МакаренаАвтор: Shiwasu Бета: schuhart_red Фэндом: Crows Zero Пейринг: по ходу. Предвкушай :] см. приквел. Жанр: криминальное чтиво, плюс(!) суровый флафф Рейтинг: NC-17 Предупреждения: рейтинг NC-17 идет в том числе за нецензурную лексику, плюс(!) жестокие сцены. Дети, беременные с неустойчивой психикой и люди старой советской закалки - на выход. Саммари: Выпускник! Купи себе справочник абитуриента. От автора: треть здесь принадлежит тем, кто ждал и подталкивал. Без вас не стал бы браться. Disclaimer: не принадлежат, не извлекаю. Размещение: с разрешения - пожалуйста |
2. Зимнее море спокойное и холодное. Густое, неподвижное под прозрачным небом. Зимой оно кажется колоссальной массой незамерзшего снега. Пахнет снегом. Кэн не чует этого через запах машинного масла, но точно знает. На масляной тряпке остаются густые черные следы, скользко поскрипывают выкручиваемые из лодочного мотора шурупы. За ночь землю припудрило белым. За спиной у Катагири на пригорке, уводящем от моря к обочине дороги, две полосы от узорчатых шин. У Гэндзи черная машина. У Гэндзи все черное, кроме разве этого его долбанутого розового телефона. - А, Гэндзи, чего вскочил, парень? Еще темень, иди спи. - Отец прилетает. - Вот оно что… м-м-м… Тамао-то спит? У него выходной, небось, дрыхнет? - Да. Разбужу через полчаса. Он сегодня нужен. Кэн-сан… - Э, парень, слышь, да не смешно уже, а! Сколько можно, ну! Кончай, Гэндзи, ну, кончай, а? - Пожалуйста, Кэн-сан. Скажи, кто. - Прекрати, а? - Пожалуйста, скажи имя. - Гэндзи, а, Гэндзи? - зовет Катагири, глядя в иссиня-черную, еще не зализанную бриолином макушку. - Ты спецом за ним приехал? - Нет. - А за кем? - Ни за кем, - угрюмо говорит Такия, глядя в землю. - Я приехал назад. Домой. - Задумал чего? Гэндзи в первый раз распрямляется самостоятельно, без Катагири. Со вздохом тянет пачку из кармана брюк. - Ничего, - бубнит он и закуривает первую за утро сигарету. - Верну все по-старому. Нет ветра. Небо прозрачное и серое. И Катагири вдруг четко понимает, что задумка у младшего Такии не дай бог… - Эй, Гэндзи, - зовет Кэн, и его голос чуть срывается в хрипотцу, - давай-ка, это, парень, не надо… Не надо как я, а? Ладно? Спросонья Гэндзины глаза серьезные и спокойные, как море. Чисто-черные, с хмуринкой. За полгода взгляд повзрослел. Ему хорошо спалось ночью, он отдохнувший и ровный, как утро без ветра. Кэн думает, что даже не знает, снятся ли этому пацану сны. - Не лезь в этот шит, парень, а? Сейчас ты свободен, - говорит Катагири, неторопливо, выбирая слова. - Жизнь - она крутая штука. Жить кайфово. Жить хочется. Я не хочу, чтобы ты это понял как я, на дне залива… Такия слушает, внимательно, каждое из выбранных им слов. Черную прядку всего в несколько волосков сдувает ему на веко, еле ощутимо, как воздух трогает бумажный хвост ветряного колокольчика под крышей. - Не надо, - говорит Катагири. Гэндзи медленно моргает и отводит безучастный взгляд опять вдаль и вверх. Молчит и курит. "Если в нем есть то, что позволит ему покорить Судзуран, - Хидэо-сан лениво расстегивает запонки, и на его лице не читается ничего, - он сам не выберет эту дорогу" - Не будь как я, - хрипло говорит Кэн уже громче. - Брось это. Оттуда дороги нет, не соскочишь… И Хидэо-сан тебе то же скажет. Плохая хрень, Гэндзи, опасная. Быть якудзой - это болезнь, а не жизнь. Бросай это, пока еще свободен, уезжай назад…а, Гэндзи?.. Гэндзи берет чадящий горьким дымом окурок в зубы и щурится, не глядя на Кэна. Свободными руками он расстегивает чернильно-синюю олимпийку с серой и белой полосой на рукавах и ярко-лиловыми иероглифами сзади. Олимпийка надета на голое тело. Гэндзи спускает кофту с плеч и молча поворачивается к Катагири спиной. Его кожу обдувает поднявшийся ветер. Катагири смотрит долго, очень долго. Его уговоры изначально не имели смысла. Молния медленно вжикает. Последняя порция дыма горькая, как полынь, морской воздух в легких после него кажется сладким. - Все свободные, - негромко говорит Гэндзи, - они вон там. Из-за ветра его плохо слышно. Он смотрит вверх, и Катагири наконец понимает, куда. В сером, как мел, небе на огромной высоте большие черные птицы летят параллельно морю. Летят впереди далекой бури. - Ты научил меня, как взлететь, - так же тихо говорит Гэндзи. Окурок все еще тлеет у него в пальцах, почти незаметно. - Мои пацаны научили меня летать. И я учился не для того, чтоб садиться обратно на землю. Шуруп звякает и проваливается куда-то вглубь мотора. Катагири устало откладывает отвертку и поднимает голову. Долго сидит, глядя вдаль. Ветер рвет одежду, под вечер точно будет шторм. Зачем что-то еще говорить? Лети, Гэндзи. Если ты уже в небе, ты не можешь просто прекратить лететь - ты рухнешь камнем. Это правда. Есть птицы в клетке, есть те, кто летают. Есть те, кто летали, но сами сели на землю - это уже не птицы. Есть те, кто летел и упал - разбился об землю, но остался жив. Жив