|
Глава 9: Арабская
ночь: «А ты не путай свою личную шерсть с государственной».
Если в доме великого визиря
челядь и настрадавшиеся обитательницы гарема с облегчением читают благодарственные
молитвы и валятся спать после такого насыщенного дня, то во дворце эмира
ночь все никак не вступит в свои права, опровергая очевидное.
- Династический брак? – Уэда-аль
Китагава буквально катается от смеха по полу своих покоев, переспрашивая
это уже в который раз. Его истеричные всхлипы не дают заснуть во дворце
никому, даже при большом желании.
Стоящий перед ним мрачный эмир звереет просто на глазах, покрываясь красными
пятнами:
- Мы насмешили вас этим?
- Ой, дааааааа, - ни капельки не переживая за свое бессовестное поведение
отвечает младший принц, продолжая непочтительно кататься по полу.
Аканиши с осуждением смотрит на брата, абсолютно не понимающего разницу
между международными нормами и собственными желаниями. А также категорически
не рвущегося поступиться собой и стать жертвенным барашком на арене политико-захватнических
разногласий с халифами ТаккиТсу.
Вместо того чтобы, женившись на сестре халифов, унаследовать со временем
двухместный трон, этот строптивый упрямец, не думающий о будущем их государства,
собирается всю жизнь эксплуатировать их родство по отцу, что ли?
Эмир уже не может контролировать свою ярость, сердито рыча, как тигр:
- Советую образумиться, потому что так или иначе, но сиятельная сестра
халифов получит тебя в мужья. И хорошо бы, ты ей понравился.
Видя, что в твердый ум и трезвую память Уэда никак не приходит, и приходить
сегодня не собирается, Аканиши бурчит уже себе под нос:
- Шайтан знает, что такое!
Выходя из комнаты, он разгневанно хлопает дверью так, что в покоях Уэды
со стены на пол обваливается украшавшее интерьер серебряное блюдо.
Уэда прекращает истерику, но с пола вставать не спешит.
Жениться? Ему?
Уехать отсюда?
Только если с собой на чужбину ему в ковер завернут Йокояму.
Дверь хлопает опять, но уже
более конструктивно - так сказать, с предложением. Эмир Аканиши входит
снова в комнату брата с непроницаемым лицом и застывшим на нем выражением
божественной прозорливости:
- И не думай, что наше величие ничего не знает про начальника тюремной
башни. Если это тебе опять помешает…
Состроив на лице то, что, по его мнению, должно устрашить брата, эмир
уходит опять, только разозлив принца окончательно. О чем ясно свидетельствует
его взгляд исподлобья, разодранный машинально в клочья шелковый шарф и
брошенная в стену курильница.
Вскакивая, Уэда стремительно подбегает к дверям, пытаясь их распахнуть,
но это бесполезно – младший принц с этой минуты под домашним арестом.
Не сдержав раздражения, он со всей силы бьет кулаком по резным створкам.
Ну, конечно, ты обо всем подумал, сиятельный братец.
Уэда-аль-Китагава расстроено
поворачивается обратно и со всей силы толкает дверь задницей, что, впрочем,
тоже не действует как «Сезам, откройся». Ищущий взгляд принца падает на
высокое, украшенное аркой окно.
Но нет! Не обо всем.
Злорадно ухмыльнувшись, он проворно устремляется к нему и перевешивается
через подоконник.
До земли около тридцати заров. Далековато… для прыжка.
Но в свое время он не зря выпросил себе эти покои - с видом в незарешеченное
окно на ту часть сада, где нет охраны.
Резкий треск рвущейся ткани.
Он раздирает покрывала и простыни - все, чем застелена его царственная
кровать - на полосы ткани. Связывая куски между собой крепкими узлами.
Делая это машинально, почти не думая.
Это же просто способ.
Ты хочешь пить - ты берешь стакан, наливаешь воду и делаешь глоток машинально.
Хочешь есть – отщипываешь виноградину с кисти, даже не думая.
Хочешь свободы?
Это естественное желание.
Выбрасывая один конец получившейся
веревки в окно, он тут же втягивает ее обратно, досадливо морщась.
Коротковата.
И он торопливо дорывает оставшуюся дорогую шелковую ткань, удлиняя веревку.
В висках пульсирует кровь, отсчитывая последние секунды его недобровольного
заключения.
Подергав узлы и проверив их на прочность, он привязывает один из концов
веревки к ножке кровати и выбрасывает скрученную ткань опять за окно.
Второй конец мягко шлепается на землю. Младший принц еще раз дергает веревку,
пробуя, не отвяжется ли она в самый ответственный момент.
Вроде выдержит.
Он забирается на подоконник и, крепко ухватившись двумя руками за веревку,
аккуратно опускает ногу вниз.
На мгновение закрывая глаза:
- Аллах всемогущий, отдаю душу в твои руки.
Упираясь обеими ногами в стену,
он начинает движение вниз. Первые десять заров он даже не пытается прислушаться
или приглядеться к тому, что происходит в саду - самое главное спустится
вниз, по стене. Если он упадет с этой высоты, то какая разница, кто там
внизу гулял, и о чем говорил.
Веревка раскачивается и торопливо завязанные узлы из сколькой ткани поскрипывают.
Уэда-аль-Китагава замирает, опасаясь, что они развяжутся. Пористый белый
камень, которым отделаны стены дворца, стирает нежную, почти прозрачную
кожу на ступнях, привыкшую к расшитым жемчугом туфлям.
Но это самая меньшая из его неприятностей.
Из-за угла дворца показывается
человек в белом тюрбане, и Уэда разочарованно закусывает губу, покрепче
перехватывая веревку.
Срочно вспоминая все известные ему молитвы.
Сейчас заметят второй конец веревки, потом его. И?
Раньше бы он только обрадовался этому, но сейчас в тюремную башню его
точно не отправят. Наверно, сразу же к ТаккиТсу, чтоб время не тянуть.
В подарочном белом свадебном халате, чалме и богатых золотых украшениях.
С непривычки молчаливого, с кляпом во рту – не каждый день его женят.
Но на сегодняшний вечер этого никак допустить нельзя.
Как ни странно, белый тюрбан
проплывает внизу, не останавливаясь. Человек, никак не отреагировав на
метущий землю конец веревки, стремительно проходит мимо, не сводя взгляда
с беломраморной террасы дворца.
Что же такого ты видишь там, впереди, эмир Аканиши?
Чтобы не заметить, как его единокровный брат, презрев твою царственную
волю, энергично покидает свои покои.
