капитан его вообще игнорирует, раздавая задания на сегодня. Хорошо хоть не отправил при всех отсыпаться, это было бы смерти подобно – такое унижение. Когда Кира появляется в дверях рабочей комнаты, Ичимару сидит один, быстро что-то пишет. – Капитан... простите, – вся поза лейтенанта выражает раскаяние и стыд. – Я вчера... Он осекается под прямым неприветливым взглядом Ичимару. – Иди работай, – сухо говорит тот. И весь день Кира мучается от всего сразу: и от похмелья, и от бесконечных бумаг, и от молчаливого неодобрения капитана. Конечно, это лучше разноса – после него и вообще жить не хочется. Но было бы куда как проще, если бы буря налетела и прошла: когда Ичимару выходит из себя настолько, чтобы выбранить подчиненного, он, как правило, на этом успокаивается, и вина считается прощенной. А сейчас – капитан недоволен, и его недовольство висит в воздухе темной тучей, а извиняться он не позволил... – Завари чаю, Изуру. Кира вздрагивает: не ослышался ли? Нет, не ослышался. Капитан легким кивком подтверждает просьбу. Одновременно напряжение в комнате резко спадает, будто лопнула туго натянутая нить. Это – прощение. В следующий момент Кира забывает и о похмелье, и об усталости, он чувствует себя родившимся заново. Его движения точны и легки, и даже руки не дрожат, когда он протягивает Ичимару подносик с чашкой. – Себе тоже сделай, – советует тот, – полегчает. – Спасибо, капитан, со мной уже все в порядке, – отвечает Кира, и капитан смотрит на него с легким удивлением, видимо, все же чувствуя, какая невероятная благодарность переполняет младшего шинигами. В этот момент в комнату впархивает адская бабочка, садится на ладонь Ичимару, и тот неожиданно оживляется. – Для нас есть работа, – когда капитан чем-то доволен, его чудный мелодичный акцент еще усиливается, превращая речь почти в песенку. – Изуру, остаешься за старшего, добей эти балансы, я видеть их не могу больше. Он вскакивает, устремляется было к выходу, потом, на полушаге о чем-то вспомнив, разворачивается. Изгибается, словно в изысканном поклоне, жестом неуловимо-быстрым, как язык хамелеона, дотягивается до своей чашки, сдергивая ее со стола, выпрямляется, залпом выпивает чай («Горячо же!» – ужасается Кира), ставит чашку обратно – все это одним плавным движением. И исчезает за дверью, махнув рукой лейтенанту и одарив его на прощание мимолетной сияющей улыбкой. Во дворе слышен топоток, отрывистые команды, выплеск рейяцу – команда быстрого реагирования куда-то ушла с помощью шунпо. Кира прислушивается еще несколько секунд – отряд затихает, ожидая возвращения бойцов, – и садится за работу. Сегодня он доделает все оставшиеся документы за отчетный период. Хотя бы для того, чтобы ближайшие месяцы Ичимару не тосковал над столь ненавидимыми им бумагами. И это будет самое малое, чем можно выразить свою признательность капитану. Капитан возвращается поздно, заполночь. Он устал, но доволен, об этом просто кричит каждый его жест, каждый оттенок улыбки. Правда, при виде горы бумаг улыбка немедленно увядает. Кира, всерьез намеревающийся добить работу до завтра (тем более что голова у него больше не болит и он даже успел поймать кого-то из рядовых и приказать принести ему поесть), поглядывает на Ичимару не без опасения: а ну как сейчас велит выметаться и спать?.. Однако капитан и сам знает, что работа срочная и никакие боевые задания ее не отменят. – Знаешь что, Изуру... Я, пожалуй, посплю немного, разбуди меня на рассвете – буду дальше возиться с этой ерундой. – Слушаюсь, капитан, – Кира следит краем глаза, как Ичимару скидывает хаори, устраивается на низком – и для него коротковатом – диванчике в дальнем углу и, едва успев укрыться опять же коротковатым пледом, засыпает. Колени подтянуты к груди, одна рука свесилась до полу, едва касаясь кончиками пальцев рукояти Шинсо. Но интереснее всего наблюдать, как с лица капитана сползает вечная улыбка, делая его гораздо моложе и, как кажется Кире, намного красивее. Правда, эта красота грустная, – наверно, из-за страдальчески опущенных уголков губ, из-за теней у переносицы... и вообще, хватит рассматривать спящего, еще не кончились документы! – одергивает Кира сам себя и снова берется за кисточку. Он работает еще часа два, потом потягивается, давая отдых утомленному телу. Все. Можно с чистой совестью убирать