только потому - что летел невысоко. Как сам Катагири. Есть птицы, которые взлетают всего один раз в жизни, но выше солнца, и летят только вверх. У них нет гнезд, они им не нужны. Им не надо ничего кроме неба. Они летят, пока не умирают. Они так свободны, что их сердце останавливается прямо в воздухе, они не долетают живыми до земли. "Не будь как я, Гэндзи, - думает Кэн, глядя в пустое, серое, как мел, небо. - Лети. Лети высоко." - Ну? - Ты нашел Катагири? - Нашел. - Как его нога? - Плохо. - Хм-м... Зачем ты его искал, Гэн? - Сказал "спасибо". - Он никого тебе не выдаст. - Сам найду. - Дурень. Кто тебя просит? - Заглохни… - … - … - … - Гэн. - Ну чего? - Это кто? Сэридзава сидит на заднем сидении машины между двумя Такиями и флегматично смотрит вперед на дорогу. - Это твоя новая невестка, - бурчит Гэндзи, не убирая кулака из-под щеки. - Ну… один раз - не пидарас, - рассудительно говорит Такия-старший. И вяло добавляет. - Но вообще, не смешно. Гэндзи угрюмо цыкает и хмуро отворачивается к окну. Сэридзава спокойно поворачивает лицо с подергивающимся глазом. Хидэо-сан рассматривает его с доброжелательным интересом. Отец Гэндзи похож на хорошо пожившего, неторопливого, гладкого кота. Ему не нужно из себя ничего изображать. Наверное, когда Гэндзи всем все докажет, он станет похож на него. А может, и нет. - Как зовут? - спрашивает Хидэо-сан. - Сэридзава Тамао. Старший Такия неспеша оглядывает его с ног до головы. Его взгляд невозможно прочитать. Хидэо-сан явно из тех отцов, которые учат хуярить сразу в глаз, чтобы не портить шкурку. - Сэридзава, - наконец задумчиво повторяет он. - Сэридзава… Это ты навешал моему сыну? - Я, - чуть подумав, соглашается Тамао. - Хотя, если точнее, это он навешал мне. - Ну, не важно, - великодушно говорит Такия. Голос у него очень низкий, густой и хриплый. То, как он медленно говорит с расстановкой, не экономя ничье время, хочется слушать. - Можешь звать меня "дядя Хидэо". Гэндзи косится на отца едва ли не с жалостью и опять подпирает голову рукой. Под боком у него лежит бумажный пакет, прилетевший сегодня с Окинавы. В пакете две одинаковые "ебанические" футболки. У Гэндзи большая программа на сегодня: школа, переговоры, магазин, больница, можно салон красоты… - Завтракали? - неожиданно спрашивает Хидэо-сан. - Нет, - говорит Тамао. Он не станет добавлять, что сегодня с утра, в его единственный выходной, сын "дяди Хидэо" растолкал его, выволок из дома, едва дав надеть штаны, и запихал в машину, а потом всю дорогу от рыбацкого поселка до аэропорта Ханэда гнал машину и хмуро грузил очень невеселым дерьмом. Про то, что Миками Такэси, оказывается, вчера проломил голову Урусибара Рё, что послезавтра опять, как в дурном сне, битва с Хоусэном не на жизнь, а на смерть, и прочей информацией в таком духе, о которой вчера не сказал ни слова, видимо чтобы не портить настроения поебаться. После того, как Токио уехал учиться в университет, связи с бандой и с той жизнью вообще у Тамао постепенно завяли. Он как будто вышел в отставку с должности главы Судзурана. Может, поэтому тогда на пирсе он узнал Такию мгновенно, по походняку и едва ли не по звуку блевотни, когда тот чуть не выпал из машины. Узнал так, будто каждый вечер ждал на причале, как рыбак Урасима из сказки свою черепаху. - И я не завтракал. Любишь детское питание? Тамао думает. Потом говорит: - Не помню. Когда был маленький, наверное, любил. - Ивасаки, - зовет Хидэо-сан водителя. - Да, босс. - Включи-ка музыку. Мы будем завтракать. "Элвис" - успевает подумать Гэндзи прежде, чем щелкнет кнопка. Ну да, как всегда Элвис. Он никогда не спрашивал отца, понимает ли он вообще, о чем поется в этих песнях. Опять заряжает дождь со снегом. Ивасаки включает дворники и скорости не снижает. Гэндзи смотрит ему в затылок и думает, что даже не знает имени того человека, водителя, кровь и мозги которого смывал тогда с лица в туалете самолета. Он помнит свое отражение в овальном зеркале в тесной кабинке. Его лицо сливалось с белой футболкой. Помнит, как мучительно блевал, снова поднимал глаза на себя и снова блевал, и все никак не мог заставить себя взяться за майку, всю в ненастояще-красных брызгах, и снять через голову, опять проведя по лицу. Это был единственный раз, когда он вообще надел белую футболку. - Сэридзава, любишь персиковое? - спрашивает Хидэо-сан и дает ему чистую ложку. - Мне пофигу, - честно говорит тот. - Хватит маяться хуйней, - бурчит Гэндзи и мрачно косится. От вида фруктового пюре его мутит. Машина едет плавно и быстро. Хидэо-сан и Сэридзава со вкусом и одинаково едят детское питание из круглых желтых баночек. Всей картине недостает большой бутылки грудного молока. - Гэн. - Чего? - Когда ты уладишь свои дела? Младший Такия переводит на отца тяжелый взгляд и смотрит исподлобья, ничего не отвечая. - Ивасаки. - Да, босс? - На когда забронированы билеты? - На субботу, босс. - В субботу ты летишь