Преодолев еще несколько заров,
Уэда спрыгивает на землю, обдирая до крови руки об веревку. Он приземляется
устойчиво и безопасно, как кошка - на корточки, касаясь руками земли,
и прежде всего поднимает голову, быстро осматриваясь вокруг.
Чуть не споткнувшись о старый медный кувшин в кустах, он устремляется
по песчаным дорожкам вглубь сада.
Йокояма-бек собирается повесить
замок на ворота башни, намереваясь уже идти домой. Сегодня выставлен усиленный
караул в честь приезда посла. В тюрьме, как назло, пусто, и у начальника
тюремной башни сегодня нет надежды на сверхурочные.
В эмирском саду шелестят деревья, способные настроить и простого водоноса
на поэтический лад, заставив даже его взять в руки калам и дощечку.
Соловьи наконец-то вспомнили, что они еще не приступали к исполнению серенад
своим сереньким подружкам и заливисто щелкают, обернувшись к луне. Чарующий
ветер несет аромат ночной фиалки, смешивая его с ночной прохладой.
Шумные звуки, доносящиеся из беломраморного дворца, не пугают гордых певцов,
самозабвенно предающихся своему искусству.
У птиц своя воля на все и они могут себе это позволить. Даже странно,
насколько наличие крыльев облегчают восприятие свободы.
Силки выдумал завистливый человек.
Красивый до пронзительной
тоски вечер послан сегодня Аллахом, но начальника тюремной башни он не
радует. Его не тянет в пустой дом.
Раньше были мысли завести себе гарем - он же знатный вельможа и с достатком
- но от них пришлось отказаться.
При хорошем воображении нетрудно представить, что в этом случае сотворит
разъяренный и неуправляемый Уэда. А Йокояма-бек на свое воображение никогда
не жаловался - принц умеет развивать чужую фантазию как никто.
Йокояма-бек еще не успевает отойти от башни, как тот, о ком он только
что думал, набрасывается на него.
Обнимая сзади за плечи.
Растаять.
В одно мгновение почувствовать себя и тающим льдом под солнцем, и расплавляющимся
маслом на сковородке.
Темная ночь, а перед глазами – взрывающийся фейерверк, и нетерпеливое,
любопытное, все еще такое глупое сердце выпрыгивает из груди, торопя обернуться
и увидеть его.
Но раньше, чем захотеть увидеть - узнать телом. По только его запаху,
по прерывистому дыханию, по тому, как собственное тело реагирует на знакомые
прикосновения.
Йокояма-бек накрывает ладонью руку, лежащую у него на плече, и поворачивается:
- Ты с ума сошел, любимый.
- Да, да. И давно, - Уэда утыкается лбом ему в плечо, облегченно выдыхая,
- с самой первой нашей встречи.
- Я - наследный принц, Уэда- аль- Китагава!
- У тебя так много титулов? Но это зря…
Здесь нет никого, кроме тебя, меня и ночи.
Младший принц поднимает вверх
раскрасневшееся лицо, и его глаза, горящие чем-то непонятно удивительным,
ясно говорят о том, что он распален.
Раззадорен, разогрет, разожжен…
В-общем, содержание адреналина в его крови сейчас явно превышает пристойное.
Минуту назад он мог, сорвавшись со стены, переселиться в лучший мир раза
два или три. Запросто. Ссадины на руках время от времени напоминают о
себе навязчивым жжением, заводя его еще больше.
Йокояма-бек, снимая его руку со своего плеча, переворачивает ее ладонью
вверх, удивленно разглядывая кровоточащие царапины на нежной коже. Потом
он берет вторую руку младшего принца и так же разворачивает, вглядываясь
в нее.
По лицу начальника тюремной башни пробегает огорченная тень, а потом,
закрыв глаза, он боготворяще подносит поцарапанные руки младшего принца
к своим губам.
Словно стремясь выпить его боль, словно страстно желая, чтобы каждая ссадина
переселилась на его сердце, но не касалась этой нежной кожи никогда.
Но Уэда-аль-Китагава знает другие способы забвения.
Криво улыбаясь и выдергивая у начальника тюремной башни свои ладони, младший
принц отступает назад.
Распахнуть ворота в башню
можно одним обманчиво ленивым движением. Смотря прямо в глаза Йокояме-беку,
младший принц слегка толкает его внутрь, прямо в темноту.
И заходит следом.
Начальнику тюремной башни ничего не остается, кроме как вызывающе притянуть
его к себе за талию. Они путаются в шагах и спотыкаются, так и не привыкнув
ходить, тесно прижимаясь друг к другу, но добираются до стены. С размаху
врезавшись в нее, но так и не обратив на это должного внимания, он начинают
жадно целоваться.
Так в тюремную башню еще никого не заводили.
Дальше они поймут друг друга и без слов.
Уэда отталкивает Йокояму от
себя и еще секунд двадцать любуется его лицом, искаженным возбуждением,
в неверном свете факелов. Затем язык младшего принца облизывает губы –
и это очень выразительно.
Начальнику тюремной башни хватает и такого намека, чтобы опять кинуться
на него.
Но принц вновь отталкивает его, отстраняясь от стены, чтобы подняться
на две ступеньки.
Два шага вверх, и опять его
спина прижата к стене башни. Поцелуи Йокоямы-бека все жарче.
И ниже.
Нетерпение все больше вытесняет из него остатки почтения. Уступая, в свою
очередь, желанию немедленного и абсолютного обладания.
Вряд ли кто-то из них вспомнит, как они добрались туда, но уже на середине
лестницы Уэда готов сдаться, когда губы начальника тюремной башни добираются
до особо чувствительного места в ямке между его ключиц.
Младший принц стонет и прикусывает тыльную сторону ладони. Переждав особо
нестерпимый миг, он произносит умоляющим тоном:
- Я не дойду до самого верха…
Их встретившиеся взгляды оценивают их готовность, ставя диагнозы по пересохшим
губам, по сумасшествию в глазах, по дрожанию рук.
- Дойдешь, - упрямо отвечает Йокояма-бек, сам уже сомневаясь в сказанном.
Халат младшего принца брошен
на середине лестницы. А они поднимаются еще выше.
Камни в кладке башни впиваются в спину младшего принца, но он, не отводя
взгляд от Йокоямы-бека, развязывает и стягивает с его талии расшитый шелковый
пояс.
Резко накидывая его начальнику тюремной башни на шею, чтобы, не откладывая,
притянуть его к себе для очередного поцелуя в губы.
Всего лишь для одного…
Из тысячи сегодняшних.
- Я не могу, – Уэда поворачивается,
чтобы упереться лбом в стену, и, начиная развязывать тесемки своих штанов,
решительно произносит. - Здесь!