вон те и вот эти папки, собирать листы отчета в аккуратную стопку и нести на Центральный пост. Не сейчас, разумеется, – с утра. Капитану ничего не придется делать. В конце концов, для таких вещей у него и есть лейтенант. Ну, помимо всего прочего. Кира снова поглядывает в сторону диванчика. Разбудить? Не разбудить?.. С одной стороны, незачем тревожить сон усталого человека. С другой стороны, сон в такой позе вряд ли кого-то может освежить... Он все-таки решается, подходит к Ичимару, легонько касается плеча. Пробуждение молниеносно: сразу изменяется выражение лица, поза становится собраннее, затем капитан рывком садится. – Что, уже?.. – голос у него спросонья севший, шелестящий. Руки взлетают к лицу, растирая скулы и виски. – Проклятье, как спать хочется!.. – Капитан... я, в общем, все уже сделал, – Кире ужасно совестно: наверно, все-таки не стоило будить. – Завтра отнесу... идите лучше отдыхать. Ичимару так и замирает, закрыв лицо ладонями. Потом медленно отводит одну руку в сторону. – Изуру? Правда? Ты все это уже перебрал?.. – Ну да, – лейтенант разрывается между гордостью и неловкостью. – Там не так много оставалось. В этой пачке вам даже не надо нигде свою печать ставить, достаточно моей. Капитан, в самом деле, идите к себе, вам же тут неудобно. На лице капитана проявляется редчайшее удивленно-виноватое выражение. – Ты герой, ты знаешь об этом? После такой ночи... Кира отчаянно краснеет: – Я... это больше не повторится, честное сло... – Если ты можешь так напиваться, а потом так работать, как сегодня, – я ничуть не возражаю, – обрывает его Ичимару. – Только уж приходи, пожалуйста, домой сам, а не в виде багажа, ладно, Изуру? – Конечно, капитан, – Кира отворачивается, чтобы не светиться по-идиотски счастливой улыбкой. – Я тогда пойду?.. Капитан отпускает его легким движением руки, но почти тут же окликает: – Нет, подожди. Подойди-ка. Озадаченный лейтенант возвращается, смотрит вопросительно. – Сядь. Дай я тебе хоть спину разомну, ты на свой шикай похож... Кира не успевает опомниться, как длинные пальцы стискивают его плечи, – и тут же взвивается от боли в окаменелых мышцах. – Ну ничего себе, – тянет Ичимару, как обычно, с нотой насмешки, – как же ты себя не любишь, это ж надо... Сиди смирно. Косодэ только сними, мешает. Кира покорно выпутывается из косодэ, оставляя его висеть на бедрах. Конечно, на дворе глубокая ночь и им обоим нужно было бы уже спать, но отказаться от лишнего прикосновения, от столь необычной заботы – выше человеческих сил. Изредка он резко втягивает воздух сквозь зубы, когда жесткие пальцы слишком сильно давят на самые болезненные места, – тогда нажатие моментально превращается в ласку, горячие сухие ладони скользят по коже, растирая, разогревая, отводя в сторону слишком отросшие пшеничные волосы, а потом снова надавливают, разминают каждый мускул, словно лепят что-то из мокрой плотной глины. Постепенно, очень медленно тяжесть усталости покидает тело. – Все, – Ичимару последний раз проводит рукой по плечам и шее лейтенанта, – одевайся и бегом в постель, – а потом вдруг наклоняется к Кире и невесомо касается губами того места, где на шее пульсирует артерия. Кира застывает, ошеломленный. Неужели?.. – Нет, – капитан словно читает его мысли, – сейчас – нет. Ночной отдых предписан нам уставом, не забыл? Так что иди и отдыхай. Следующая фраза срывается у Киры раньше, чем он успевает ее обдумать: – Капитан... Гин-сама... я могу хотя бы надеяться, что когда-нибудь... – тут он все же пугается собственной смелости и замолкает на вдохе. – Надеяться – можешь! – улыбка Ичимару становится так широка, что неясно, как она вообще умещается на лице. – А теперь брысь отсюда! Доброй ночи, лейтенант. Кира вскакивает и пулей вылетает из комнаты: еще не хватало надоесть капитану самим фактом своего присутствия. Да и ночи той осталось часа три до подъема, надо хоть немного поспать. Заворачиваясь в одеяло, Кира еще успевает подумать, что жизнь его была бы существенно проще, если б капитану не доставляло такого очевидного удовольствия дразнить своего лейтенанта. А потом он засыпает, и впервые за неделю ему не снятся эротические сны. Через два дня после сдачи баланса – один день и капитан, и лейтенант почти полностью проспали, на радость личному составу; второй посвятили уборке территории, к ужасу