в Наха, - невозмутимо переводит Хидэо-сан. - Вкусно? Сэридзаве вкусно. - В субботу Наха идет на хуй, - угрюмо говорит Гэндзи. - Ты остаешься. Я остаюсь. - Дурень, - коротко отвечает отец. Снег густеет, облепляя стекла. Поет Элвис. Двор Судзурана сейчас, наверное, превратился в площадку для женской борьбы в грязи. - Сэридзава, - говорит Хидэо-сан, - скажи, мой сын покорил Судзуран? В голове у Гэндзи делается пусто, как в киндер-сюрпризе. Элвис поет. За его голосом не слышно, как дворники делают "швырк-швырк". - Приходите послезавтра к Хоусэну посмотреть, - флегматично приглашает Тамао с лицом человека, раздающего флаеры, и облизывает ложку. Итс нау ор невер, ай холд ю тайт, кисс ми, май дарлинг, юр майн тунайт. - Хм-м, - тянет Хидэо-сан и лезет во внутренний карман пиджака за сигаретами. Две пули вошли ему в живот. Потом столько же вошло в живот его доктору-мудаку. После операции ему нельзя есть ничего, поэтому в последнее время в пачке у него самые разномастые сигареты: с ментолом, с ванилью, с шоколадом, с вишней, с ганжой, даже тонкие женские с запахом не то цветов, не то леденцов. Он добирает вкус хотя бы так. Гэндзи знает, что он не отказался бы от сигарет с запахом ветчины или такояки. Но таких нет. Гэндзи чует, что на этот раз дым с запахом шоколада. Хидэо-сан чуть приоткрывает окно и неторопливо дымит, держа в руке плоскую черную пепельницу. Элвис поет. "Пижон" - угрюмо думает Гэндзи. "Дурень" - с теплотой думает Хидэо-сан. "Согласен" - думает Сэридзава, глядя приближающиеся ворота школы. - Судзуран, - задумчиво говорит старший Такия, когда машина тормозит. - Сэридзава, ты знаешь, что на языке цветов означает ландыш? - На языке цветов, - угрюмо отвечает Гэндзи, не дав тому и рта раскрыть, - на языке цветов ландыш означает, что пизда каждому, кто не так моргнет. Заруби себе, я отсюда не уеду. - До свидания, дядя Хидэо, - вежливо подытоживает Сэридзава и закрывает дверцу машины. - Библиотека сгорела вместе со школой в том году, - отвечает Идзаки. - Охота знать - иди в городскую. Ты для этого меня сюда волок? Идзаки стоит, прислонившись задом к перилам, смотрит со скучающим лицом по сторонам. Закрыт настолько, насколько можно, как чердак в конце лестницы. Идзаки знает, что ландыш означает "верность". - Все согласны, - говорит Гэндзи, стоя напротив. За полгода судзурановская школота пропалила их лестницу. На ступенях банка для бычков, стена, которую подпирает Гэндзи, раньше серая, исписана черной и бордовой красками. Мелко, криво, крупно. - Все пойдут. Ты? - Я говорил, - сухо роняет Идзаки, тоже глядя на банку. - Пойдешь бить мудаков - зови. Я своих собрал. - А если просто позову? - пробует Гэндзи. Он не знает, как разговаривать. Если бы на месте рыжего стояла хорошая девочка, или стильная тусовщица, или окинавская шлюха, любая чика, он спросил бы одно, без вариантов: "Обиделась?". Гэндзи напрягается. Так они стоят и молчат наверное с пол-урока. Лестница знакомо пахнет пылью и фанерой. - Если бы я знал, что будет так хуево, - наконец тихо говорит Идзаки, - я бы не дротики тебя, сука, учил кидать, а сразу положил бы на рельсы. У Гэндзи нет привычки задавать вопросы, на которые не может быть ответа. Иначе, он спросил бы, кто виноват. Он почему-то только сейчас соображает, как Идзаки за полгода похудел. - Завтра последний раз, - тем же тоном сообщает рыжий. - Все улаживаем окончательно и все. - Давай без последних разов и "больше никогда не", - хмуро говорит Такия. - Не еби мозг. - Ай, хуле с тобой говорить, - устало бормочет рыжий, отлепляется от перил. - Бывай. Пацаны ждут. - Идзаки, - тихо говорит Гэндзи в красивую, каменно сжатую спину, - иди сюда. Тот останавливается в полушаге от ступенек. "Идзаки, - потрясенно думает Сюн, - Идзаки, да ты полная хуйня" - Не уходи. Все Сюновы инстинкты и фоновые знания, все, что он когда-либо читал в книжках, все дурниной орет ему бежать без оглядки. Но он стоит, потому что Такия тоже не трогается с места. - Охота жалеть о несделанном? - Я лучше сяду на героин, - сдавленно говорит рыжий, не поворачиваясь, - чем опять на твой член. - Я говорил не про еблю, - бормочет Гэндзи. Когда он шагает к нему, Идзаки пропускает момент. Надо было стартовать еще на желтый, но он опять остается на месте. - Не уходи насовсем. Он не прикасается к нему и пальцем. Просто подходит на расстояние, когда уже ощущается тепло тела, наклоняется, утыкается носом ему в шею и вдыхает. - Я хочу жить дальше, - говорит Идзаки. - Хочу в своей жизни думать про что-то еще кроме тебя. Ночь после выпускного они провели вместе, на крыше Судзурана, на старом диване, вдвоем. Они забрались туда поздно ночью, до утра оставалась пара часов. Они забрались туда без ничего, у Такии в кармане всего и было, что две банки кофе из автомата. Они забрались на самый верх и встали рядом, задрав голову к холодным мелким звездам, молча. Стояли долго, и когда Сюну уже начало