- Нет, - Йокояма-бек, кажется, забыл, что прикусывание мочки уха младшего
принца вряд ли сможет его успокоить.
- Нет, здесь, - капризно протестует Уэда, когда начальник тюремной башни
обнимает его и, с усилием отталкиваясь рукой от стены, тащит его наверх
еще несколько ступенек.
Горячее тело принца обжигает его кожу, чувствовать это невыносимо. Пытка
ожиданием – худшая пытка.
Выдержка так же стремительно покидает его, как исчезает мираж оазиса в
пустыне.
И то, и другое – только субъективная иллюзия.
Йокояма-бек останавливается на предпоследней ступеньке, крепче прижимая
к себе младшего принца. Но, вырвавшись, Уэда поворачивается к нему.
В свете факелов, нетвердо стоящий, почти обнаженный, с потрескавшимися
губами, растрепанными волосами и пронзительно черными, от расширившихся
зрачков, глазами.
Чтобы дать себя запомнить именно таким.
Йокояма-бек удерживает в ладонях
его лицо, а Уэда из последних сил удерживается на ногах, цепляясь руками
за его запястья.
Последний шаг на площадку под самой крышей дается им неимоверно тяжело
– начальник тюремной башни почти заносит туда младшего принца на руках.
Наверху, там, откуда Уэду увели только сегодня днем, все так же. Расстелен
на холодном полу ворсистый персидский ковер, и на стене скучают пустые
наручники.
- Ты не убрал ничего? – обнимая его за шею, Уэда опускается на ковер.
- Кого-то ждал?
- Тебя, - отвечает Йокояма-бек, еле ощутимо и нежно проводя рукой по его
щеке.
Дожидаясь пока он закроет глаза.
Успокоено и почти удовлетворенно
Уэда откидывается назад, навзничь. Начальник тюремной башни, сбрасывая
мешающий халат, ложится рядом. Глаза младшего принца закрыты, а губы соблазнительно
шепчут непристойности, и Йокояма-бек накрывает их поцелуем, все сильнее
вжимая его в ковер.
Младший принц обхватывает его ногами и, сжав колени, резко дергается вверх
всем телом, перекатывая его на спину. И тут же тянется к его губам, но
целовать не спешит. Одна рука Уэды торопливо спускается вниз, развязывая
штаны Йокоямы-бека. Он с удовольствием наблюдает, как закрываются глаза
начальника тюремной башни, когда рука принца начинает играть с его членом,
возбужденным до категорического отрицания любого терпения, дразняще размазывая
выступившую смазку по головке.
Младший принц знает, что Йокояма-бек будет держаться до последнего, поэтому
еще и еще раз возбуждающе проводит самыми кончиками длинных ногтей по
члену.
Вырывая из начальника тюремной башни беззвучный стон и пользуясь этим,
чтобы запустить в его открытый рот свой язык. Йокояма-бек тут же крепко
обнимает его, углубляя поцелуй, и переворачивает спиной на ковер, начиная
целовать более страстно.
Но младшему принцу этого мало.
Он приподнимает свои бедра, потираясь членом о живот Йокоямы, кусает его
за нижнюю губу, всеми доступными и непристойными способами демонстрируя
свою готовность и нетерпение.
Когда Йокояма-бек входит в него, стараясь особенно не торопиться, младший
принц только сильнее обхватывает его тело ногами, прогибаясь, и вцепляется
ногтями в спину, исполосовывая ее.
Без слов умоляя не томить его больше ожиданием.
Йокояма-бек толкается в него
все быстрее и быстрее, то выдыхая, то выстанывая ему в ухо обрывки ненужных
им уже слов.
И эти обрывки целенаправленно ведут младшего принца к оргазму, как молитва
- в рай.
Начальник тюремной башни убыстряется и кончает, с наслаждением прислушиваясь,
как тело младшего принца содрогается под ним.
В его собственной молитве.
Одновременность – показатель долгой практики, теперь он знает это. Жадно
целуя опухшие губы, они не в силах оторваться друг от друга. Последнее
касание перед тем, как расстаться - всегда самое сладкое.
Теперь наконец-то можно расслышать
и треск цикад в фиолетовой ночи.
Обессилевший Йокояма-бек укладывается на спину рядом с Уэдой, застонав.
Поворачивая лицо к неподвижно лежащему младшему принцу, он накрывает его
сверху своей рукой, что бы еще раз напомнить ему, кто тут чей.
Сглатывая и говоря нетвердым, задыхающимся шепотом:
- Я слышал… во дворце… о свадьбе.
Младший принц со стоном закрывает лицо руками, а Йокояма-бек, сделав усилие
и приподнявшись, наклоняется над ним:
- Ты покинешь меня?
- Нет, - Уэда упрямо трясет головой, все еще не открывая лицо. - Нет.
Он даже думать об этом не хочет, но когда начальник тюремной башни разводит
его руки в стороны, наклоняясь ближе к его лицу, младший принц огорченно
кривит губы, шепча:
- Не знаю…
Луну лучше рассматривать вблизи.
Она манит, зовет, не слушая возражений, влечет выйти и прогуляться по
крыше, не слушая разумных отговорок. Будто она – твоя единственная, и
за секунду любования ее ликом – ты должен ей все.
Сокровища, жизнь, любовь, мысли, себя…
Когда эмир незапланированно покидает дворец в ночное время, предварительно
отослав охрану, вслед за луной он сворачивает прямиком к террасе второго
этажа. Он заворачивает за угол, и слабый шум привлекает его внимание.
Что-то мельтешит перед глазами.
Но в этот момент он видит только Каме, растянувшегося на парапете террасы.
Только Каме.
Не обращая внимания на удаляющийся звук шагов и шелест кустов в саду.
Луна привлекает и джиннов.
Ведь она свободно плывет в небе и на нее может любоваться каждый. Она
не спросит, кто и по какому подобию тебя создал, слуга ты или господин.
Ты можешь быть с ней самим собой - она беспристрастна, как смерть.
У нее есть общее с твоими мечтами – она далека и недоступна, как свобода.
Когда эмир Аканиши поднимается по алебастровым, с розовыми прожилками,
ступеням, он запрокидывает голову, чтобы еще раз бросить взгляд на темные
волосы, разметавшиеся по белому мрамору.
Посмотреть так ощутимо, так осязаемо, что, словно что-то почувствовав,
Каме молча переводит взгляд с луны на Аканиши.
И эмир старается удержать этот взгляд своим.
Обладать. Быть хозяином…
Того, кто тебе не принадлежит.
