Начальник стражи шумно дышит, все еще содрогаясь, а Тадайоши, насмешливо улыбаясь, уже поднимается. Все также молча он отворачивается, низко наклоняясь, чтобы поднять его лежащий в стороне халат.
В этот момент Нишикидо-ага поднимает голову, и выражение его лица становится абсолютно непечатным.
То есть таким, что в порядочной книжке не опишешь.

Посол уже не видит этого. Развернувшись, он направляется в комнату, где прохладный ночной ветерок все также развевает занавеси на зарешеченном окне и играет пологом богато застланной кровати.
Тадайоши бросает халат рядом с ней и тянется за иранскими притираниями, дабы по обычаю его страны умастить свое тело. Конечно, это полагается делать специально обученным невольникам, но, к сожалению, он поставлен в этом эмирате в ужасные бытовые условия.
Несовместимые с его высокородностью.

Доносящиеся из сада соловьиные трели, посвященные луне, разложенные по кровати мягкие подушки, расшитые бордово-красными нитями, покрывала из дорогой шерсти белых верблюдиц...
Все говорит о том, что его сон обещает быть сладким и долгим. Благовония его страны навевают мысль о доме, и Окура даже позволяет себе слабо улыбнуться, вспоминая о проваленном сегодня задании.
Ничего, еще будет время, только бы отвертеться от неуемного любопытства и назойливого внимания начальника стражи.
Из-за чего он полез спасать сегодня Нишикидо? Не из-за этого же назойливого внимания?
Тадайоши останавливается перед кроватью лишь для того, чтобы довольно потянуться, предвкушая заслуженный отдых.
Зевая, он не слышит тот интригующий звук, с которым мокрые босые ноги шлепают по полу.

Арабский стиль, наверное, является самым ярким этническим стилем, как в архитектуре, так и в интерьере. Формируясь и развиваясь под жестким влиянием ислама, арабо-мусульманская культура сохранила свою самобытность и целостность, тяготея к роскоши и изяществу.
Коран запрещает использование изображений людей и животных. Поэтому в арабском стиле нет скульптуры, ему присуща богатая орнаментальность: арабески – схематические изображения растений и геометрических фигур; куфические письмена – шедевры каллиграфии, зачастую цитирующие...
Вы уверены, что именно сейчас хотите об этом читать?
Точно?

Нишикидо-ага настигает расслабленного посла, когда тот уже собирается улечься на ложе. Неслышный прыжок, и начальник стражи, слегка придавив локтем горло запрокинувшему голову послу, прижимает его к стойке балдахина.
Ни единого слова не звучит в оглушающей желаниями тишине, словно начальник стражи и высокородный посол халифов строго соблюдают свое недавно заведенное правило – разговаривать действиями.
Ожидая каждый шаг противника, продумывая свой, будто собираясь поставить мат на семнадцатом ходу индийской забавы.
Ресницы посла дрожат, и каждый вздох дается ему с трудом, пока Нишикидо-ага? как зачарованный смотрит на то, как язык посла облизывает губы.
Украдкой, словно смущенно.
Смущенно?
Начальник стражи толкает Окуру на кровать и тут же оседлывает его бедра, прижимая запястья посла к расшитому покрывалу.

Нишикидо наклоняет голову ниже, сильнее сжимая руки посла.
Губы такого цвета, словно на них еще остался гранатовый сок.
Цвета, так волнующего его.
Словно сок еще не успели слизнуть, медленно проведя языком по сладким, как щербет, губам...
Хочешь проверить?

Нишикидо-ага кажется, что в его глазах все рябит и неверно плывет, когда ресницы посла послушно опускаются вниз, голова запрокидывается, когда Тадайоши грациозно прогибает спину.
И те самые немыслимые губы шепчут немного хрипловато, как в лихорадке:
- Тебе все равно, если после будет война?
Начальника стражи может смутить только этот хриплый тон, и то не факт - видимо, уже сказывается иммунитет, потому что он упрямо отвечает:
- Светлейший эмир разберется. А может...
Нишикидо-ага усаживается на Окуре ровнее, слегка поерзав.
Ощущая собственным обнаженным телом, насколько возбужден посол, он говорит немного медленнее:
- ... может, убить тебя после, чтобы ты не проболтался? – и начальник стражи не может удержаться, чтобы не провести ладонью по его щеке. - Я в любом случае умру, так прихвачу тебя с собой. Аллах знает, как мне тяжело жилось в этой жизни, а уж богатые... гхм... духовно и так попадают в рай. Сообразим гурию на двоих? А уж наши владыки как-нибудь между собой договорятся.
Легкое покашливание в темноте подозрительно смахивает на смех:
- Да, они как-нибудь договорятся. А вот договоримся ли мы, кто знает?
- Я уверен в этом, высокородный, - говорит Нишикидо, наклоняясь к шее посла.

Узнавать его через поцелуй.
Узнавать свою собственную настойчивость, правда, приправленную чужой, обманчиво легкой улыбкой.
Будто Тадайоши пытается скрыть то, что сам хочет его... насмехаясь над собой же.
И наклоняясь для их второго поцелуя, Нишикидо все равно крепко держит запястья посла, до конца ему не доверяя, а коленями крепко сжимает бока.
Боясь выпустить, чтобы тот не извернулся, как змея, и не уплыл по воздуху, как джинн, оставив начальника стражи одного, в состоянии крайней неудовлетворенности после такой насыщенной на события ночи.

Звуки, что громче с каждой секундой, тем не менее, не долетают до ушей стражи, крепко спящей у закрытых дверей в покои посла. И Нишикидо, если бы дал себе труд задуматься, заподозрил бы что-то неладное.
Но он сейчас не тем местом думает - у этой, шайтан ее побери, ночи не заканчиваются щедрые дары.
Решительно наклоняясь к Окуре, Нишикидо-ага просто забывает, как дышать.
Такой высокомерный еще пятнадцать минут назад, Тадайоши-ад-Окура улыбается и, закрыв глаза, жадно ловит его поцелуи, которые начальник стражи и так, как ему кажется, рассыпает в достаточном количестве.
Но когда Окура с восторгом стонет, Нишикидо-ага посещают странные мысли о том, кто тут кого и на что только что спровоцировал.