становиться не по себе, Такия нащупал в темноте его руку и сжал. Легонько, осторожно - в этой кисти у Идзаки были трещины, недавно сняли гипс, но наверное не только поэтому. Черт, он помнил, где у Идзаки были трещины. Наверное, это был самый трогательный романтикшит во всей Идзакиной жизни. Потянуться, приблизиться и поцеловать главного в губы было куда страшнее, чем по пьяни тогда в баре, совсем по-другому. Жара понеслась сразу, как только он раздвинул языком его губы. Гэндзи задал всего один вопрос, бестолковый, но необходимый: - Можно? Идзаки был еще в сознании и смог удержать себя, чтоб не орать "Да! Да!" Такия не дал ему даже сесть на диван - ласково уложил на спину, задрал майку до самых сосков, а потом наклонился и засунул ему в пупок свой язык. На этом Идзаки закончился как личность и превратился в полную хуйню. Как же он дико любил Гэндзи той ночью. Ему становилось хорошо и плохо при одной мысли. Становилось страшно, когда он вспоминал, как они целовались, как больно и сладко было, когда Гэндзи его трахал, как Гэндзи облизывал его губы, скулы, пальцы, горячо дышал и шептал что-то, глядя ему в лицо. Страшно было от того, что эта ебучая ночь любви затянулась для Идзаки на полгода. Такия давно жрал ром на Окинаве, а у Сюна все болело. И он честно предпочел бы, чтоб это болела жопа, а не душа. Гэндзи не было рядом, а какая-то херня от него сидела внутри. И это было так же тоскливо, как неизлечимая болезнь. Когда Гэндзины руки поворачивают его, он использует этот разворот на все сто. С левой - так с левой, солнечное сплетение все равно посередине. Он бьет безжалостно и коротко, в расслабленный живот, вкладывая в удар всю массу, чтобы было быстро и панически больно. Чего Такии стоит не сложиться вдвое, а вцепиться обеими руками в Сюновы плечи, Идзаки не знает. Шоковая волна скрючивает Гэндзи диафрагму, он не может даже сипеть, провисает на Идзаки всем весом, но руки прижимают к себе железной, конвульсивной хваткой. Идзаки самому становится нечем дышать из-за сдавленной шеи. Он больше не может ударить. И не из-за отсутствия места для замаха. Он опускается вместе с ним на пол и сидит у него между коленок, упираясь ладонями в пол, притиснутый грудью к груди. Гэндзи наконец начинает кое-как сипло тянуть воздух. Руки обхватывают Идзаки еще крепче. - … - А? - … - Чего? - …Сюн… - Иди на хуй, - отчаянно шепчет Идзаки, чувствуя на загривке панически знакомую горячую ладонь. - Иди на хуй, Гэндзи. Пусти. - Побей… меня. Сможешь - уйдешь. Руки на Идзакиной шее расслабляются. Обнимают. Сюн опускает голову ему в плечо и зажмуривается. Сукин ты сын. - Я убью тебя, - глухо говорит он, помолчав, и на секунду прижимается губами к гладкой ключице в вырезе майки. - Ты нужен пацанам. Но завтра после всего - я тебя убью. Слышь, Гэндзи? - Хорошо, - шепчет Такия и улыбается белыми губами. - Чубрик, завтра держишься рядом с Макки. Ты и твои пацаны отвечаете за папашу, - Гэндзи стоит посреди кухни, хмурый и ссутуленный. Сэридзава сидит на коробке и курит дамские сигареты с запахом не то цветов, не то леденцов. Ночевать ему сегодня в этом городе больше особо негде. В кухне нет ничего, кроме холодильника и коробок. Нет даже стола. Такой весь дом. - Понял. Давай. Сбор в семь. Гэндзи захлопывает розовую раскладушку. Его ладонь неосознанно ложится на солнечное сплетение - весь день держится, не может нормально разогнуться. Где-то ему хорошо помогло. Он секунду думает, потом открывает раскладушку и снова тыкает в набор номера. - Чубрик, в семь утра, - спокойно уточняет он, - не вечера. Тамао не интересно, новый это дом или их прежний. Хватает того, что в одной кухне можно с простором чинить пару катеров, какая хер разница. Гэндзи открывает холодильник. - Молодой босс, - вежливо зовет стоящий на пороге пацан в синей куртке, с подбритыми висками, постарше их с Такией года, может, на два, - я отнес обогреватель к вам в комнату. Гэндзи держит в руке банку детского питания и хмуро на нее смотрит, потом прикладывает к животу. - Хорикава, - говорит он, - иди сюда. Бумага и ручка есть? - Да, босс, - напрягается пацан. - Сядь и пиши слово "персик", - тот без вопросов вырывает блокнотный лист и пишет на коленке. Гэндзи берет в одну руку бумажку, в другую желтую баночку. Сухо говорит, - Сравни. На баночке зеленым по желтому написано: "груша". Хорикава делается как-то меньше. - Простите, босс, все исправлю. Гэндзи чувствует себя разбитым и больным, он не хочет начала разборок раньше завтрашних семи утра, тем более в том, что хоть с натяжкой можно назвать "дома". - Не будешь сравнивать с бумажкой, нос в рот засуну, - говорит он и уже не слушая "все понял, босс, будет сделано", выгребает из холодильника баночки и прижимает холодное к животу. - Бери ложку, - бубнит он Сэридзаве и бредет в комнату. Персиковое и правда вкуснее. Гэндзи ногой раскатывает на полу футон. - Сэридзава, - зовет он, - Такэси в