Узнать тело и не поймать души…
Помнить, что хочешь, и быть уверенным в каждом изгибе тела.
Помнить, что любишь, но не знать почему.
Получить… и не понять.
Тупик?
Но теперь я знаю, что жить в этом мире без тебя – неверно…
Когда эмир поднимается на
саму террасу, откуда иногда обращается с воззваниями к тщательно отобранной
визирями народной толпе, Каме уже сидит, напряженный, обхватив колени
сцепленными руками и сложив подбородок на них, не сводя взгляда с огромного
золотистого круга. Останавливаясь, Аканиши так и замирает, чувствуя, что
подойти он не сможет, чтобы не нарушать его уединение.
Тоска запускает кривые острые когти в самое сердце эмира, наслаждаясь
его потрясающей болевой реакцией.
Резкий, трескучий смех в тишине
не даст эмиру мечтать:
- Ты не поймаешь меня, как в тот раз, - Каме не поворачивается, не смотрит
на него, но эмир ясно может видеть его раздраженно кривящиеся губы. -
Не надумал ли случаем сиятельный эмир новое желание? Оно как-то связано
со мной?
Когда приближается
гроза, то самое глупое - сидеть и ждать ее.
Но я словно ожидаю чуда.
Как будто все обернется не тем,…
чем обычно.
Пятна на луне только подчеркивают
ее восхитительную золотистость, как строптивость добавляет перца в характер
идеального возлюбленного.
Тряхнув волосами, эмир подходит ближе, хотя это трудно сделать неслышно,
и уголок рта Каме презрительно дергается, когда эмир останавливается за
его спиной. Джинн уже собирается повернуться, чтобы сказать что-нибудь
язвительное, но эмир кладет руки ему на плечи:
- О чем ты думаешь, когда смотришь на нее?
По телу джинна пробегает ничем не скрываемая дрожь.
О том, что
только она разделяет мою тоску.
О том, что когда-то давно, она светила нам в окно.
До того, как я перестал верить тебе безоговорочно.
Руки Аканиши сжимаются, сильнее
стискивая его плечи, но Каме, справившись с собой, хрипловато озвучивает
свои воспоминания:
- О затерянном городе джиннов… Засыпанные песком растрескавшиеся колонны
развалившегося дворца Царя царей - сотни каменных обелисков под ярким
солнцем на песке. На том песке, который на закате перестает быть желтым
и становится темно-розовым. Когда вечерняя прохлада обнимает за плечи
и сумрак сгущается, Дворец кажется угрожающе прекрасным и обманчиво пустым.
Улыбка все больше освещает его лицо.
И Аканиши становится непередаваемо скверно. Так говорят о том, что дорого,
о том, за что можно отдать все.
- Город Колонн, - помолчав,
Каме продолжает дальше, - Ирем… Город, куда смертный может попасть только
по большой ошибке.
Он замолкает, предаваясь воспоминаниям, и эти неуловимые призраки волнуют
эмира все больше. Те воспоминания, которых не достать, те, с чем нельзя
конкурировать. Это они дарят такое выражение его лицу - будто он ест самый
сладкий на свете инжир, забывая про все на свете.
Секунда молчания, и Каме страстно продолжает, запрокидывая голову и смотря
прямо в лицо эмиру:
- Отпусти меня, отдай последнее желание, чтобы я стал свободен!
Даже слабая его улыбка может ослепить.
Хмурясь, эмир отступает назад.
Каме, словно не заметив это, спрыгивает с парапета и подходит ближе, открыто
улыбаясь и увлеченно сыпля словами.
Так страстно, что поневоле прислушаешься:
- Или что ты хочешь? Давай сделаем перестановку – переставим дворец влево,
а город вправо! Пересадить тебе сад? Доставить сюда лютого врага? Или
индийскую принцессу? Две индийских принцессы! Чего ты хочешь? Чего? Скажи!
Звук восхитительного голоса как треск древесины в огне. Большого раскидистого
дерева, в которое ударила молния.
Времени все
меньше.
Аканиши досадливо морщится,
пряча глаза от прямого взгляда джинна.
Потому что на такой страстный вопрос он может дать только бездушный ответ,
который уже давно продумал.
Отпустить? Это чудесно, да… Может, даже удастся его удержать. А может,
он пропадет и перестанет морочить мне голову – тоже хорошо.
Но если непобедимые воины халифов ТаккиТсу будут стоять вокруг города
- что тогда может спасти нас?
Кроме армии.
И создавшего ее джинна.
А может, все-таки и армия ТаккиТсу не так страшна, как то, что он исчезнет,
получив свободу.
Оставив меня с неизгладимыми, пожирающими сердце, невытравляемыми ничем
воспоминаниями.
Каме торопливо меряет террасу
шагами, не сводя с него ждущего взгляда, от нетерпения прикусывая язык.
Что, естественно, не добавляет эмиру лишнюю толику терпения и намерения
его отпустить:
- Нет! Я… я не могу.
Остановившись, словно он споткнулся
на этих словах, джинн внимательно смотрит на эмира, изучая его лицо, гадая,
не послышалось ли ему.
Но выражение лица Аканиши прикончит любую надежду на иллюзию слуха. Торопливо
срываясь с места, джинн стремительно направляется к нему, и эмир прикусывает
губу, пытаясь совладать с собой, когда Каме останавливается совсем рядом,
чтобы приблизить губы к его уху:
- Я знаю, о чем ты думаешь, но… Ты все равно отдашь меня завтра. Так лучше
отпусти сегодня.
- Завтра? – в удивлении эмир резко поворачивается к нему, чуть не встречаясь
с ним губами. - Кому?
Но Каме отшатывается, удаляясь.
Уступая его прямой взгляд луне.
Гроза, которую
не переждать под деревом.
Все закончится плохо. Все опять закончится плохо.
Это начинает надоедать. Я могу сбежать.
Я могу убить, разрывая связи, и сбежать.
Сотня лет наказания за убийство хозяина и я свободен.
Ты не оставляешь выбора.
Стремления, инстинкты, мысли…
Уже так трудно удержаться от них.
С каждым днем все труднее.
Останавливаясь позади продолжающего
стоять неподвижно эмира, Каме сверлит ему спину тяжелым, испытывающим
взглядом.
Читая, вычитывая его насквозь.
- Какая разница, кому и когда именно – ты все равно меня отдашь, Аканиши.
Ты не можешь поступить иначе. Я это знал с самого начала.
Эмир продолжает молчать, и Каме повторяет, повышая голос.
Почти крича:
- Отпусти меня!