личного состава, – рано утром сигнал тревоги выгоняет во двор дежурный взвод, а затем и еще два. Адские бабочки порхают как ошалелые, потом во дворе прямо из воздуха появляются капитаны Куроцути и Комамура, суматоха такая, что Кира сам себя не слышит, пытаясь наводить порядок. Через десять минут наконец становится понятно, куда бежать и с кем воевать, Ичимару отдает приказ и отвешивает лейтенанту направляющего пинка (совсем не зло, так – ободряюще, но все равно чувствительно), и Кира оказывается на грунте в составе объединенной ударной группы третьего, седьмого и двенадцатого отрядов. Командует почему-то третий офицер двенадцатого – наверное, оттого, что операцию планировал Куроцути. Требуется обезвредить редкого вредителя из живых под названием «квинси» и положить тех холлоу, что скопились вокруг. Квинси встретить так и не удается, этим занимается двенадцатый отряд и, судя по всему, они довольны, утаскивают что-то – кого-то – с собой обратно, а бойцы третьего и седьмого, оставшись под командой Киры, до вечера вкалывают на зачистке, матеря сквозь зубы этих придурочных героев, которые невесть зачем созывают в одно место целые стада матерых голодных холлоу, хорошо еще до Меноса не дошло. Когда отряд возвращается в Соул Сосайети, там уже поздний вечер. В довершение всех радостей, что-то сбивается в настройках портала – или просто адских бабочек уже тоже шатает от усталости?.. – и шинигами выбрасывает не в центре Сэйрейтея, а возле кварталов высокой знати, где их появление не очень-то приветствуется. Нога за ногу они плетутся по узким улицам меж заплетенных цветами стен, чуя соблазнительные запахи еды, то и дело доносящиеся из домов, и спинами ощущая недовольные взгляды здешних жителей. Добредя до территории Готэя, они со вздохами облегчения расползаются по казармам, и только Кира идет вовсе не домой – ему еще нужно отчитаться о вылазке. Ичимару нет на рабочем месте, но лейтенант хорошо знает, где еще можно найти капитана. Он проходит дальше по галерее, поднимается по короткой лестнице и оказывается на площадке перед помещением, называемым в отряде «чердаком» и «лисьей норой»: комнаты, поднятые над всеми прочими зданиями отряда, личные покои Ичимару Гина. Кире редко доводится бывать здесь: капитан не любит кого бы то ни было допускать к своей частной жизни, никто не припомнит, чтобы он принимал у себя гостей. Только лейтенанту иногда приходится, вот как сейчас, тормошить капитана по делам службы. Кира задумывается на секунду, стоит ли стучать. Время еще не очень позднее, но кто знает, чем занимался Ичимару днем: может, его и вовсе нет дома, а может, он спит, и тогда будить его незачем, отчет до завтра не протухнет. Поэтому вместо стука Кира на мгновение отпускает рейяцу, обозначая свое присутствие у двери. Такой фокус он подсмотрел у Хисаги; в общении с незрячим капитаном – необходимая уловка, а здесь – в общем-то, баловство, но тоже пригождается. – Тебя и так слышно, – голос Ичимару из-за фусума полон насмешки, – входи, Изуру. Наивно было полагать, что умеешь контролировать рейяцу так хорошо, чтобы тебя не засек капитан, тем более – твой же собственный... Надеясь, что ночная тьма замаскирует полыхающий румянец стыда, Кира проскальзывает внутрь. В комнате горит единственный светильник, да и то еле-еле. Про Ичимару говорят, что он видит в темноте, как днем, – в это сейчас нетрудно поверить. Во всяком случае, он хорошо ориентируется у себя дома, несмотря на то, что там царит полумрак и такой хаос, будто обитатель комнаты только что перерыл все свои вещи и еще не разложил их по местам. Кира уже дважды споткнулся невесть обо что и замер в нерешительности, опасаясь наступить на какую-нибудь ценную штуковину. – Сядь, – советует Ичимару, – а то тебя ведет, как лунатика. Это правда, лейтенант устал сверх меры и его немного штормит. Поэтому он с благодарным вздохом плюхается там, где стоял, и то приходится опереться рукой о татами, чтобы окончательно не распластаться по полу. – Ну, рассказывай, как вы сегодня развлекались, – капитан слегка заинтересован, понимает Кира по голосу, кратким перечислением событий не отделаться. Приходится обстоятельно рассказывать, куда они попали, в чем было дело, сколько и каких холлоу встретилось и сколько из них удалось уничтожить... и очень стараться не зевать, когда