|
Слава Аллаху,
господу миров! Привет и благословение господину и владыке нашему Мухаммеду!
Аллах да благословит его и да приветствует благословением и приветом вечным,
длящимся до судного дня! А после того поистине, сказания о первых станет
назиданием для последующих, чтобы видел человек, какие события произошли
с другими, и поучался, и чтобы, вникая в предания о минувших народах и
о том, что случилось с ними, воздерживался он от греха. Повествуют в преданиях
народных о том, что было, прошло и давно минуло (а Аллах более сведущ
в неведомом, и премудр, и преславен, и более всех щедр, и преблагосклонен,
и милостив), что в древние времена и минувшие века и столетия был на полуострове
Аравийском эмир из эмиров рода Китагава, повелитель войск, стражи, челяди
и слуг. Он царил в своей стране и справедливо управлял подданными, и жители
его земель и царства полюбили его, и было имя ему эмир Аканиши. Пребывал
он в своих землях, и был справедливым судьей своих подданных, и в течение
двадцати лет жил в полнейшем довольстве и радости.
Так и продолжалось до тех пор, пока младший брат его - Уэда аль-Китагава
не принес во дворец кувшин из красной меди, и горлышко его было запечатано
свинцом, на котором был оттиск перстня господина нашего Сулеймана ибн
Дауда, - мир с ними обоими!
"Тысяча и одна ночь"…почти"
Глава 1. "О правителях
в литературных памятниках либо хорошо, либо ничего" или "Не
все то - халява, что в волшебном кувшине".
Утренний доклад главного визиря
Томохис-бека можно слушать и уткнувшись лбом в ладонь правой руки, локтем
упертой в эмирский трон.
Если ты сам эмир, конечно.
Ибо как бы не воспевали придворные поэты благонравие повелителя правоверных,
означенный повелитель имел привычку нарушать запрет на распитие вина и
частенько предавался этому пороку.
Поэтому, сегодня музыканты молчат. Их бряцанье было сразу отметено мановением
руки, дабы не вносить аритмию в, и без того тикающую, эмирскую голову.
Танцовщицы еле слышно пересмеиваются за легкими занавесками - глупо и
наивно считать, что женщин можно заставить сидеть молча.
Два писца чинят перья, готовые записать мудрые решения защитника веры,
затмевающего собой солнце.
Сумасшедшие птицы, которым, подумать только, утро в радость, чирикают
и дерутся между собой в эмирском саду, откуда доносится аромат цветущих
деревьев апельсина и журчание фонтана, навевающего прохладу.
Этот запах! У эмира прямо подкатывает ко рту… сожаление, что он пренебрег
вчера одной из заповедей Аллаха всемилостивейшего.
Эти звуки! Они не помещаются в голове светлейшего, распирая ее, раздирая
в клочки мысли и вызывая раздражение, ищущее выхода.
Для нарушения хрупкого статус-кво хватит и намеренно приглушенного монотонного
голоса верховного визиря:
- … Так же, о, несравненный, были замечены дерзкие возмутители спокойствия,
осмеливающиеся говорить, что Ваше правление, о, мудрейший и добронравный,
не отличается справедливостью. И якобы род Ваш менее древен и знатен,
чем род калифов Багдадских ТаккиТсубов. Согласно Своду Законов Вашего
досточтимого отца, наименьшая кара за это - посадить мятежников на кол.
Мутноватый от угрызений исламской совести взгляд эмира перемещается на
визиря.
Томохис-бек достаточно молод,
но более ответственен, более уверен в себе, чем повелитель правоверных.
Он искусен в обращении с мечом, он по рождению чуть ли не знатнее светлейшего
эмира.
Но вместе с этим, он достаточно управляем. Он падок на похвалы его мудрости,
на щедрые вознаграждения преданности и на намеки о вероятности быть еще
ближе.
И Аканиши, видя и крепко держа все эти слабые ниточки, прочно сидит на
троне.
Но если дать верховному визирю волю карать виновных - скоро некем будет
править. В этом Томохис-бек лишь немного уступает начальнику стражи, с
которым у него просто состязание по количеству раскрытых заговоров, пойманных
шпионов и предотвращенных покушений.