Когда на этот отчаянный крик Аканиши поворачивается, то видит, как синие
искры угрожающе танцуют в рыжих волосах джинна. Ярость, смешанная с обидой,
в его взгляде уничтожает. Вздохнув, Каме закрывает глаза и, стараясь предельно
сдержать себя, возвращает себе равнодушное лицо, находя понятные слова:
- Отпусти! Просто скажи, что я свободен и все. Быстро, не думая и … уйди.
Не спрашивая. Или…
Сдержаться полностью не получается - это слишком сильно его волнует. Аканиши
подходит ближе и зло встряхивает его за плечи, чтобы прекратить истерику,
терзающую прежде всего его самого:
- Или? Я не отдам тебя! Что за глупости?
В лице Каме опять что-то неуловимо
меняется. Он запускает руку в волосы Джина, сбивая чалму с его головы,
запрокидывает его голову и, наклонившись к его шее, несколько раз глубоко
вдыхает, закрыв глаза.
Будто запах кожи светлейшего эмира – это исцеляющий дымок благоуханных
трав, помогающий от потери рассудка. Или настойка опиума, наоборот туманящая
его, но позволяющая больше не мучаться.
Никогда больше не мучаться.
Крадя у эмира самообладание, он упрашивает его волнующим шепотом:
- Опусти, отпусти… У тебя даже нет кувшина. Какая разница, без него ты
не заставишь меня сделать что-то, чего я не хочу. Только если я пожелаю
того же.
Отпусти…
Но эмир только молча и заносчиво улыбается, упрямо качая головой, насколько
это позволяет удерживающая его волосы рука Каме. Его руки поднимаются,
чтобы обнять Каме, и джинн наклоняется, приближая губы к его коже, почти
касаясь ее.
Лаская ее свом легким дыханием, перемещаясь по шее дюйм за дюймом, наблюдая,
как по ней бегут мурашки, и эмир начинает задыхаться, прикрывая глаза.
Во взгляде Каме что-то меняется, он становится более четким, осмысленным.
Точнее, более безумным:
- Ложь, все ложь. Ты даже пахнешь, как лжец, - Каме наклоняется и трется
щекой о его щеку эмира, почти забываясь, не отдавая себе отчета.
Зависая над его улыбающимися губами, ждущими, с нетерпением ждущими поцелуя.
Почти касаясь.
Почти.
Но снова отшатывается в сторону.
Ощущая, что джинн уходит,
и не желая этого, эмир торопливо запускает руки в его волосы и тянет к
себе, но джинн, вырвавшись, отворачивается, утирая рукой губы и оглядываясь
по сторонам, как пьяный. Эмир распрямляется и яростно отталкивает его.
А когда Каме делает несколько шагов назад, пытаясь удержать равновесие,
набрасывается на него сам, прижимая к парапету.
Раскладывая джинна по нему.
Аккуратно, бережно, но не совсем с чистыми мыслями.
- Кого ты видишь вместо меня? Что ты ждешь? Куда торопишься? – наклоняясь
над Каме, он нападет на него с расспросами.
Каме молча и упрямо пытается подняться, но Акниши только еще крепче прижимает
его спиной к камню. Джинну ничего не остается как с трудом освободить
руку и щелкнуть пальцами.
- Не можешь без своих штучек, да? – обездвиженный эмир может только сверкать
глазами.
На то, как Каме молча встает, не обращая на него внимания. И, отойдя на
середину террасы, постепенно пропадает, растворяясь.
- Стой! – кричит эмир, уже
в последней надежде, не ожидая ничего. Просто так.
Но джинн неожиданно поворачивается.
Аканиши стоит, упрямо поджав губы, будто отрицая, что звал его. Будто
вообще отметая саму возможность того, что хозяин может молить слугу остаться.
Луна смягчает его черты лица, делая похожим и не похожим…
И глаза. Такие гордые до глупости глаза, не видевшие ничего из того, что
видел он.
Что наделило его таким непреодолимым влечением для него, что больно взгляду?
И если закрыть глаза, чтобы избавиться от этой боли – он все равно не
растает в памяти.
Облака, гонимые непонятно откуда взявшимся ветром, закрывают луну, и по
лицам двоих пробегают тени.
Когда слова исчерпаны, и ими не договориться, начинается настоящее безумие.
Под террасой проходит мулла
Цуеши, торопясь пригласить эмира на ночной диспут о религии в целях поднятия
благочестия в высших эшелонах власти.
Он искренне молится и считает, что поцелуй благочестивого эмира и поганого
джина на террасе ему просто привиделся в лунном свете
Аллах часто посылает такие испытания своим верным последователям.
Полновластная хозяйка ночного
неба и звезд, манящая своим полным ликом, плывет дальше, освещая дворец,
сад, дома богатых горожан, опустевший базар, шумные караван-сараи и самые
бедные кварталы своим золотистым светом. Сад полон усердным стрекотанием
цикад, возносящих ей хвалу, а в городе светлейшего эмира уже ночная стража
ходит по улицам, стуча колотушкой и размеренно крича: «Все спокойно, уважаемые!
В городе эмира все спокойно! Спите безмятежно, жители славного города!»
Под эти выкрики настоящие правоверные засыпают и видят угодные Аллаху
сны.
Вещие или нет.
Но есть те, для кого этот выкрик – просто сигнал к началу настоящего вечера.
Начальник эмирской стражи
Нишикидо-ага, предусмотрительно прикрыв лицо краем тюрбана, чтобы его
не узнали, шатается по темным улицам уже час. Пара осведомителей, старый
должок и одно скользкое дельце. Вечер можно считать почти удачным. Скоро
можно будет возвращаться во дворец и дальше караулить высокородного посла
под дверью, проявляя чудеса усердия и ожидая заслуженную награду утром.
Да и что вообще может случиться с послом в запертой комнате? Самое страшное
- запутается в своей загадочности и отдавит себе самомнение.
Как бы там ни было, а про что-нибудь неожиданное с летальным исходом в
доме визиря узнать не удалось, и Нишикидо-ага, очень разочарованный этим
обстоятельством, сворачивает в знакомую чайхану, привлеченный запахом
свежеприготовленного плова.
Не секрет, что ночью тут не
очень благонадежное место. Уж он-то это точно знает - чайханщик обязан
ему многим, что это заведение, приносящее ему неплохие барыши, до сих
пор не прикрыли. За что и помогает информацией, которой Нишикидо-ага блистает
при раскрытии заговоров, зная о подготовке едва ли не больше, чем сами
главари.