говоришь, хотя чем дальше, тем больше полутьма помещения убаюкивает, застилает глаза сонной дымкой. – Ох, мои извинения, капитан, – смущается Кира: ему все-таки не удалось подавить зевок. До конца рассказа осталось уже не так много, и лейтенант пытается собраться с силами – и с мыслями, но они разбегаются, как стая кошек. Эх, надо было прийти с докладом поутру... Высокая фигура на мгновение заслоняет свет: Ичимару длинным скользящим шагом перемещается со своего места к Кире, садится рядом, сбоку-сзади (лейтенант утомлен так, что даже не вздрагивает), притягивает его к себе за плечи. – Так, ребята из двенадцатого вернулись домой, – тихонечко звучит над ухом у Киры, – а вы что же? И Кира послушно отвечает на вопрос, и потом на следующий, и следующий, отвечать он пока способен – для этого не нужно думать, можно только вспоминать, а сегодняшний день перед глазами еще очень ярок. Мурлыкающие интонации капитана даже не усыпляют – только тело становится еще тяжелее и непослушнее, а голова – легче и звонче, странно обостряется и слух, и осязание. Кира различает мерное, спокойное биение сердца Ичимару возле своей ключицы, сухой шелковый шорох, когда тот немного меняет позу; чувствует, как волнами расходится тепло дыхания и тепло тела; и когда, выслушав доклад-допрос, капитан чуть отстраняется, готовясь встать, Кире кажется таким естественным и самоочевидным перехватить худощавое запястье, прижаться щекой к ровно постукивающей пульсом впадинке, скользнуть губами по линиям ладони, переплести пальцы – свои и чужие... Он успевает еще испугаться, но тоже – не сильно, отстраненно, – того, что творит, когда Ичимару удивленно произносит: – Ты же только что засыпал на ходу, Изуру... И ответ диктуется не разумом – разум уже дремлет, – но все тем же шальным звоном, наполнившим голову: – Я от таких снов скоро с ума сойду, Гин-сама... пожалуйста, можно еще хоть раз наяву? Смех Ичимару рассыпается в полумраке горстью битого стекла: – Ты делаешь успехи, не так ли?.. – и вслед за этим кеккай обрушивается на комнату, отсекая ее от внешнего мира, а потом вдруг гаснет светильник, и все тонет в беспросветной ночи. – Ну что ж, раз так – иди сюда... Время превращается в нечто невесомое. Вокруг темно, снаружи не доносится ни звука, и единственная точка отсчета – это ты сам и тот, кто рядом, неровное дыхание, напряжение, готовое перелиться в удовольствие или в боль. Во мраке зрение теряет смысл, остается лишь слушать и чувствовать, сводя воедино обрывки ощущений. Верх и низ пока еще на месте, но Кира уже неспособен сказать, в какой стороне вход, на чем именно покоится его затылок (что-то мягкое и соломенно-колкое, что бы это могло быть, да какая разница!), куда протянуть руку, чтобы нащупать одежду или занпакто (мгновенный ужас холодком проходится по хребту: Вабискэ? где ты?.. но в следующий момент уже и это становится неважно). Зато опасно-гибкое тело капитана – даже более рядом, чем хотелось надеяться, и можно, затаив дыхание, провести пальцами по прохладной коже, повторяя четкий рельеф мускулов, гадая, от чего остались эти неровные длинные шрамы, можно – не решаясь обнять, чувствуя себя святотатцем, – едва-едва дотронуться раскрытой ладонью... – ...щекотно же, Изуру! – руку отбрасывает в сторону, потому что Ичимару извернулся всем телом, уходя от прикосновения. Контакт на мгновение разорван, и Кира теряется во тьме, но тут же вновь попадает в уверенные объятия. Сегодня капитан резче, агрессивнее, что ли, он не приручает, не выглаживает до полного безоглядного расслабления: раз напросился, значит, знаешь, на что идешь! Но это только сильнее заводит; и когда Ичимару берет руку Киры, целует пальцы, кончиком языка медленно проводя по подушечкам, – казалось бы, еще вполне невинная ласка, но Кира уже готов вслух умолять, чтобы капитан прекратил измываться и наконец взял бы его (то есть нет, вслух – даже сейчас – все еще не готов, как будто кто-то наложил на подобные фразы страшный запрет). Впрочем, Ичимару не склонен продолжать пытку до бесконечности – или просто хорошо понимает, что выносливости лейтенанта есть предел, и предел этот совсем рядом, после целого-то дня сражений. Очень скоро Кира получает желаемое. Тело – как колокол, каждый выдох отзывается глубоким вибрирующим гулом, каждый стон вскипает в крови колкими пузырьками, пальцы непроизвольно царапают татами. Хорошо, как безумно хорошо, усталость будто бы вымывается из-под кожи, растворяясь в мерном движении, в ровном, почти не сбивающемся дыхании Ичимару, оседающем на плече теплым туманом... ...