реанимации. Держись завтра возле Манабу, пацан совсем плохой. - Угу, - говорит Тамао. Завтра, судя по всему, реанимацию вообще ожидает тяжелый день. Персиковое реально вкуснее. Грушевое как-то жиже, комковатей, не такое воздушное. Такия стягивает футболку и поворачивается к нему спиной. Тамао отправляет ложку в рот, задумчиво поднимает глаза и вдруг понимает, что смесь вообще потеряла всякий вкус. Такия подцепляет совсем свежий пластырь на правом плече и аккуратно сдирает повязку с одного плеча, потом с другого. Тамао сглатывает, не жуя. Пока формой это похоже на крылья. Выглядит жутковато - исколотая иглой кожа воспалена, из свежих линий сочится сукровица. - Ну нихуя себе ты забомбил, - негромко говорит Сэридзава. Татуировка уже покрывает плечи на длину рукава футболки и всю спину ниже лопаток, контурами уходя в центре по позвоночнику вниз к пояснице. Плечи зататуированы густо, верхние линии уже более-менее четкие, черные, сочные, те, что ниже - совсем свежие, еще кровянящие. Сегодняшние. - Когда начал? - Как прилетел, - коротко отвечает Гэндзи. Уже три сеанса. Завтра он туда не пойдет. Завтра Хоусэн. Но если он сможет ходить - он пойдет туда послезавтра. И от этой мысли его колотит холодной дрожью и тянет блевать. Гэндзи больше предпочитает удары тупыми предметами, а не иглы. "Больно" не то что сюда не подходит, для описания этой монотонной, бесконечной хуйни "больно" - вообще не слово. Ему делают татуировку в пару раз быстрее, чем делают обычно. 3-4 дня между сеансами на заживание? Он сказал "нет". Быстрее значит, что каждый раз участок кожи в пару раз больше, чем положено за сеанс, больше проколов, больше чернил и крови. На третий день Гэндзи начало казаться, что от такого объема у него скоро начнут окрашиваться черным изнутри кончики пальцев. Охота было пожрать обезболивающего или успокоительного, но не было. Закончит со спиной, и останутся только последние две, круглые, на груди под ключицами, как у отца. Но это потом, пока надо чтобы хоть как-то двигались руки. Гэндзи достает из спортивной сумки в углу какой-то тюбик, давит на ладонь прозрачный гель и со вздохом начинает мазать плечо. Тамао отправляет в рот последнюю ложку смеси, но вкус так и не появляется. Он не спрашивает, почему не заметил татуировку раньше - в темноте, лежа мордой в подушку, это был бы слишком хитрый трюк. - Помочь? - без особого энтузиазма спрашивает Сэридзава, глядя, как тот тянется к лопаткам. - Да. Только руки вымой. Когда Сэридзава, с восхищением поблуждав по огромной хате, наконец находит дорогу назад, Такия сидит полуголый на футоне по-турецки. Протягивает тюбик через плечо и опять подпирает рукой голову. - Мазать густо? - Как намажешь. Сэридзава мажет густо и думает за жизнь. Спина у Такии оливковая, поджарая, приятная, вспухшие участки кожи ощущаются под пальцами. Тамао удивлен? Да нет, с чего бы, не сказать, что эта спина была дорога ему как память. Вот когда Токио, глядя себе под ноги, сказал ему, что родители отправляют его учиться в университет, в префектуру, до которой отсюда пиздовать сутки на автобусах и электричках в количестве стопицот штук - он изумился. И как-то даже не понял. Он ничего ему не сказал, потому что и дебилу понятно, что университетский диплом будет Токио пополезней, чем медицинская карта в четырех томах. Токио двинул на север, Такия двинул на юг. Сэридзава, как всегда, остался стоять на месте под помятым белым зонтиком. Драться резко стало не с кем и не для кого. И Сэридзава как-то охладел. За эти полгода из всей банды он пару раз встречался только с Идзаки. Да, Токио его изумил. А Такия - нет. С Такией все было очень понятно с самого начала, было ясно, что он никуда не денется - если он все-таки удержит равновесие на этих рельсах, он будет хреначить по ним вперед, как синкансэн, и Судзуран будет просто первой станцией. В этом отношении Тамао не понимал Катагири. Чтобы исполнить мечту Кэна, Такие пришлось бы сидеть за партой до тех пор, пока ему не стукнет полтинник. - Сэридзава, - голос слышен ладонями через голую спину. - Насколько Идзаки сильный? - Джоулей 700, - ухмыляется Тамао, - в прыжке. Такия сердито сопит. Смуглая спина в черных узорах блестит от прозрачного геля. - На кого бы ты поставил? - Ни на кого, - тянет Тамао. - Ты должен мне тысячу в обоих случаях. - Отдам телефонной карточкой, - мрачно говорит Гэндзи, и Сэридзава вдруг понимает, ч то он язвит. - Брось монетку, - советует он. Его ладонь спускается по спине от лопаток вниз. Вверх. Потом еще. - Хотя с монетками тебе не везет... Такия настораживается, где-то он уже слышал эти интонации. - Ты еще мажешь? - Уже нет, - честно говорит Сэридзава. И ласково добавляет. - В принципе, карточку я могу тебе простить… Спина каменеет так, что весь гель мгновенно впитывается. Первая паническая мысль приходит к Гэндзи в виде картинки. На картинке он тащит на свалку труп Сэридзавы, завернутый в отцовский