Тут людно, потому что любителей дешево и вкусно поесть всегда хватает,
жарко, потому что сизый дым от подгоревшего масла под потолком смешивается
с кальянным, и как всегда шумно:
«Я продал ему хромую лошадь…»
«Я купил сегодня лучших тканей из Измира и отправлю их караваном в Китайский
халифат…»
«Клянусь Аллахом, он врет, как поганый пес…»
«Передашь владелице моего сердца этот платок и скажешь, что я появлюсь
у нее через два дня…»
Многоголосое журчание, в которое попадаешь сразу от входа, обнимает и
сразу настраивает на свою ноту. Пожалуй, он притворится сегодня торговцем
- их тут больше. Чайханщик - свой человек и не выдаст его, а начальник
эмирской стражи сможет обернуть еще что-нибудь в свою пользу.
Нишикидо-ага придирчиво принюхивается, разбирая среди всех запахов один
– землистый и немного резкий. Грушевый кальян. Только его дым имеет настолько
притягательный для него аромат.
Потерев ладони и возблагодарив Аллаха, он шагает вперед, потому что вечер
обещает быть чудесным.
И застывает на пороге…
Ведь первый, на кого натыкается его взгляд там, это беззаботно болтающий
великий посол халифов ТаккиТсу, высокородный Тадайоши-ад-Окура.
В оживленной компании поедающего плов руками из общего котла.
И разговаривает он исключительно понятно, по-арабски.
Без вариантов.
Только одет знатнейший и высокороднейший
сейчас как самый обычный гончар или плотник – в старый засаленный халат,
местами дырявый и грубо заштопанный. Нишикидо-ага бы к нему не подошел
даже под страхом смертной казни, побоявшись нахвататься блох или клопов.
Может, это просто человек, похожий на посла? Но нет… даже через нарочно
перепачканное глиной лицо это видно.
Нежные розовые губы, словно изящный, истекающий нектаром цветок в райских
садах пери, прищуренный изучающий взгляд украдкой на собеседника, когда
посол знает, что этого взгляда никто не заметит.
Золотистый гранат, упавший с дерева, и выкатившийся в помойную кучу.
Начальник эмирской стражи,
выходя из очередного приступа зависания над очарованием посла, к которым
он уже начинает немного адаптироваться, хватает за рукав проходящего мимо
чайханщика Али и утягивает его в сторону, за занавеску, так чтобы их не
видели:
- Кто это? – кивает Нишикидо-ага в сторону Окуры. - Я его тут не видел.
- О, почтенный начальник стражи, его привел горшечник Нияз. Говорит, родственник,
в гости приехал из Дамаска. А что? – внезапно пугается Али, удивленный
пристальным взглядом начальника стражи. - Аллах милосердный! Этот презренный
горшечник уже что-то натворил, да? Им интересуется сам начальник стражи!
Ой, вай мне…
Чайханщик начинает тарахтеть, повышая голос, и Нишикидо-ага стремительно
прикрывает ему рот ладонью, оглядываясь, не слышал ли их кто.
Не хватало еще, чтобы вся чайхана знала, о чем они тут говорят.
Палец другой руки он поднимает к своим губам, давая знак Али вести себя
тихо. Когда глаза чайханщик округляются знанием и пониманием, Нишикидо-ага
убирает ладонь, продолжая острожные расспросы:
- В гости приехал? А разговаривает как, без акцента?
- Да, как мы с вами, уважаемый, - озадаченно качает головой чайханщик
и цокает языком, удивленный такими расспросами об очевидных вещах.
Улыбаясь, начальник эмирской стражи наклоняется к уху низенького чайханщика,
не сводя взгляда с Тадайоши, что-то увлеченно рассказывающего:
- Размести меня так, чтобы он меня не видел.
С места на кошмах, где он
возлежит, покуривая грушевый кальян, все отлично видно. То как посол поворачивает
голову, как кивает, нарочито самодовольно улыбаясь и щуря глаза. И такое
количество лицемерия в секунду вызывает искренне уважение и зависть у
начальника эмирской стражи.
- … И он возвратился с ними к реке и закинул сеть, и подождал, а потом
он потянул за веревку и вытащил сеть, и в сети оказался запертый сундук,
тяжелый весом. И халиф, увидав сундук, потрогал его и нашел его тяжелым,
и дал рыбаку сто динаров, и тот ушел, а Масрур с везирем взяли сундук
и принесли его во дворец. И они зажгли свечи, а сундук стоял перед халифом,
и Джафар с Масруром подошли и взломали сундук, и в нем оказалась корзина
из пальмовых листьев, зашитая красными шерстяными нитками. И они разрезали
корзину и увидели в ней кусок ковра, а когда ковер подняли, под ним нашли
изар, а в изаре - молодую женщину, подобную слитку серебра, убитую и разрубленную…
Тадайоши рассказывает собравшимся у общего котла сказку о трех яблоках,
и нет никого, кто бы не прислушивался к старой поучительной истории, хотя
все и слышали ее тысячу раз. Но у ад-Окуры явный талант к сказительству,
и он рассказывает ее, завывая с ужасом и восхищением.
Оставаясь даже под маской простого горшечника очаровательно прекрасным
для начальника эмирской стражи.
Самый главный вопрос, что
терзает начальника стражи, бросая вызов его любопытству, это то, почему
посол скрывает знание их языка и общается с ними через переводчика.
Ох уж, эти хитромудрые халифы. Видимо, все что про них рассказывают, да
хоть про то, что они и змею перехитрят, – чистая правда.
И послы у них такие же.
Вот только воспоминания о том, что именно он говорил в первую их встречу
послу, внезапно пронзают его, лишая покоя, принося с собой совсем не радостные
выводы.
О том, например, каким он выглядел идиотом!
Что он нес тогда? И посол же понимал каждое слово.
Начальник эмирской стражи бьет себя ладонью в лоб, расстроено качая головой.
Но слишком поздно для сожалений. Те слова, произнесенные у фигового дерева,
уже давно достигли прекрасных ушей.
И приняты к сведению.
Но разве можно было сказать
что-то еще, когда посол так многообещающе улыбался?
Кто-то трогает начальника стражи за плечо, отвлекая от созерцания этого
недоступного до ломоты в зубах совершенства, и Нишикидо-ага удивленно
поднимает глаза:
- Сыграем в кости?
Начальник стражи окидывает взглядом стоящего перед ним, оценивая.
Достаточно приличный халат, чтобы у него водились деньжата, и достаточно
блудливое лицо, чтобы регулярно пренебрегать заповедью Магомета об азартных
играх.
Пожалуй, стоит согласиться – он потянет время и вызовет меньше подозрений.