Внезапно резкая боль пронзает его раненное плечо. Поврежденная во время драки рука дает о себе знать – из глубокого пореза опять начинает сочиться кровь. И начальник стражи, тряхнув головой, чтобы убрать мокрые волосы с глаз, отпускает посла и садится на кровати рядом с ним.
С болезненной гримасой на лице Нишикидо зажимает руку чуть выше раны, чтобы остановить кровь. Он открывает рот, цедя что-то сквозь зубы, и это вряд ли что-то почтительно-извиняющееся.
В это время Окура приподнимается на кровати.
И его палец прижимается к губам начальника стражи, приказывая молчать.

Тут же его рука спускается вниз, к стоящему члену Нишикидо, заставляя того забыть о ране.
Заставляя вообще обо всем забыть, кроме этих точных, обманчиво легких, уводящих за собой прикосновений, кроме почти тянущей боли от мучительного возбуждения, с которой невозможно смириться, которую невозможно терпеть.
И он тянется за этими прикосновениями, подаваясь бедрами вперед.
Позволяя Тадайоши все откровеннее и откровеннее ласкать его.

Ветер, донесший собачий вой с окраин города, проходится по спине начальника стражи, заставляя его очнуться, вздрогнув от внезапного холода.
Нишикидо отталкивает руки посла от своего паха и заваливает его на кровать.
Даже не стараясь быть нежным.
Разве возможно ждать?
Ведь выражение лица Тадайоши-ад-Окуры тоже о такой добродетели, как терпение, не говорит. Смотря на его раскрасневшееся лицо и вспоминая прошлые прикосновения...
Легче поверить, что посол вообще не имеет представления о добродетелях, как таковых.
И Нишикидо-ага, прижимая его своим телом к кровати и гася его попытки приподняться, забирается рукой под его ягодицы.
Скользкое от притираний тело удержать под собой нелегко, но целуя запрокинутую шею шепчущего что-то Окуры, он упрямо проталкивает руку дальше.
То, как по телу посла медленно пробегает сладкая дрожь, а сдавленные стоны становятся все протяжнее, ясно говорит о том, что ему доставляет несказанное удовольствие то, как и куда погружаются пальцы Нишикидо.
Но начальник стражи раздвигает шире его колени, чтобы резко войти.
И уже не заботясь о страже за стеной, блаженно улыбаясь, выкрикивает последние ругательства, ощущая, как тело посла принимает его.

Дальнейшее проносится мимо них стремительно и запутанно, как табун диких лошадей несется по осыпающейся горной дороге в утреннем тумане.
Руки Тадайоши, прижимающие его крепче к себе так отчаянно, словно посол тонет и пытается выбраться.
Их сплетенные ноги, выплеснутые сила и желание, бесстыдные крики…
Яркие картинки проносятся перед глазами Нишикидо-ага, словно его разум отуманен.
Бокал, поднесенный к его губам. Вино с пряностями.
Минутная тьма в глазах.
Хищная улыбка посла.
Снова прилив желания сумасшедшей, звериной силы.
Цветная вязь по краю бокала, струи вина, бегущие по подбородку на грудь начальника стражи, отдающие гвоздикой, имбирем и распутством.
Невероятный запах этой смеси, поддерживающей силы и заставляющий шире раскрыть глаза и искать его поцелуев.
Слабая вспышка. И лицо Окуры опять рядом, очень близко.
Разметавшееся на дорогих покрывалах тело.
Инстинкты, удовлетворяемые раз за разом.
Опять вспотевшее тело и изумительный запах его кожи.
Потом еще раз, третий.
Прежде чем Тадайоши оставляет его в покое, довольно разваливаясь на кровати, широко раскинув руки по цветастым подушкам.

Обессиленный начальник эмирской стражи падает на живот рядом с ним, мгновенно забываясь крепким сном и уже не замечая даже, как руки посла неспешно перебирают его волосы.
Ночь уже на исходе, крошечные точки звезд бледнеют, а утренняя звезда, Аз-Зухара уже готовится встречать рассвет. Но даже лучи встающего солнца, проникая через темно-вишневые завеси на кровати, отбрасывают розовые блики на усталые лица, не в силах добудиться их.
Стража начинает лениво просыпаться, бряцая саблями и неспешно переговариваясь.
В комнате переводчика еле слышно храпит Ясуда.

Ночь с рассветом ведут неспешный разговор над городом эмира, словно старые друзья, не видевшиеся вечность. Ночь знает, что придется уступить, а утро, не настаивая, ждет, когда она закончит собирать клочья своей тьмы по переулкам.
Придерживая ускользающую с солнечными лучами чадру, ночь стыдливо нашептывает утру все происшествия нынешнего ее царствования, подошедшего к концу. Улыбающееся утро затейливо золотит башни и деревья, игриво надвигаясь на ночь.
Они заняты сами собой, и никто из них не обращает внимания, как в город эмира, сразу после утреннего призыва на молитву, через только что распахнутые стражей ворота въезжает всадник со слугой, бегущим у стремени его лошади.
На всаднике - темный халат, на котором слабо угадывается оранжевое шитье – настолько он запылен, и тюрбан, край которого прикрывает лицо, оставляя открытыми лишь черные глаза, цепким взглядом окидывающие все вокруг.
Стражникам он высокомерно предъявляет письмо с личной печатью главного визиря. Поклонившись, один из стражников, кривой Махмуд, тайком сплевывает через плечо. На всякий случай, от сглаза.
Да кто их разберет, этих магрибских колдунов – маджусов.