а ему ведь неинтересно, обжигает жуткое понимание. Он выполнил обещание, и он пошел навстречу, когда его попросили, но ему самому это нужно не более, чем лишняя чашка чаю. В самом деле, что толку от неопытного мальчишки, сходящего с ума по своему капитану?.. Какое от этого может быть удовольствие? – так, мелочь, и хорошо еще, если приятная. Поэтому – ледяное спокойствие и, может, слегка участившийся пульс... «Я никогда, никогда больше не приду ни к кому с такой просьбой!» – клянется Кира сам себе. И отчаянно выгибается, подается назад, словно пытаясь неизбежной физической болью заглушить горечь этого зарока, отчаяние и чувство собственной никчемности – даже в этом, в самом простом и естественном... Боль и в самом деле приходит, хлещет по нервам, вырывается протяжным рыданием, но Кире этого мало, он повторяет движение... ...и слуха его касается длинный выдох-стон, в котором – с трудом – можно угадать его имя, и руки Ичимару, придерживающие и направляющие, судорожно сжимаются, оставляя следы от ногтей на нежной коже бедер: – Изуру... еще! И дальше наступает истинное безумие, с цветными искрами в глазах, с привкусом крови во рту, с сорванным голосом, потому что больно же, но это не так важно, а куда важнее то, что все-таки у Киры есть возможность хоть как-то сделать приятно капитану, и наплевать, что, наверно, завтра будет тяжело ходить. Потом он лежит, пытаясь отдышаться, свернувшись калачиком в руках Ичимару – даже не столько в руках, сколько прижавшись всем телом, чувствуя спиной – бархатистую мягкость его живота, лопатками – эхо сердцебиения, и тихое опасливое счастье медленно расползается в душе горячим облачком. – Послушай, Изуру... – Да, Гин-сама? – Знаешь что, я вот думаю – а не перевести ли тебя в другой отряд? Хочешь, я поговорю с капитаном Укитакэ? Он переборчив насчет лейтенанта, но не откажется тебя взять, если его попросить. Голос Ичимару ровный, с оттенком непривычной теплоты, и Кира даже не сразу понимает, о чем идет речь. Когда понимает – медленно оледеневает от ужаса. – Нет! – отчаянно вскрикивает он, забывая обо всех правилах приличия. – Не надо, пожалуйста! – резко разворачивается, ожидая увидеть лицо Ичимару, и упирается взглядом в ту же кромешную тьму. – Не прогоняйте меня, капитан, прошу вас, я... я не хочу без вас! Одно бесконечное мгновение спустя темнота тяжело вздыхает. Ичимару обнимает Киру за плечи, притягивает к себе: – Никто тебя не гонит. Просто... ты крышей подвинешься рядом со мной, Изуру. Кира только мотает головой, слизывая с губ непрошеные слезы (и как хорошо, что хоть этого капитан не видит... если, конечно, он в самом деле не видит...): – Я... мне все равно, правда. Мне только... только быть рядом с вами. Пожалуйста, Гин-сама, не надо меня никуда переводить! – Зря, – после недолгого молчания единственное слово растворяется во мраке, как капля воды в пруду. – Но если ты уверен... настаивать не буду. Кира благодарно утыкается носом в шею Ичимару, ошалевая от того, что такое вообще возможно. Он словно раздваивается: одна часть млеет от ощущения невероятной близости, другая – изнемогает от облегчения: его все-таки не прогонят! – А иди-ка ты, Изуру, домой, – интонации капитана внезапно вызывают в воображении образ сытой и довольной змеи. – Мне тут твоя сонная тушка совершенно ни к чему. –
Слушаюсь, капитан, – автоматически отзывается Кира, и только потом соображает,
что свою одежду он в такой темноте вряд ли нашарит, а пробираться по двору
голышом как-то не очень соответствует высокому званию лейтенанта. Однако
в этот момент рейяцу Ичимару вдруг исчезает, как будто его здесь никогда
и не было, а светильник на столе вспыхивает, ошеломляюще яркий с непривычки.
В его желтоватом свете Кира быстро одевается (вещей капитана, кстати,
тоже нет – когда только он успел их забрать?..) и поспешно покидает комнату
– чтобы чуть не свалиться с лестницы, потому что сил в измученном теле
не осталось вовсе. Едва переставляя
ноги, с занпакто в охапке он добирается до своей комнаты и падает, отключившись
еще до того, как коснулся пола. <<
|| >> |