Это самое обычное времяпровождение здесь.
Он периодически поглядывает
в сторону посла. Жалко, что теперь ему плохо слышно саму сказку, но артистичность
посла выше всяких похвал. Даже его речь напоминает говор местной черни,
а когда он понижает голос до шепота, рассказывая о том, как поверивший
в ложные слова убил свою возлюбленную, начальник эмирской стражи ощущает,
что ему не хочется шевелиться, лишь бы глаза посла все так же горели,
и этот сладостный шепот не смолкал.
Но что-то не дает полностью предоставить себя этой пленительной картине.
Что-то настораживает его, беспокоит, выдергивая из послоориентированных
мыслей.
Быть может, странно бегающие глаза того, кто пригласил его сыграть.
Начальник тюремной башни неожиданно хватает руки игрока, который трясет
стаканчик, собираясь начать игру, и, насильно переворачивает стакан, вытряхивая
кости на стол. Схватив кубики, он, взвешивая, подбрасывает их на ладони.
Так и есть – эта пара залита свинцом на гранях шестерок.
Кто-то тут собирается занять кормовую нишу самого Нишикидо-ага, и начальник
эмирской стражи очень огорчен этим:
- Эй, уважаемый, порядочные люди так не делают…
Порядочные люди и не кидаются
сразу же с кулаками, если раскрыли их обман.
- Ах ты, пес! - взбешенный начальник эмирской стражи выкидывает напавшего
из-за занавеси, скрывавшей их от взгляда посла, прямо в общее помещение.
Когда наглец, посмевший пытаться обмануть его, падает на колени, Нишикидо-ага
приподнимает его за шиворот, заглядывая в глаза:
- Правоверный, не боишься кары Аллаха за обман?
Подняв голову, начальник тюремной стражи ловит пристальный взгляд Окуры.
Посол застыл где-то на пол дороге перед изображением на лице заинтересованности
в предстоящей драке, как и у всех присутствующих, и настороженным желанием
убраться отсюда восвояси, так и не посвятив начальника стражи в свои планы
и направления движения.
И ад-Окуру буквально растаскивает в разные стороны, как благовоспитанную
кошку на помойке.
Нишикидо-ага чувствует себя очень польщенным его выражением лица.
И, к сожалению, не замечает, как какая-то тень выскальзывает из чайханы
в ночь.
- Что случилось, достопочтимый
начальник эмирской стражи? - срывается с языка переволновавшегося чайханщика,
глаза которого бегают от усердия и судорожной оценки вероятности нанесения
ущерба его заведению.
- Ктоооо? – проносится шумный выдох по посетителям.
Упс!
Третье лицо в городе. Не каждый день заходят сюда такие гости – это ясно.
Все таращатся на него, не сводя глаз, только один ад-Окура прикусывает
губу и быстро оглядывает чайхану.
Незадавшийся мошенник, не
иначе как преступным чутьем своим улучив момент зависания начальника стражи,
пытается резко дернуться и сбежать, но Нишикидо-ага встряхивает его:
- Да вот этот, недостойный, жульничает у тебя. Успокойтесь, жители славного
города – ешьте и развлекайтесь. Стража эмира охраняет и ваш покой, и благосостояние.
Да будь прокляты все те, кто хочет обмануть наших славных гостей!
Он жадно рассматривает напряженные лица, ища в них признаки понимания
и принятия той версии, что ему надо.
Но то, что сейчас действительно привлекает внимание начальника эмирской
стражи - это дергающийся уголок губ высокородного Тадайоши-ад-Окура, который
совсем не по-светски кричит:
- Обернись!
Их семеро, и они вошли с улицы.
Семеро тех, у кого с собой ножи. Кривые, хорошо заточенные ножи настоящих
убийц.
Сдается ему, стража как раз разыскивает пару таких человек, отметившихся
убийствами на рынке.
Пока они молча, как тени,
рассредоточиваются вокруг него, пытаясь взять в кольцо, народ в чайхане
отползает по углам, боясь и предвкушая драку, а чайханщик готов искренне
рвать на себе волосы, смиряясь с тем, что убытки будут стопроцентно.
Сам виноват - нечего было привечать их здесь.
Рука Нишикидо-ага скользит к поясу, но он вспоминает, что верный ятаган
оставлен во дворце.
А значит, кинжал за пазухой пригодится сегодня точно.
И сейчас начальник стражи, не выпуская нападающих из поля зрения, нащупывает
его рукоять, все еще не отпуская из рук обманщика и оглядываясь, чтобы
не дать подойти к себе со спины.
Хрупкое, звенящее в ушах безысходностью
равновесие.
Одна, две, три секунды.
Два его вздоха.
Падение монеты.
Одна затяжка кальяна.
Нишикидо-ага с усилием бросает
шулера в тех четверых, что стоят перед ним, стараясь сбить их с ног, становясь
родоначальником игры в боулинг. Пока они валятся на пол, спихивая с себя
грузно упавшее тело, начальник стражи стремительно оборачивается. Вытащить
кинжал он так и не успевает, и, стараясь увернуться от колющего удара
в грудь, скользяще блокирует его рукой, отражая.
И пропускает удар в челюсть с другой стороны.
Не замечая боли от разбитой губы, он сильно пинает нападающего, и, оборачиваясь,
наконец-то вытаскивает кинжал.
Первое нападение он отразил, и сейчас, во время затишья кровь размеренно
выстукивает в висках, заставляя быть сосредоточенным против воли, потому
что ошибка грозит смертью.
Теперь трое перед ним и четверо сзади. Нервно поигрывая кинжалом в руке,
Нишикидо-ага шарит взглядом по лицам тех троих, чтобы не пропустить момента
атаки, иногда кидая быстрый взгляд за спину, опасаясь нападения оттуда.
Нападения, но не теплой крепкой спины, прислоняющейся к его спине:
- Кто первый? – говорит посол на чистейшем арабском, с лязгом обнажая
саблю из ножен.
Кинжал короче сабли, это факт.
Но эти семеро, судя по запаху от них, опьянены гашишем и преобладающим
количеством. А может, считают, что горшечники с саблями обращаться не
умеют. Непростительная скидка «горшечнику», который так удачно воспользовался
тем, что один из охранников торговца отвлекся, и выхватил у него из рук
саблю прямо с ножнами.
Уже не поворачиваясь назад, не спуская взгляда с троих противников, оставленных
ему, Нишикидо широко улыбается разбитыми губами.
Того, кто рос на улицах, не надо учить, как обращаться с кинжалом. И чего
он только не успел повидать, и откуда не выпутывался. Нанося удар в челюсть
и, увернувшись, он вырывает из рук противника нож – один готов.