Утреннюю потасовку карликовых разноцветных попугаев в саду, и солнце, греющее нос так, что хочется чихнуть, нельзя игнорировать.
Наследный принц, Уэда-аль-Китагава просыпается медленно, потихоньку выскальзывая из объятий крепкого сна. Подушка мягко качает его, так усыпляющее, что сон опять, коварно потирая пушистые лапы, готовится заполучить младшего принца. Если сейчас Уэда все-таки встанет, набросит халат и подойдет к окну, то еще можно будет увидеть, как туман отползает с глади бухты.
А если на эстетику ему все же наплевать, то можно еще заснуть.
Когда б не громкие голоса стражников, их возгласы, лязг оружия и откровенно хамские и непристойные анекдоты.
Разве смеют они себя так вести под окнами покоев наследного принца? Нет, не смеют.
А вот возле тюремной башни…
Уэда резко открывает глаза.
Он в башне? И это не подушка, а...
А мерно вздымающаяся грудь Йокоямы-бека.
- Могила пророка! - младший принц стремительно вскакивает, но тут его за лодыжку хватает рука начальника тюремной башни:
- Да благослови тебя Аллах, любимый! Разве ты уже уходишь?
Вчерашний жар опять опаляет тело, мгновенно взвиваясь своими немилосердными языками пламени от пят до головы.
Уэда аль-Китагава опускается опять на ковер, а Йокояма-бек, прижимая его к себе и запустив руку в рыжие волосы Уэды, шепчет ему на ухо:
- Зачем ты приходил?
Уэда открывает было рот сказать что-то, но только резко суживает глаза и капризно сжимает губы, упрямо мотая головой в ответ.

Выйдя из башни, младший принц прислоняется к каменной кладке, запрокидывая голову к небу.
Рассказывая уже ему о том, что задумал, о том, что шансы невелики, и о том, что будет в случае неудачи.
Разве можно было сказать «прощай» в лицо? У него нет таких сил.
Йокояма-бек меряет широкими шагами площадку под крышей тюремной башни, не находя себе места.

Сквозь плотные ставни покоев в гареме главного визиря солнечный свет почти не проникает. Здесь царит приятный полумрак, и визирь просыпается только потому, что чувствует время.
Глянув на спящую теперь уже фактически «наложницу», Томохис-бек встает с кровати, и, спотыкаясь через разбросанную по комнате одежду, подходит к двери, чтобы отдать евнухам распоряжения об омовении и одеянии.
Когда он уже почти приближается и берется за ручку двери, слабый голос, доносящийся с постели, привлекает его внимание:
- … деньги… да, все будет… дайте мне три дня на подготовку, хотя бы три дня… зачем это нужно начальнику стражи?
Визирь успевает обернуться как раз вовремя, чтобы увидеть, как кривится лицо Тегоши, мечущегося по кровати в кошмарном сне.

Томохис-бек глазами разыскивает свой меч по комнате.
Можно было и сразу догадаться, какой лисе он мешает своим существованием. Нанимать убийцу, чтобы самому гоняться за Тегоши потом, изображая печаль по безвременно почившему визирю, а также, несомненно, искреннее рвение и усердие? Лицемерно посыпая голову пеплом?
Это как раз в духе Нишикидо-ага.
Возмутительно сэкономить на нем, наняв почти ребенка?
Тоже.
Томохис-бек может только возблагодарить судьбу за такого врага, что постоянно находится рядом, изобретая все новые способы привить ему страсть к жизни.
Главный визирь никому и никогда не даст убить начальника эмирской стражи, при подобном случае он тут же встанет на его защиту.
Потому что теперь он жаждет убить начальника стражи исключительно собственноручно.

Набросив на голое тело халат и вернувшись опять к их смятому ложу, он не может удержаться, чтобы не накрыть своей ладонью плечо Юи, который затихает под этим прикосновением, переставая бормотать. Обмякнув и повернувшись на спину, Тегоши открывает глаза, встречаясь взглядом с главным визирем.
Сонный, с медовой поволокой, томный взгляд, со сна не выражающий почти ничего, кроме завлекающей тьмы.
- Меня вызывают во дворец, - улыбаясь, тихо шепчет визирь.
Тегоши, в глазах которого мелькает нечто, отражающее улыбку Томохис-бека, успокоено кивает, переворачиваясь на бок, словно эти слова визиря все объясняют.
И тут же резко и испуганно откидывается на спину, прикрывая свою наготу шелковой простыней.
Не сводя с главного визиря настороженного взгляда.

Томохис-бек опускается на кровать рядом с ним и проводит рукой по щеке, приближая губы к его губам:
- Дождись меня, не вздумай бежать! Здесь ты под моей защитой.
Во взгляде Юи мелькает облегчение, и он, шумно дыша, закрывает глаза и подставляет губы под поцелуй, но визирь уже встает с кровати, направляясь к выходу из покоев.
Оставляя дверь открытой, Томохис-бек надменно поворачивается к резво подбегающему евнуху:
- Не закрывать ее. Она вольна делать, что захочет.
И визирь еще пожалеет о своих опрометчивых словах.

Эмир Аканиши просыпается сам, когда солнце, аккуратно расправляя сеть своих убийственно-палящих лучей над землей, уже стоит в зените.
Разморенная зноем стража тихонько переговаривается за дверью, но их плебейский шепот не слышен здесь, где тяжелые, вышитые золотом занавеси оставляют мало места для света.
Чем дольше смотришь на солнечного зайчика на стене – тем меньше хочется вставать.
Тем меньше хочется жить.
Эмир просыпается в постели не один.
А с такой головной болью, от которой страшно открыть глаза.

Место в постели рядом с ним еще хранит чужое тепло.
Смятые простыни послушно и бессердечно сохраняют это навязчивое воспоминание, забыв о том, что так легкомысленно выпустили джинна из своих объятий.
Ноющее тело эмира отчетливо ощущает незабываемые прикосновения, будто Каме еще здесь.
Рядом.
И собственные, такие обжигающие, мысли Аканиши не дают джинну покинуть его воображение.
Не дают ему уйти.
Но в покоях светлейшего никого нет, кроме него самого – джинн покинул его под утро.
Только развевается тонкая шелковая занавеска на окне, дразня голубое небо, да проклятые простыни, на которые эмир перекатывается, подминая под себя, неожиданно холодят.
До вспыхивающего жара во всем теле.