Причем со счетом 16-13 ведет верховный визирь.
Поэтому Аканиши, беря себя
в руки, заботится о подданных по-своему:
- Отловить и отправить чистить нужники. Раз они так ловко месят грязь
языками, значит, управятся и там.
Томохис-бек учтиво кланяется, скрывая недовольство тем, что светлейший
эмир все чаще в последнее время нарушает Свод Законов.
Его лицемерию вторят придворные поэты:
- О, солнце истины и правды! О, украшение земли и гордость неба …
После того как светлейший, стараясь особенно не дергать головой, медленно
и разгневанно оглядывается на них, "кошачий хор" немедленно
замолкает.
Визирь склоняет голову в поклоне и разворачивает свиток дальше.
Следующая новость, видимо, серьезна, раз он подходит ближе к трону и шепчет
эмиру почти в ухо:
- Наши шпионы сообщают, что квартал ткачей недоволен размещением к ним
на постой десяти стражников твоего войска, несравненный, и готовят бунт.
Как поступить, о, повелитель?
Его дыхание обжигает шею светлейшего, и Аканиши инстинктивно взмахивает
рукой в тяжелых кольцах, вынуждая визиря сохранять дистанцию.
Делать вид, что ничего не происходит светлейшему не в новинку.
- Сжечь пару домов, остальные тут же согласятся добровольно принять и
тридцать стражников, - обыденно говорит Аканиши.
А ведь минуту назад, согласно Свода Законов, перспектива остаться совсем
без ткачей была довольно реальна.
"Кошачий хор" прекрасно чувствует свой момент вступления:
- О, справедливейший, затмевающий собой все мудрецов древности! О, благостный…
Писцы послушно скрипят перьями.
В-принципе, можно было и не скрываясь зевнуть. Все равно истолкуют как
обеспокоенность государственными делами светила вселенной.
И Аканиши уже собирается сделать отгоняющий жест левой рукой, легкий и
отрывистый, дающий знак окончания утреннего совета, после которого из
залы подобострастно кланяясь, вползают все, но…
В зал быстрым шагом входит начальник эмирской стражи - Нишикидо-ага.
Нишикидо Великолепный.
До поста начальника стражи он добрался сам. В-основном, по чьим-то показательно
отрубленным головам и ненайденным трупам. Добираться пришлось из самых
низов, потому количество и того, и другого было более чем впечатляющим.
Оттого своим положением Нишикидо-ага очень дорожил, как и огромной, усыпанной
изумрудами, лалами и сапфирами кривой саблей, знаком его должности, подаренной
эмиром за верную службу.
Считалось хорошим тоном не вздорить с Нишикидо. Редких претендентов на
его должность обычно находили в арыках и практически всегда - демонстративно
неживыми.
Нишикидо-ага останавливается
почти у самого трона, опускается на левое колено и прикладывает правую
руку к груди, выражая крайнюю почтительность.
Не забывая при этом исподлобья кинуть на верховного визиря ненавидящий,
и как бы нечаянный взгляд, приправленный очаровательно широкой улыбкой.
- О, повелитель! Это опять случилось! - его голос полон наигранной обеспокоенности
и не очень правдивой мольбы о прощении.
Он разворачивается лицом к входу и по его знаку два дюжих стражника под
руки заносят в залу младшего брата светлейшего эмира. Голова Уэды безвольно
лежит на груди.
Уэда-аль-Китагава - младший
брат светлейшего. Он сын даже не одной из жен его отца, а безвестной наложницы,
передавшей сыну по наследству влажный взгляд карих глаз, пухлые губы и
нежную кожу.
Практически все, чем она и была ценна для правящего в то время повелителя.
И пока Аканиши муштровали, заставляя махать мечом, управляться с луком,
скакать на лошади, сочинять стихи, готовя к принятию власти, Уэда рос
в гареме, где женщины, сходя с ума от скуки, рядили его в юбки и учили
танцам.
Кто-то, правда, говорил, что он был отличным учеником и в искусстве интриг.