антикварный ковер. Реплика к картинке приходит следующей: "Блять". Почему-то думается, что не лежи рядом с ним тюбик с гелем, все было бы не так безнадежно. Сэридзавины теплые ладони скользят по его спине, и Гэндзины руки невольно сжимаются в кулаки. - Не слышу восторга, - Сэридзава пристраивается к нему сзади ближе, коленка в дешевых синих джинсах опасно близко к Гэндзиному бедру. - Поэтому предлагаю как вариант: ты берешь за щеку. "В рот?" - тупо думает Гэндзи. - Я помыл не только руки, - ободряет Сэридзава. В другой ситуации, Сэридзава уже полоскал бы свои "не руки" отдельно от тела и плакал горючими слезами, что не предложил еще каких-нибудь вариантов, кроме этих двух. Но не сейчас. Ебучая монетка. "Блять, - зло думает Гэндзи, - это же надо было так просрать" "Ого" - думает Сэридзава, потому что от Такиевых метаний в комнате начинает ходить ходуном даже воздух. Анально или орально - выбор покруче, чем в задачке про принцессу и тигра. Такия красивый пацан, очень красивый. Сэридзава даже душит в себе желание с сожалением вздохнуть, когда говорит: - Хорошо. Тогда третий вариант: ты больше не ищешь типа, стрелявшего в дядю Хидэо, и остаешься целкой. Такие требуется всего пять секунд. Кажется, он наконец научился быстро принимать решения. Тамао одобряет. Он медленно поворачивается через плечо, в его хмурых, кофейно-черных глаза совершенно прозрачно читается: "Отсоси" "Отсоси сам" - ласково думает Сэридзава и улыбается, глядя на него нос к носу, рассматривая родинку под правой бровью, глаза, ресницы. Такия начинает сопеть, он похож на двигатель на ракетном топливе, который бешено работает на холостом ходу. Долг держит его покруче, чем если бы у него на руках и ногах висела вся его банда. Когда Гэндзи идет к футону, он чувствует, что волосы у него на руках встают во весь рост. Боится, что сейчас не сдержится и порвет его нахер на много маленьких Сэридзав. Гэндзи - не семилетняя девочка, чтобы пугаться Сэридзавиного члена. Чего он там не видел - член как член, ровный, твердый, с темной, уже влажной головкой. Гэндзи даже готов хладнокровно признать, что довольно большой. Все как у всех. Но блять, не в рот же. Почему-то вспоминается, как он облизывал Идзакин живот. Облизывал же, на добровольных началах. Одеяло под коленкой мягкое и клетчатое. Под другой тоже. Гэндзи наползает на Сэридзаву хмуро и угрожающе, как аллигатор, снова ставит руки рядом с его задницей и мрачно смотрит. Судя по всему, Сэридзаве вставляет от одной перспективы. Гэндзи молча говорит себе брать пример с сёгуна Токугава и медленно тянется вниз губами. Умей проигрывать. Хотя, на месте Гэндзи, Токугава Ёсимицу все-таки выпустил бы себе кишки. Чем ниже Гэндзи наклоняется, тем больше ему кажется, что сделать харакири по сравнению с этим было бы совсем не вредно. Слава богу, у Сэридзавы хватает ума не положить ладонь ему на голову. Первое прикосновение такое, словно лизнул оголенный провод. Он вздрагивает и хмурится. На кончике языка остается соль. "Не думай" - говорит себе Гэндзи, крепко зажмуривается, приоткрывает рот и обхватывает гладкую горячую головку губами. В первый раз он увидел это в семь лет, когда, заспанный, брел ночью по коридору пописать. Папа был в кабинете, сидел, откинувшись в своем кресле, перед ним на коленках стояла тетенька в цветастом платье гавайской расцветки и делала папе что-то такое, чего Гэндзи никогда в своей короткой жизни не видел. С тех пор у него очень сдержанное отношение к цветастым шмоткам. С тех пор Гэндзи отлично знал, каким коридором лучше ходить ночью в туалет, и к восьми годам он уже видел практически все и в разных вариациях. Никогда не видел он только свою маму и как-то не догадывался о ее существовании. С четырнадцати ему ничего не запрещалось. К семнадцати годам практически все было попробовано. К восемнадцати его это уже заебало. Чувствуя, как член входит ему за щеку, проводя по нему языком и слыша, как Сэридзава со стуком откидывает голову и стонет, Гэндзи мрачно думает, что попробовано было, видимо, не все. Бананы… эскимо… ах, блять. Хидэо-сан не запрещал сыну ничего с четырнадцати лет. Но стоя на пороге Гэндзиной комнаты, он про это не думает. Он глядит, как на футоне, разложенном среди коробок, его сын, склонившись над лежащим на спине парнем, уперевшись на локти, медленно ему отсасывает, глубоко забирая в рот. - Гэн. Тамао дергается так, словно его с размаху переезжает электричка. Такия медленно поднимает голову и хмуро смотрит через плечо. - Ну? Хидэо-сан стоит на пороге. Рукава рубашки закатаны, в руке ложка. Он пару секунд смотрит на них, потом подходит ближе и берет с коробки пару банок детского питания, которые они унесли из холодильника. - Грушевое, - без выражения предупреждает Гэндзи. - Ничего не поделаешь, - с непробиваемым выражением лица отвечает старший Такия. Его взгляд без интереса скользит по Сэридзавиному члену, блестящему от