Когда мулла Цуеши подходит к дверям покоев, стража с лязгом скрещивает алебарды прямо перед его лицом. И начальник караула, кому вчера выпала честь фактически возглавить эмирскую охрану взамен приставленного к послу Нишикидо-ага, выступает вперед:
- Светлейший не приказывал будить его.
Но вид взбудораженного и явно обеспокоенного чем-то муллы заставляет прислушаться.
- Где сам начальник стражи? Ах его нет… Пустите, я должен доложить светлейшему о приезде могущественного магрибского колдуна. Он утверждает, что нашему эмиру, даруй ему Аллах здоровье и долголетие, грозит смертельная опасность!

- За главным визирем уже было послано? – Аканиши на ходу поправляет парадную чалму из голубого шелка, украшенную перьями фазана и небрежно заколотую жемчужной брошью.
- Сразу же, как только колдун появился. И визирь уже здесь, - так же на ходу отвечает мулла.
Резко останавливаясь, эмир угрожающе поворачивается к Цуеши:
- Если ты обманул нас… и вытащил из постели из-за какой-то ерунды…
- Повелитель! – прикладывая ладонь к груди, мулла Цуеши отвечает преувеличенно возмущенно и даже где-то негодующе оттого, что его подозревают в таком варварском и неоригинальном коварстве.
- А наш брат? – более спокойным тоном переспрашивает эмир, снова направляясь к зале совещаний.
- Он уже там, о, великий, - с готовностью отвечает мулла Цуеши.
Но эмир его уже не слышит.
Высокомерно подняв голову и сердито смотря перед собой, он заходит в открытые перед ними створки дверей залы совещаний.
Как по команде все придворные тут же опускаются на колени, чтобы раболепно коснуться лбом пола, приветствуя его. Стоять остаются только Уэда, слегка склонивший голову в знак признания первородства светлейшего, главный визирь, почтительно кланяющийся, приложив руку к груди, и колдун, что касается лбом сцепленных в замок рук, приветствуя эмира по обычаям своей страны.
Заняв свое место и позволяюще махнув рукой рабам, орудующим опахалами, светлейший, опершись локтем на подлокотник трона, наконец-то обращает свое царственное внимание на гостя.

Замотанный в черный, расшитый оранжевыми символами, запыленный халат, маджус молча обводит глазами зал. И под взглядом его пронзительно-черных глаз многие опускают свои, что вызывает у него легкую кривоватую улыбку.
Предвкушающую.
Ярко-белые, потерявшие свой естественный цвет волосы, контрастируют со смуглым цветом кожи, свидетельствующим о том, что их обладатель много времени проводит в путешествиях.
И скорее за головами врагов, чем в хадже, как добропорядочный правоверный.
В общем, облик колдуна, «самого могущественного в Магрибе», по уверениям муллы, безусловно восхищает и вызывает неподконтрольный трепет у присутствующих придворных, не отягощенных даже средневековым интеллектом.
Настороженность и откровенное недоумение у эмира.
И смутные воспоминания о каком-то письме у главного визиря Томохис-бека, от которого проблема джинна, неподчиняющегося приказам и нарушающего спокойствие, сейчас далека, как никогда.
У него своего такого добра теперь в доме достаточно.

Духота нестерпима. Благовония каждого из толпы придворных артистически смешиваются друг с другом, донося до царственных ноздрей совершенно невыносимое сочетание. Опахала мало спасают положение - на спине, под парадным голубым халатом уже собирается пот.
Взгляд колдуна слишком выжидающий.
Молчание затягивается.
Эмир переводит выразительный взгляд на главного визиря, намекая вмешаться и начать разговор, но Томохис-бек уж слишком поглощен домашними делами, разглядывая украшенные именами Аллаха своды, вместо того, чтобы прийти светлейшему на помощь.
Что-то неуловимо не нравится эмиру в облике пришедшего во дворец, но эти магрибские колдуны – все еще мощная сила, чтобы с ними считаться.
Ведь негативный опыт славного шаха Коямы, превращенного обиженным им маджусом Шиге в котика, в своего домашнего котика, до сих пор не дает сомневаться в этом.
Колдовским котиком, пусть даже черным, эмир сегодня банально стать не готов.
Нет настроения.

Еще раз взглянув на главного визиря и убедившись, что он также глух и недоступен, эмир, затаенно вздыхая, начинает разговор сам:
- Что привело тебя к нам, магрибский колдун?
Человек в запыленном халате словно ждал именно этих слов, так торопливо подходя ближе, что Аканиши приходится останавливать его предупреждающим жестом, который заставляет стражу вытащить мечи, наконец-то вспомнив о своих обязанностях.
Колдун останавливается в пяти шагах:
- Приветствую светлейшего эмира, затмевающего собой солнце и потрясающего землю!
Формула приветствия стандартна, но в нее явно не доложили почтения, и эмир, уловив это, морщится, как от кислой сливы.
Но молчит, легким кивком головы позволяя говорящему продолжать.
- Я спешил, светлейший! Загнал трех коней по дороге…
Усталый вид стоящего позади него его слуги говорит о том, что он, несомненно, тоже входит в число загнанных.
-… только чтобы успеть к тебе, о, великий, и спасти от неминуемой смерти!
Половина придворных ахает и отшатывается к стене от таких слов. Младший принц, заинтересованно прищурившись, проходит несколько шагов, чтобы встать позади трона сиятельного брата. Он все-таки, как никак следующий наследник. Визирь наконец-то выходит из задумчивости и ищет глазами Нишикидо-ага, которому бы положено присутствовать при таком.
Но начальника эмирской стражи нет здесь.