Как претендент на трон он не рассматривался никогда, но исключить желание
кое-кого воспользоваться ситуацией, было бы недальновидно. Именно об этом
и толковал Томохис-бек светлейшему почти каждый государственный совет.
Но, как не уговаривал визирь, справится с проблемой удавлением самой проблемы,
Аканиши все же не мог поменять жизнь брата на собственное спокойствие.
Это было последнее родное существо, что осталось у него на этом свете.
Уэду аккуратно ставят на колени
перед троном светлейшего эмира Аканиши.
Аккуратно, потому что даже
стражники соображают, что царственные особы в средневековье меняются со
скоростью изобретения новых ядов, и нужно быть осторожным в демонстрации
как сострадания к еще не добравшемуся до власти претенденту, так и излишней
преданности правящему в данный отрезок времени эмиру.
Потому что у обоих братьев
- отличная память.
- С этим его взяли на окраине
города, о, великий! Разве шпионы визиря ничего об этом не докладывали?
- Нишикидо-ага, сделав традиционный словесный выпад в сторону визиря,
выхватывает у одного из стражников кувшин красной меди и ставит у ног
эмира.
Кувшин небольшой, выглядит
старым и затертым, он залит смолой, и запечатан странной печатью. В таких
обычно хранят благовония: мирру, мускус, розовое масло. Для вина он мал,
а значит, его можно рассмотреть и позже.
И внимание сиятельного эмира переключается на брата:
- Что это нашли у тебя? Ты скажешь мне, о, сын греха?
Младший принц усиленно делает вид, что не слышит и тогда Нишикидо, вцепляясь
рукой в длинные волосы, запрокидывает голову принца назад.
Не отказывая себе в удовольствии встретиться с Уэдой глазами.
На лице Уэды - ссадина, которая смотрится на этой белой коже как вопиющее
безобразие - для одного и как возбуждающая деталь - для другого.
И начальник стражи прикусывает себе губу, чтобы выровнять дыхание.
- Нет, - еле слышно отвечает
младший принц обоим сразу.
Аканиши закидывает ногу на ногу и откидывается на спинку трона.
- Опять закулисные интриги? В последнее время все твои попытки переворотов
очень глупы, хотя и настойчивы. Выдохся?
Уэда стойко демонстрирует презрительное безразличие, и Аканиши капризно
поджимает губы, отдавая распоряжение:
- В башню, приковать к стене!
- Наказать плетьми? - исполнительно осведомляется начальник стражи.
- А он не просит? - злорадно интересуется светлейший эмир.
- Нет, - браво рапортует Нишикидо-ага.
- Тогда не надо, - меняя тон на недовольный, солнцеподобный охлаждает
его излишний энтузиазм и снимает с пальца дорогое кольцо с бирюзой - в
награду начальнику стражи за разоблачение очередного заговора.
Счет становится 16-14, но все еще в пользу верховного визиря.
- Ужасно работать на такого
тирана, - шепчутся стражники, практически вынося безвольное тело младшего
принца
- Но приятно, что начальник тюремной башни всегда так искренне радуется,
когда светлейшего младшего в очередной раз туда отправляют.
- Йокояма? Да, уж! Большой души человек.
Аканиши обменивается понимающим
взглядом с визирем и тот закрывает глаза, ослепленный выказанной мудростью
повелителя правоверных.
Радуясь тому, что по самолюбию зарвавшегося Нишикидо только что прошлись
эмирские туфли.
Однако Аканиши не особенно обманывается в подобострастии Томохис-бека.
Уж очень часто на эмирский трон восходили и визири, бросая вызов наследственной
очередности светлейших.
А паранойя в средневековье - это наследственное заболевание, продлевающее
жизнь.
Слава Аллаху, в голове эмира
наконец-то перестает стучать. Пристально поглядывая на стоящий кувшин,
Аканиши в легкой задумчивости говорит визирю:
- А дай-ка мне свой нож!
И выразительно протягивает руку, требующе шевеля пальцами.
Эта просьба вызывает у Томохис-бека легкое замешательство, но ослушаться
приказа эмира и после этого выжить еще не удавалось никому:
- Прошу вас, о, солнцеподобный. Где же Ваш, усыпанный рубинами? - любопытство
свойственно даже очень воспитанным визирям.