слюны. - Гэн. - Ну, чего? - Это ты раздолбал мой китайский сервиз в коридоре? Гэндзи угрюмо цыкает и смотрит в сторону. - Не оставляй где ни попадя, - бубнит он себе под нос. Хидэо-сан ничего не отвечает. Он тормозит уже на пороге. - Гэн. - Я проспорил, - шипит младший Такия сквозь зубы, со злостью думая, про то, что этот вкус во рту не смоешь шампанским. - Ни на что другое поспорить не догадался? - сухо спрашивает Хидэо-сан. - Заглохни. Старший Такия вздыхает и откручивает крышку на желтой баночке. Как ни крути, а держать слово он сына научил. - Ну, что делать, - говорит он, - проспорил - соси. И уходит, мелодично звякнув ложкой. "Не учи", - думает Гэндзи ему вдогонку и снова подтягивает к себе Сэридзаву за шлейки синих джинс. Тамао практически в отключке. Он ощущает, как горячий рот опять захватывает его и начинает посасывать, потирая языком чувствительные точки. Он чуть приподнимает голову, смотрит на Такию, на его нахмуренный лоб с капельками пота, сдвинутые брови, черные ресницы, на две выбритые полосы на коротко стриженном виске и думает: "Ебанутый". Он думает это, пока может. Потом кончаются и эти восемь букв, Тамао приподнимается на футоне и судорожно сгребает в кулак лоснящиеся черные волосы у Такии на макушке и смотрит, как он двигается, уже без мыслей. Смотрит до одури, до рыка, пока перед глазами не разлетаются звездные брызги, и все тело не выгибает так, что стена врезается в затылок. - Ебанутый, - зло бурчит Такия, утирая белое с щеки тыльной стороной ладони. Он проводит этим же местом по щеке Сэридзаве, оставляя блестящие скользкие следы. Пару секунд смотрит, а потом подползает ближе, тянется и целует в потерявшие чувствительность губы. Сэридзава не возражает, пуская внутрь чужой язык, чувствуя свой собственный вкус в чужом рту. Такая месть его устраивает. Когда Такия, наконец поднимается на ноги и мрачно убредает чистить зубы, утираясь на ходу футболкой, Тамао еще долго лежит на спине, глядя в высокий светлый потолок чуть приоткрытыми глазами. Он только теперь понимает, как же он сглупил со своим третьим вариантом. Гэндзи стоит босиком на холодном полу в зале, среди коробок, и прижимает к уху темно-розовую трубку. - Да, Хорикава. Понял. Хорошо. Дай ему трубку… Он слышит в трубке приглушенные трели чьего-то тоскливо звонящего телефона, возню, шорохи и всхлип. Лучше бы было слышно море. Сиплый болезненный кашель, трели усиливаются. Не вынимая руки из кармана домашних брюк, Гэндзи поворачивается через плечо. Тамао, стоящий в дверях с телефоном, в несуразной футболке, встрепанный, кажется маленьким и домашним. - Сэридзава, - хмуро говорит Гэндзи, глядя исподлобья, - хватит звонить. Он сейчас не ответит. Лицо Тамао каменеет. "Абонент не отвечает" - слышит он через пару секунд. Одновременно Гэндзи слышит, как трели в трубке обрываются. Он отворачивается обратно к окну и угрюмо глядит на смурной падающий снег. - К… Кава…ниси… слу-шаю… - Доброе утро, хуйло, - спокойно говорит Гэндзи. - Вот ты и нашелся. - Доброе утро, Тамаки-сан, - говорит старший Такия, выпуская густой вишневый дым. На улице холодно, семь утра, красиво падает снег. Окно машины приоткрыто. - Верно, стоит слева от рыжего, в середине. Высокий, да, - выслушав ответ, коротко низко смеется. - Благодарю, благодарю. Да… Да. Спасибо. Надеюсь на вас, Тамаки-сан. Всего доброго. В стекле заднего вида серебристая машина, стоящая позади, отъезжает и неторопливо катится через дворы. Исчезает. - Босс, - подает голос Ивасаки, - ну что там? Еще один партнер по бизнесу удался? - Не у меня, - лениво тянет Хидэо-сан, подпирая голову рукой и глядя через окно в школьный двор. - У него. - Смотрины прошли успешно? - Ивасаки, - устало говорит старший Такия, - считай сам. Классы, A, B, C, D и E. В каждом по 25 человек. Сколько? - 25 на 5… 125 человек. -Да. В каждой параллели. Сложи 9, 10 и 11 классы. -На 3… 375. -Да. А теперь погляди в первые ряды. Видишь тех, кто не в форме? Это стоит весь поток Гэна, выпускники. Посчитал? - Около 500 человек, босс. - Да, - задумчиво говорит Хидэо-сан, - пятьсот человек. Судзуран… Посмотри, сейчас у него людей больше, чем у меня. - Спросили бы, сказал бы, что такого не бывает, - говорит Ивасаки. И сглатывает. Хоусэну даже некуда выйти из школы. Весь их двор от ворот до стен школы заполнила густая черная толпа. Судзуран стоит под снегом спокойно и молча. Им не холодно. Машина затормозила за оградой, у угла школы. Ивасаки знает, как занять хорошую позицию. В первом ряду черной армии Хидэо-сан хорошо видит спокойно и расслабленно стоящего сына. Гэндзи курит, хмуро поглядывая вверх, на безмолвные окна белой школы. За спиной у Гэндзи пять сотен его людей. Гэндзи взлетел. Хидэо-сан вздыхает, оставляя на приопущенном окне белое пятно пара. Он думает, что сын научился всему. Не научился только поправлять задравшуюся футболку на покрытом татуировками крестце. "Дурень" - с теплотой думает старший