По рядам все еще гуляет горячий любопытствующий шепот, который Аканиши опять останавливает универсальным движением руки.
Звон сабель служит прекрасным успокоительным, заставляя мгновенно замолчать.
- Продолжай, – не моргнув глазом, предлагает эмир, не сводя с говорящего тяжелого взгляда.
Колдун шагает вперед, опять настойчиво удаляя почтение из поклона:
- Меня зовут Коки-ибн-Танака! Вчера ночью я смотрел на звезды как обычно…
Аканиши позволяет себе вздох облегчения, звезды – это вам не окровавленные внутренности барашка, по которым гадают местные маги.
Но следующие слова маджуса завладевают его вниманием:
- Звезда Аль-Джус вошла в противостояние со звездой Аль-Нотис, что, безусловно, несет несчастье правящему эмиру. Я умоляю сказать тебя, светлейший, не происходило ли чего-нибудь странного с тобой в последнее время?
Визирь затаивает дыхание, Уэда выглядывает из-за трона, пытаясь рассмотреть выражение лица эмира, придворные обращаются в уши, даже невольники за спиной Аканиши замирают, перестав двигать опахалами.
- Нет, - односложно отвечает эмир и ему кажется, что Танака издает тщательно скрываемый досадливый вздох, закрывая глаза.
Первый наводящий вопрос потерпел фиаско.

Но, справившись с разочарованием, колдун, поклонившись, вкрадчивым голосом продолжает дальше:
- Посмотрев вчера, в пути, на небо, я увидел звезду аль-Кареб. Она сменила цвет на красный, что предвещает смерть правящему эмиру от сил созданий Аллаха, проклятых Сулейманом. Маридов, ифритов… Может быть, джиннов?
На последнем слове брови Аканиши слегка приподнимаются, взгляд визиря становится более настороженным, Уэда с ледяным лицом опять отступает за трон, а ибн-Танака впивается почти торжествующим взглядом в лицо эмира, продолжая говорить:
- Не беспокоили ли светлейшего эмира, защитника правоверных, эти создания?
Предупреждающий взгляд эмир адресует в первую очередь мулле, уже открывающему рот, чтобы высказать что-то вроде: «О да, еще как беспокоили. Вам завернуть или сами изгоните?».
И этот быстрый взгляд не ускользает от колдуна
- Не беспокоили, - отвечает Аканиши, переводя взгляда и натыкаясь на огонь начинающей разгораться упрямой злости в глазах ибн-Танаки.
В глазах колдуна светится желание быть первым.
Два горных барана на узкой тропинке над бурной речкой, нагнув головы, смотрят друг на друга с меньшим упрямством, чем в данный момент смотрят друг на друга эмир и колдун.
Но это ощущение быстро пропадает. Буквально через секунду, опять улыбнувшись, магрибский колдун делает еще шаг вперед:
- И сегодня, повелитель, стремительно направляясь сюда, чтобы предотвратить страшное, я, ничтожный слуга солнцеподобного эмира, наткнулся в кустах твоего сада на это…
Коки щелкает пальцами и слуга его, стоящий позади и торопливо роясь в дорожном мешке, достает что-то из него и подносит колдуну.
И тот, полой своего халата, обтирает этот предмет, любовно полируя.
Тот, что все здесь уже неоднократно видели, выбрасывали, пинали, и в своих заботах проходили мимо…
Медный кувшин с затейливой вязью древних букв.

- Вот то, что обеспокоило меня окончательно и придало решимости добиться встречи с великим. Солнцеподобный знает, что написано здесь?
Уэда-аль Китагава ищет глазами начальника тюремной башни, но натыкается взглядом на главного визиря, который озадаченно трет себе подбородок, испытующе разглядывая Танаку.
А эмир?
Эмир молчит, задумчиво разглядывая надпись, позволяя настороженной тишине вновь поселится в зале.
Бегущая, струящаяся по медному боку вязь переливается всеми цветами, вспыхивая и потухая, загораясь опять…
Под солнечными лучами? Или потому, что колдун, не сводя с Аканиши плотоядного взгляда, отряхивает руки о полу своего халата, пытаясь избавиться от волшебного порошка?

Главный визирь даже не успевает отследить, как ибн-Танака оказывается рядом с эмиром, зачарованно не сводящим взгляд с медного кувшина.
- Прочитай! Прочитай их… - змеино-шипящий голос колдуна, обладающий чарующей ритмичностью, не слышно почти никому кроме эмира.
Почти не понимая, что происходит, Аканиши протягивает руки, чтобы притянуть кувшин к себе поближе, вглядываясь в живые, дышащие, меняющиеся письмена.
Словно решившись, он читает первое:
- «Проклятый мной, приди на мой зов…»
По зале проносится со свистом ветер, закручивая тонкую ткань, украшающую стены, принося с собой из сада лепестки белых цветов...
- О Аллах, какой неожиданный поворот! – не стесняясь, врет колдун, тут же покидая возвышение, на котором стоит трон эмира, - я рад, что появился вовремя!
- Чтобы спасти тебя, конечно… - даже не оборачиваясь, небрежно кидает он Аканиши, протягивая руку и эффектно огораживая только что появившегося в зале джинна серебристым кольцом воды.
Каменаши делает попытку вырваться, но замирает, замечая в руках у эмира кувшин.

Когда Каме недоуменным взглядом уставляется на эмира поверх бьющих вверх водяных струек, Аканиши вскакивает с трона, роняя уже никому не нужный медный кувшин, изумленный неожиданным эффектом своих слов.
Но предостерегающий жест колдуна и его зычный крик: «Не приближайся – он попытается погубить тебя так, как погубил твоего предка» заставляют его остановиться на последней ступеньке.
Слишком громкие слова...
По залу проносится изумленный шепот. Около двухсот лет назад предок эмира, тоже Аль-Китагава, исчез из дворца в неизвестном направлении посреди ночи.
Что-то рассказывали о взмыленной лошади, о клубах синего дыма и падающих звездах. Кто-то еще помнит рассказы дедов об ударе, потрясшем землю и кровавом полнолунии.
И дожде из белых цветов.
Более двадцати лет после этого власть находилась у визирей, после чего снова перешла к очередному, подросшему до своего совершеннолетия, эмиру рода Китагава.
Но страшные сказки про исчезновение того эмира рассказывают до сих пор.