- А… Шайтан с ним. Не помню в ком, гхм, вчера оставил…
Аканиши обводит тяжелым взглядом придворных поэтов, писцов и музыкантов.
- А ну, брысь отсюда!
Светлейшему достаточно просто прошептать это одними губами, и тут же танцовщицы
стайкой выпархивают в сад, поэты и музыканты, беспрестанно кланяясь, пятятся
к выходу.
В зале остаются только эмир Аканиши, великий визирь Томохис-бек и начальник
стражи Нишикидо-ага.
Аканиши поднимает кувшин и
ставит его себе на колени.
Читать в принципе светлейший способен, но эти письмена слишком древние,
слишком затерты… И слишком трясутся руки от волнения, ибо такие вещи узнаешь
сразу.
Кинжалом подковырнуть пробку, легонько раскачать, подломить, выругаться,
поддеть еще.
И бросить кувшин в руки визирю, когда едкий синеватый дым начинает стремительно
вырываться из открытого горлышка.
Как будто на дворцовой кухне забыли закрыть крышкой сковородку, где жарят
синюю ктулховину - редкий деликатес, для которого существует целая церемония
приготовления. Нарушив которую, можно смело переносить эмирский замок
в другое, более пригодное для жилья место.
Визирь, закрывая нос рукой, брезгливо кидает шипящий кувшин Нишикидо,
а тот - обратно эмиру. Кувшин перекидывают из рук в руки раза три, прежде
чем Аканиши бросает его на пол.
Дым стремительно расползается
по зале, заполняя ее, но не торопясь улетучиться в окна.
Аканиши с трудом удерживает желание забраться на трон с ногами.
Томохис-бек и Нишикидо-ага, забыв на время непроизводительные разногласия,
держатся вместе.
Синее марево дрожит, трепещет,
сжимается…
И становится джинном.
Неестественно точащие в разные стороны на макушке пряди волос цвета меди
отвлекают внимание от тонких бровей, изогнутых в вечном "Почему?"
Длинная серьга в левом ухе, спускается почти до плеча, путаясь в волосах.
Легкая улыбка на коралловых губах лишает покоя не хуже подслушанной чужой
тайны.
Закрытые глаза и легкое подмурлыкивание только ему одному известной мелодии.
До пояса он выглядит как обычный человек. Ну, может, немного более беззаботный,
чем остальные. Ниже - хвостик синего дыма, затаившийся в кувшине.
А когда глаза джинна удивленно приоткрываются, становится ясно, что он
еще, ну просто сверх меры, увлекается сурьмой.
Обычный джинн, даже не ифрит.
Разве надо так таращиться?
Три статуи всем своим видом доказывают, что да - можно. Можно и даже нужно.
- Что такое? Можно подумать,
я без приглашения? - обиженно складывает руки на груди джинн.
Тишина в ответ.
- Эй! Эээй! Эээээээээй! Желать будем?
Невразумительное молчание.
- Ой, простите, я сейчас, - сказал джинн и откашлялся: - Чего вам нужно,
смертные? - взревел он как можно свирепее, качая головой.
Первым приходит в себя великий
визирь. Томохис-бек отталкивает уже просто неприлично прижимающегося к
нему Нишикидо и выступает вперед.
- Кто ты?
- Я? - удивляется джинн, потешно оглядываясь по сторонам, - Я - Каменаши-ибн-Бригадир,
сильнейший, хитрейший и умнейший из всех джиннов Ирема - Затерянного города.
Я лучший из лучших. Можете называть меня просто - Каме.
Но визирь торопится выполнить обязательную программу:
- Заклинаю тебя именем Аллаха и пророка его, повинуйся мне джинн…
- С чего бы? - джинн высокомерно оглядывает верховного визиря. - Разве
это ты меня выпустил?
- Н… не… нет…
Джин, улыбаясь, щелкает пальцами, высекая синеватые искры, и сочувственно
пожимает плечами.
- Дайте ЭТО мне… - поднимается с трона Аканиши.
Каме поворачивается в его сторону.
Молнии нет. Электрических
разрядов типа дуги тоже.