Такия, глядя в молодое, красивое лицо с высокими скулами и спокойными глазами. Губы бантиком. Длинные пальцы. Рост. Телки не уходят в никуда, они уходят к кому-то. Он был в этом уверен, пока она не ушла. Взяла и упиздовала куда-то к черту на рога. Гэн вырос похожим на нее. Она была стройная, очень красивая, высокая, длинные ноги. Метр восемьдесят. Не спортсменка, а хрен знает че. Не умела готовить. Но как же дико он ее любил. И эта ебучая ночь любви затянулась на целую жизнь. Единственное, о чем Такия жалеет в этой своей жизни, это о том, что Акико не была окинавской шлюхой. Иначе она осталась бы с ним навсегда. - Поехали, Ивасаки, - говорит Хидэо-сан, прикрывая окно. - Не станете смотреть, босс? Такия-старший тянет из нагрудного кармана пачку, набитую разными сигаретами. - Драки не будет, - спокойно говорит он и выбирает обычную, с простым табаком, без искусственного запаха. - Поверь мне. Мотор приятно ворчит. Хидэо-сан чиркает зажигалкой и бросает последний взгляд в окно. - Ивасаки, - говорит он, выпуская дым через ноздри. - Позвони в аэропорт. Билет в Наха на субботу не нужен. - …Ну, что? - Триста пятьдесят четыре. - Что триста пятьдесят четыре? - А что "что"? - вяло спрашивает Идзаки. - Побил Такию? - с доброжелательным интересом спрашивает Сэридзава на том конце невидимого провода. - Да, - роняет рыжий и прикрывает глаза. С закрытыми глазами биение сердца под ухом становится слышно отчетливее. - Убил, закопал и надпись написал… Блять. Сука. - Мне как-то в магазине рассказали, - флегматично замечает Тамао, - что есть такая болезнь, когда человек неосознанно вслух ругается матом. Копролалия. - Копрохулия, - бормочет Идзаки, недовольно глядя на темно-розовую раскладушку, которую сжимает в руках. - Что за ебучий телефон. По совести, телефон у Идзаки точно такой же, и даже звонит так же. Просто он черный. Он прижимает трубку Гэндзи к уху и снова опускается губами на его голую спину. Вдыхает его запах, приподнимается на локтях и целует, в черные волосы, в шею, в косточку на плече. Сначала он подумал, что без татуировки было лучше. А теперь ему кажется, что он сам нарисовал бы ему такую. - Ну? - слышится в трубке угрюмый, бесконечно довольный жизнью голос. - Я подумал, - спокойно говорит Сэридзава, - что карточку можешь не отдавать, - медлит, потом вздыхает и добавляет. - Спасибо за Каваниси. - Как он там? - лениво спрашивает Гэндзи, чувствуя, как Идзакины руки медленно гладят его по бокам. - В гипсе. Но не хочет расставаться с палочками, которые твои люди засунули ему в нос. - Я сказал ему, что он теперь отвечает за Кэн-сана, - бормочет Гэндзи и успевает ухватить пальцами светлую выжженную прядь, когда Идзаки наклоняется и целует его в ладонь. - Если с ним что-то случится, я сам приеду и забью эти палочки ему в голову. - Он знает, - говорит Сэридзава и замолкает. На заднем плане слышны крики чаек. Море. - Мне нравится, - говорит Идзаки ему в спину между лопатками, когда он кладет трубку, и опять обводит черную линию языком. - Ты ее видел в первый и последний раз, - бормочет Гэндзи и улыбается. - Больше не увидишь. Сегодня младшего Миками перевели в палату из реанимации. Это хорошо. Гэндзи искренне предпочитает, чтобы у него болела задница, а не душа. - Почему? - Пятьсот пятьдесят пять, - бубнит Гэндзи, закрывая глаза. - Почему ты мне дал? - тихо переформулирует Идзаки ему в ухо и опять прижимается грудью к спине. Гэндзи чувствует, что он улыбается.. - Пятьсот пятьдесят шесть, - бормочет он и добавляет, ни к чему конкретно, просто, так тихо, что практически не слышно. - Сюн... Видимо, Идзаки слышит. Губы у него теплые, немного шершавые. Он невесомо целует его лицо, прихватывает губами бровь, закрытое веко. - Слышь, Гэндзи, - шепчет он, наваливаясь тяжелее, дышит ему в подбородок. - Че он хотел? - Такия бормочет что-то неразборчивое. - Он заебал ебать тебе голову. Шли его на хер. Пальцы в его челке сжимаются быстро и крепко. - Никогда, - не открывая глаз говорит Гэндзи, - не говори про него плохо. Он один из самых четких чуваков, которых я когда-либо знал. Идзаки ухмыляется. Он согласен. Когда опять начинает звонить телефон, Гэндзи просто разжимает пальцы, веки остаются закрытыми. - Але? - Хуйлё, - роняет Идзаки. Его рифмы для всех одинаковы, даже для самых четких чуваков по эту сторону океана. - Забыл чего? - Забыл сказать: попробуй детское питание. Только персиковое. Оно вкусное, тебе понравится. - К психиатру тебе надо, Сэридзава, - сухо говорит рыжий после длинной паузы. Тамао усмехается, глядя в ясное голубое небо над морем. Цвет такой пронзительно чистый, как будто все только начинается. В трубке хрустит. - Слышь, Сэридзава… - М? - Расскажи все-таки до конца. Сэридзава вздыхает, отряхивает руки и садится на доски пирса, свешивает ноги вниз. Молчит. А потом все-таки в третий раз заводит: - Идет по улице ослик... И слышит в трубке, как Такия улыбается. << || The End |