Хотя визирь и дергается, протягивая руку и пытаясь перехватить эмира за локоть, Аканиши, даже не обратив на это внимания, приближается все ближе к ибн-Танаке, что удерживает его взгляд.
Подбородок Каме надменно задирается вверх, и он еле слышно, хотя вполне можно разобрать его раздраженный тон, говорит колдуну, запахивая свой халат, небрежно накинутый на голые плечи:
- Ты думаешь, что в это раз у тебя все выйдет?
- Если бы не был так уверен, меня бы тут не было. Ты снова будешь моим,... даже если не хочешь. Ты же не думаешь, что этот аль-Китагава - тот же самый? Тот умер. Умер!
Щелкая пальцами, отчего шум воды усиливается, перекрывая слова джинна, Танака ликующе добавляет:
- Прошло уже более двух сотен лет. Ты опоздал, извини, теперь тебя никто не услышит.
В глазах покачнувшегося Каме мелькает усталое выражение.
И Аканиши, заметив это, убыстряет шаг.

- Остановись, правитель! – пафосно завывая, ибн-Танака решительно выставляет руку ладонью вперед, преграждая путь Аканиши, - Не лишай своего народа счастья лицезреть тебя. Слава Аллаху, я спешил не зря, это прекрасное в своем коварстве создание Иблиса уже пробралось во дворец, чтобы наконец-то удовлетворить свою мстительность за то, что когда-то сделал с ним славный предок светлейшего защитника веры. И я надеюсь, он не пробрался дальше этой залы?
- Например, куда? – озадаченно переспрашивает его эмир, останавливаясь.
- Например, в постель – еле слышно передразнивает эмира джинн, встряхивая рыжими волосами и скрещивая руки на груди.
Будь, что будет – уже все равно. Если у тебя так часто забирают все, что дорого, любимо, даже то, что просто понравилось, через пару веков ты сживешься с этим и будешь смотреть более философски на неудачи.
Легко отпуская.
Разрушение – это то, к чему можно привыкнуть.
В конце концов, на любом пепелище остаешься ты сам...

- О, повелитель! Это страшная история...
«И, непременно, как назло, длинная», - мелькает в это момент справедливое подозрение в голове главного визиря, - «а мне бы уже домой.»
Но вслух он говорит только:
- Расскажи нам все, мудрейший ибн-Танака, не скрывай ничего. Раз великому эмиру, да продлит Аллах его дни, грозит опасность, долг его верных слуг – побыстрее разобраться в этом деле.
Но Коки, замолкая, непочтительно оборачивается спиной к эмиру и визирю и подходит к Каме:
- Мне рассказать ему? Или не будем потрясать смертных этой гнусной историей?
- Делай как хочешь! – надменно отвечает Каме, не сводя взгляда с лица эмира.
Распахивая намокший халат и наблюдая, как краска бросается в лицо Аканиши.
- Ему все равно. Он не будет слушать тебя, - злорадно и назло шепчет Коки, закрывая глаза и неприлично тянясь к губам джинна через струи холодной воды.

В эмире просыпается ярость, и следующие шаги он делает, практически не замечая их:
- Что ты там шепчешь? – взбешенный эмир, дергая колдуна за одежду, разворачивает его лицом к себе.
Моментально замолкая.
Тьма в глазах Танаки обжигает, как крапива, гипнотизируя, как змеиный танец, усыпляя, как восточная сказка, расслабляя, как ароматный дым от кальяна.
Закручивая, погружая в транс, шепча:
- Давным-давно, это создание Аллаха было обычным человеком, вынашивающим планы по занятию престола твоего эмирата. Обманом он пытался убить правящего эмира на охоте, но попытка провалилась, хотя аль-Китагава и был ранен. Проклятый в один момент твоим предком, Каме обратился за подмогой в Ирем. По собственной воле распрощавшись со своей душой навсегда.
Зловещая улыбка колдуна становится шире:
- Он был заключен Сулейманом по его просьбе в кувшин и исполнял желания каждого. Через несколько лет кувшин попал к твоему предку. И это существо свело его с ума. А сейчас вернулось, чтобы сделать то же самое с тобой... снять тем самым с себя проклятье и стать свободным!

Ночь не наступает среди полудня.
Значит, темнеет в глазах эмира.
Неужели можно быть настолько искусным актером? Или вся восточная наследственная хитрость, накопленная его предками, бессильна перед сверхъестественным коварством с двухсотлетней практикой?
Неужели после этого... после перерождения ничего человеческого не остается?
Сердце не бьется так же, не горит, не ошибается?
Яркие огни сверхновыми вспыхивают в сознании, пытаясь сложиться в созвездие, но безрезультатно.
Свести с ума?
«Мне не за что благодарить Аллаха...»
Шепот тьмы усиливается. И с торжествующей улыбкой Коки аккуратно снимает руки обалдевшего эмира с себя:
- Но я, великий магрибский колдун, Коки-ибн-Танака, не дам этому совершиться!

«Кого ты видишь вместо меня?»


- Знает ли великий эмир, как джинн может снять с себя проклятье? - колдун деловито поправляет одежду, главный визирь смотрит задумчиво перед собой, не пропуская ни слова, а Уэда заинтересованно-встревожено щиплет мочку уха.
Придворные продолжают перешептываться. Их и извержение вулкана не заставит замолчать, не то, что разрушение чьих-то желаний.
Эмир не поднимает руки, чтобы выгнать их из залы.
Он все равно ничего не видит сейчас.
Ничего, кроме закушенной губы, и блестящих темных глаз под рыжей челкой, с неконтролируемо отчаянной надеждой вглядывающихся в его лицо.