Никакое зарево не блещет на горизонте. Не грохочет гром.
Ничье прерывистое дыхание не разрывает тишину.
Никто не падает, пораженный ничьей неземной красотой.
Не зажимает сердце, не появляются "мурашки" на коже.
Не замолкают в испуге птицы, по-прежнему журчит фонтан в эмирском саду.
Однако взгляды переплетаются,
не понимая, что зовут и что обещают.
Занимаясь любовью до первого нокдауна.
Когда столько живешь на свете, с первого взгляда узнаешь то, что хочешь.
Губы джинна слегка подергиваются, складываясь в улыбку обиженной кошки.
Аканиши, не думая что делает, впивается ногтями в ладонь собственной руки,
не замечая боли.
Сколько времени прошло? Полгода?
Двести, триста, пятьсот лет?
Ты забываешь, люди так долго не живут. И этот не может быть тем самым.
"Почему?" превращается в "За что?"
И первым глаза опускает Каме,
произнося официальную формулу повиновения:
- Приказывай, господин! Джинн исполнит любое твое желание.
- Отлично, - говорит светлейший, опускаясь обратно на трон, - Ты можешь
принести весь мир к моим ногам?
Улыбаясь и пряча глаза, Каме глумливо хихикает в кулак:
- Твое желание требует небольшого уточнения, повелитель: наш, или не наш,
может, параллельный? Модель в ненатуральную величину? Натуральную величину?
Где разместим?
Светлейший переглядывается с верховным визирем. Но "Свод Законов"
ничего не говорит на счет спятивших джиннов.
- Что за дурацкий вопрос? Конечно, наш. Это - мое первое желание! - решительно
говорит эмир.
- Увы, - огорченно разводит руками Каменаши, и синеватые искры пляшут
по рыжим волосам, - конвенцией 20009 года джиннам запрещено этим заниматься.
Проси что-нибудь другое, повелитель!
- Армию, армиююю… - шепчет Нишикидо-ага.
- Правильно! - говорит Аканиши, - Создай мне бесчисленную армию свирепых
воинов! Мир я тогда получу сам.
В ответ, достав откуда-то из-за спины очки и напялив их себе на нос, джинн
начинает противно гнусавить:
- К сожалению, моя лицензия просрочена и у меня нет соответствующей акцизной
марки. А без нее - это нарушение Правила 5, Правила 3355, …
- Странно, а на дне кувшина написано "беспрекословное подчинение"
- раздраженно перебивает его светлейший, потихоньку зверея.
- А дальше, повелитель? Ты читал дальше? - умничая, Каме не забывает поправлять
указательным пальцем сползающие очки.
- Дальше? Хмм… "Гарантия три года", - протерев дно кувшина рукавом
дорогого халата, читает светлейший, - Три года??? - возмущенно кричит
он.
- Прости, повелитель, беспрекословность давно прокисла, - пытаясь сдержать
смех, изрекает джинн.
И синеватые искры разлетаются по комнате, когда от беспардонного хихиканья
начинают трястись его плечи.
- Убирайся с глаз моих! - эмир ударяет кулаком по трону.
- Пока не выполню три твоих желания, я не могу тебя покинуть, повелитель,
- отвечает Каме, решая, что пришло время вспомнить про профессионализм.
- Да на все, что я прошу, у тебя есть причины не исполнять! - сердится
светлейший эмир.
- Ох, правда! Правда! - мгновенно раскаиваясь, кивает джинн, - Но, объективные
причины, прошу заметить!
И опять искры разлетаются по комнате.
- Отправляйся в свой кувшин, отродье Иблиса! - теряет терпение Аканиши.
Становясь обратно дымом, Каме своенравно сводит брови. И прозрачно-синеющее
лицо приближается к лицу эмира:
- Прошу тебя, говори с ничтожным джинном повежливей, о, светило чего-то
там. Я ведь могу восстановить лицензию.
С этими словами он скрывается в кувшине, вывесив табличку "Не беспокоить".
Начальник стражи отмирает,
верховный визирь обеспокоено поворачивается к трону.
- Бред! - говорит светлейший эмир, утирая пот со лба.
|| >>
fanfiction
|