Снова, как в тот день, когда кувшин в первый раз появился во дворце эмира, их взгляды переплетаются, спрашивая и отвечая.

«Это правда? Ты здесь только из-за мести?»

«Важнее... Что?»

Раскланявшись с визирем, Коки, подняв голову, замечает, что эмир зависает на джинне и неприятная тень вновь набегает на выражение торжества на его лице.
Усталое «Сколько можно?» явно читается....
А везде читается, даже в собирающихся морщинах на лбу.
Ибн-Танака опять позволяет себе широченную улыбку, прежде чем стремительно подойти, намеренно встав между эмиром и джинном:
- Этой породе в радость соблазнить правоверного на преступное прелюбодеяние, заставив забыть обо всем…
Тон, которым Коки произносит это не оставляет ни малейшего сомнения – что он не прочь забыть об этих заповедях сам.
-... если учесть то, что в жилах этого правоверного течет кровь проклявшего, именно так этот презренный джинн может освободиться – когда ты потеряешь все. Вступив с тобой в преступную и осуждаемую Аллахом связь, он получает шанс убить тебя, презрев связь с хозяином, и стать ренегатом, но свободным от чужих желаний. Хватит и единственного раза... гм... презреть заповеди Аллаха и твоя жизнь – в его руках. Но слава Всевышнему, я – здесь и могу уберечь наместника Аллаха на земле от этого... да хоть и пожертвовав собой. Ответь мне! Ответь мне, светлейший, правду, заклинаю тебя: ты возлежал с ним?
И от неожиданности эмир отступает назад.

... сладкая боль и жаркий успокаивающий шепот, одуряющее наслаждение... и смертельная усталость...
И словно издевка – «Я приду завтра...»
Оставить жить...
Чтобы поиграть?

Солнце нагрело эту залу прямо через мраморные своды до невозможности дышать?
Взволнованный взгляд визиря, настороженный – Уэды, челядь, впившаяся в его лицо глазами, читающая, осуждающая, шепчущая...

Какой из тебя защитник веры, раз ты сам нарушаешь заповеди для порядочных граждан?
Что ты делаешь здесь, на троне благочестивых предков?

- Нет, – говорит эмир, болезненно морщась и отступая еще на шаг назад.

Каме бледнеет, но упрямо дергает подбородком, только шире открывая глаза, когда Коки, довольно поглаживая пальцами свои губы и не спеша, обходит вокруг джинна, бесспорно, наслаждаясь происходящим.
Сделав этот круг почета, он медленно приближается к Аканиши, который в задумчивости трет ладонью лоб, смотря вокруг рассеянным взглядом.
Но Танаке плевать, что эмир находится во временном ауте. Колдун, нетерпеливо потирая руки, вкрадчиво продолжает в тишине:
- Ответь мне еще раз, светлейший, ты возлежал с ним?

Аканиши широко распахивает глаза…

... бешеный напор, желание, от которого в глазах темно, и нет желания знать – что будет дальше, если есть это «сейчас», сладострастно выгибающееся тело, кричащее твое имя...
А через секунду «сейчас» заканчивается...
Оборачиваясь самой смертью для него...

Эмир поднимает голову, невидящим взглядом затравленно озираясь вокруг.
Слушая возмущенные голоса… в своем воображении.

«Аллах проклял эту землю из-за того, что у власти грешник!»
Засуха из-за того, что эмир нечестив, или сильный дождь, смывающий посевы из-за прелюбодеяний эмира...
Народный бунт, который никто не будет останавливать...
Угрожающее трону правление визирей, потому что у него нет прямых потомков...

- Нет, - отвечает он на вопрос колдуна, отступая еще на шаг назад.
Умирая еще на пол-вздоха.
Каме закрывает глаза, и его ресницы сильно дрожат.
Еще сильнее...



Взгляд эмира напрасно старается поймать взгляд джинна – глаза Каме по-прежнему закрыты. Зато настойчивый, испытующий до неприятности, взгляд ибн-Танаки искать не приходится:
- И в третий, последний раз я спрашиваю великого эмира...

... руки, сжимающие его в объятиях, дыхание, утяжеляющееся с каждой секундой, колышущиеся ночной прохладой тяжелые занавеси балдахина, пальцы, вцепляющиеся в спинку кровати...

-... последний раз: он принадлежит тебе?
- Нет, - отвечает эмир, так и не заметивший, что вопрос немного изменился.

Клубы сизого вонючего дыма и громкий злобный хохот заставляют вздрогнуть визиря, стражников – крепче схватиться за свои алебарды и мечи, придворные падают на колени, утыкаясь лицом в пол и дрожа от страха, а эмир убирает с лица взлохмаченные порывом ветра волосы.
Коки-ибн-Танака шагнув в водяной круг, обнимает джинна сзади за талию.
Пыльный вихрь, столбом взметнувшийся ввысь, заставляет эмира отвернуться и, пытаясь уберечь глаза, закрыться рукавом.
Когда пыль оседает, ни от джинна, ни от колдуна, ни от слуги его нет и следа.
А хохот еще эхом держится в высоких сводах.
Издеваясь, будто напоминая о том, что сожалеть о сказанных словах всегда слишком поздно.

Аканиши еще смотрит на выжженный круг посредине залы, словно пытаясь взглядом дозваться джинна из пустоты.
Вернуть, чтобы сказать то, что не успел?
Что значит «поздно»?
Эмиру сложно понять, что он не властен над временем.

Его воспитывали быть светлейшим. Этот курс не преподают в медресе, его нет в ученых книгах. Никто, кроме собственного отца и тучи придворных, поющих дифирамбы круглосуточно, этому научить не может.
«Единовластный правитель – крепкое государство. Твое решение – и первое, и последнее.
Твое унижение - унижение всех в стране. Гордо держи голову, не позволяй…»
Разве тут услышишь, что хочешь сам?
А что же именно он хотел?
Того, кто появился здесь три дня назад, выполнив два его желания, перевернув его привычный мир и...
Солгав? Не сказав правды? Поиграв? Не сделав, что хотел?
Чтобы он не сделал, но только от одного ощущения, что его нет, день темнеет.
Лучшая проверка.
И все озарения эмиру теперь просто ни к чему - все хорошо вовремя.
Он же просил... Чего? Что?
Отпустить.
Просто отпустить.

Минуты несутся с той же быстротой, солнце не свернет с пути по небосклону, вода бежит с той же скоростью, мысли скачут, как безумные.

Зачем? Куда спешить теперь?
Когда я стою здесь, не желая ни жить, ни дышать с той же силой?
Кто бы ты ни был, зачем бы ты не приходил, но мне больно!
Мне больно, ты можешь меня услышать?
Мне больно оттого, что тебя нет...

- Все вон!
Словно этого крика мало, эмир подходит ближе к склонившемуся придворному и не гнушается пнуть его носком расшитой туфли, повторив неожиданно севшим голосом:
- Вон!
И, поднимая голову, он оборачивается в сторону визиря:
- Донеси им простую истину, мудрейший: кто спустя миг останется здесь кроме меня, тебя, моего брата и охраны – будет сегодня же четвертован на городской площади.
В дверях стремительно образуется большая очередь на выход.

Мысль о том, откуда взялся этот колдун, поздновато, но верно заползает в мысли эмира. Его подозрительный взгляд перебегает с главного визиря на Уэду, и обратно.
Честность и преданность в ответных взглядах никак не успокаивает Аканиши. Если не подозревать ближайшее окружение, то кого?
Поднимаясь на возвышение и намереваясь сесть на трон, он уже открывает рот, спросить «Кто?», когда резкий хлопок привлекает его внимание, заставляя обернуться.
Сюрпризы на сегодняшний день не закончились.

Вновь появившихся из воздуха в зале двое.
Один мягким пружинистым шагом, по-деловому направляется к трону, сразу выделив взглядом эмира. Мировая скорбь, сквозящие в этом взгляде, сразу же привлекают к вновь появившемуся внимание. Поэтому второго, прислонившегося к стене, словно ноги его не держат, сразу и не заметишь.
Хотя ехидный взгляд, который он напрасно старается прикрыть элегантной ленью, дозировано добавленной в каждое движение, выдает в нем редкую... личность.
Прибавить к этому почти ничтожно малое количество одежды на них, талисманы, усыпанные драгоценными камнями, на груди – и когда первый из них говорит, слегка наклонив голову:
- Я – двадцать восьмой ифрит Сулеймана-ибн-Дауда, Кимутака. Здесь только что было совершено нападение на одного из жителей нашего города и мы...
Эмир уже не удивляется.
Он уже ничему сегодня не удивляется.

Второй лениво отталкивается от стены и танцующей походкой «умри все живое в радиусе двух километров, а лучше - пяти» подходит к Кимутаке, чтобы выглянуть у него из-за спины в сторону трона:
- Зачем ты задаешь ему такие сложные вопросы? Посмотри на его лицо... - принюхавшись, он продолжает: - Разве ты не чувствуешь? Здесь попахивает враньем.
- Кто это? – ошалело спрашивает главный визирь, начинающий проявлять интерес к происходящему и посматривая на второе «явление», как на диковинную зверушку.
- Это? Мацумото-аль-Джун, семьдесят первый ифрит Сулеймана-ибн-Дауда, - с готовностью поясняет Кимутака, - Но вернемся к делу. Мне необходимо выяснить все о джинне Каменаши, чей кувшин был зарегистрирован по вашему дворцу. Он внезапно пропал...
Эмир, визирь и младший принц ошеломленно молчат. В существование джиннов три дня назад они поверили, проверили, кто-то даже и пощупал, а вот ифриты наяву пока для них как-то в диковинку.
Мацумото-аль-Джун переступая с одной ноги на другую, закатывает глаза:
- Что ты распинаешься перед этими смертными, разве не видишь – хозяин сам отдал его.
Настороженный и взволнованный взгляд Кимутаки опять останавливается на эмире:
- Как? Вы отдали его сами?
Пришел черед Аканиши быть недоступным для внешних раздражителей – бессонная ночь, визит колдуна, вытащенные из шкафа скелеты предков, и он может только молча смотреть на Кимутаку, удивленно наклонившему голову вбок и пытающегося всмотреться в ничего не выражающие глаза светлейшего.
В мыслях которого происходит настоящая революция.

Вперед выступает главный визирь:
- Колдун из Магриба, Коки-ибн-Танака...
При этом имени Мацумото строит постную мину, переглядываясь с Кимутакой, словно констатируя запущенность случая.
«Я же тебе говорил».
- Вы хотите сказать, что подконтрольный нам джинн попал в руки к колдуну из Магриба? – осторожно продолжает Кимутака.
- Я хочу сказать, что колдун из Магриба спас нашего сиятельного эмира от верной смерти.
Вы знаете его историю? – переспрашивает визирь.
Взгляд Мацумото опять выразительно призывает высокие своды залы в свидетели людской глупости.
И сопровождает это контрольный красноречивый вздох.

- Знаю ли я? – удивленно поднимает брови Кимутака. Его рука поднимается вверх и он, скрывая озадаченность, поправляет большую золотую серьгу в ухе, - Конечно. Давным-давно, этот джинн был обычным человеком. Наследником престола уже разрушенного и завоеванного сейчас государства, вошедшего впоследствии в нынешний эмират, если ты помнишь, светлейший. Кто из живущих ныне обладает знанием о том, как удалось твоему предку заполучить его в плен? Обманом, конечно, средние века ведь... Заложник царских кровей – верное и практичное средство, не так ли? Не вина же завоевателя, если доверчивость так неизлечима.
Аканиши медленно поднимает голову, внимательно вслушиваясь в слова.
Как будто слышит каждое первый и последний раз в жизни.