А у начальника стражи появляются дополнительные аргументы к собственному
выживанию.
Они стоят посреди чайханы,
спина к спине.
И Нишикидо-ага чувствует, как перекатываются мышцы по спине посла, когда
он мастерски орудует саблей.
То, что это мастерски - Нишикидо не сомневается. Проклятья и крики с той
стороны ясно свидетельствуют, что посол быстро сокращает количество соперников.
Немного портит сосредоточенное настроение начальника стражи то, что, как
ему кажется, он слышит довольные вздохи посла при каждом удачном ударе.
Легкие до еле слышимости, довольные до хрипоты, протяжные до неприличия…
Удовлетворенные, сытые, учащающиеся…
Будто он не орудует саблей, а занимается тем, чем порядочные мусульмане
занимаются в своих гаремах, а непорядочные…
Гхм!
Но, по крайней мере, иллюзия от этих вздохов в голове Нишикидо-ага создается
полная и красочная.
И это возбуждает начальника стражи больше чем.
Кровь уже вскипает в жилах,
стучит в висках, совершенно задуряя голову, заливая красным туманом глаза.
Второй и третий противники, не сговариваясь, нападают на Нишикидо одновременно.
Ловя ритм посла, начальник стражи подстраивается под его дыхание и стоны.
Прежде чем подумать, он сцепляет свою руку с его рукой в замок и, получив
опору, отталкивает второго сильным ударом ноги. Замечая вскользь, как
Окура поворачивает голову, чтобы взглянуть на него.
И с размаха всаживает кинжал в грудь третьего, стараясь, чтобы было то,
на что взглянуть.
Повисающая тишина и слабый
скулеж свидетельствуют о том, что нападение на них потерпело сокрушительный
разгром. Нишикидо-ага еще трясет, когда все прекращается. Но не от страха
за свою жизнь, или за то, что он не уследил за послом, а оттого, что все
закончилось чересчур быстро.
У начальника стражи разбита губа и сильно порезана правая рука, а на ад-Окуре
- не царапинки. Нишикидо-ага глубоко вздыхает, пытаясь справиться с нежелающим
угомониться адреналином, и наклоняется за какой-то тряпкой у его ног,
оказывающейся шарфом с его тюрбана. Распрямляясь и держа в руках ткань,
он встречается взглядом с послом, явно изучающим его.
Какого шайтана ты поперся на прогулку?
И полез в драку, если тебя это не касалось?
…И подставил под удар свою высокородную шкурку.
Но начальник стражи не задаст вслух эти вопросы.
Он молча косится на посла и, уцепившись за край своего шарфа зубами, перетягивает
себе руку, останавливая кровь. Тадайоши стоит в стороне, вытирая халатом
саблю от крови, и внимательно разглядывает его, но помогать не собирается.
Чайханщик с воем раскачивается из стороны в сторону, оглядывая сцену побоища.
Их прерывает свист в ночи
и начальник стражи знает, что это за свист.
Так воры предупреждают друг друга о том, что рядом ночная стража.
А ему нет времени и желания выдумывать, почему он здесь, а самое главное,
почему здесь высокородный Тадайоши-ад-Окура, с головы которого не должен
упасть ни один волос.
Самое лучшее – убраться отсюда.
Пригрозив чайханщику, чтобы не смел рассказывать о том, кто тут был, Нишикидо-ага
устремляется к выходу. Оглядываясь, он убеждается, что Окура не следует
за ним, внезапно опять разучившись понимать арабский.
Но у него нет времени на объяснения.
Неуважительно хватая посла за шиворот халата, к которому он полчаса назад
и не притронулся бы, он вытаскивает Тадайоши из чайханы.
И как раз вовремя. Когда они, перелезая забор, оказываются в чужом дворе,
по городской улице пробегает вооруженная стража. Дождавшись, пока лязг
их сабель затихнет, Нишикидо-ага поворачивается к ад-Окуре:
- Горшечник, говоришь?
Скучающий взгляд высокородного посла, между делом посматривающего в небо,
на чужие сады и заборы, можно смело истолковать, как «Моя твоя не понимай»
Поэтому вопрос «почему он влез в драку?» так и остается открытым для начальника
эмирской стражи.
И требует ответа.
Так же, не разговаривая, они
добираются до дворца эмира.
Улицами, чужими дворами, перебираясь через глиняные заборы, отгоняя собак
и шепотом кляня хозяев, устраивающих розарии где не попадя.
А потом потайным ходом почти до самых покоев посла, причем Нишикидо-ага,
не горя желанием показывать ему такие важные стратегические объекты, завязывает
ему глаза.
Или просто находит повод лишний раз прикоснуться к нему.
Самое трудное - миновать коридор, напичканный стражей, и Нишикидо-ага
уже распрямляет плечи, готовясь отдавать строгие приказания, дабы обеспечить
им «забывчивость» насчет исчезновения посла, но…
… эти лентяи спокойно и сладко себе спят на посту, обняв алебарды.
Ох, как бы сейчас Нишикидо-ага прокричался, грозя им несусветными карами.
Если бы не был занят подталкиванием посла в его комнату.
Настоящее облегчение, божественное
чувство невесомости и сопричастности к космосу Нишикидо-ага испытывает,
когда за ними наконец-то закрывается дверь в покои. Пока он протирает
лицо ладонями, благодаря Аллаха за все, посол куда-то исчезает.
Нишиикдо-ага, вспомнив про Ясуду, оглядывает комнату. Но его нет ни здесь,
ни в коридоре, куда он выглядывает еще раз. Почему он оставил пост?
Это очень интересует начальника стражи, но выяснять он это будет уже завтра.
И ему почему-то кажется, что посол знает ответ на этот вопрос.
Адреналиновое безумие, обеспечившее
нечувствительность и победу в драке, начинает потихоньку отпускать Нишикидо-ага.
Морщась, он трогает пальцами начинающий саднеть кровоподтек у рта и наконец-то
замечает, что вся его одежда в крови.
Чужой, не его, но в таком виде он отсюда выйти не сможет.
Если только… хотя бы обмыться?
Разглядывая порезы на руках, начальник стражи направляется в купальню.
Даже при свете луны видно,
что халат насквозь пропитан кровью. И нижняя рубашка – не лучше. Он снимает
все и, бросив на пол, брезгливо подталкивает ногой в угол.
Хорошо бы еще сжечь это до утра – кому нужны лишние вопросы и языкатые
подчиненные, в каждом из которых спит поганый карьерист.
Ощущая липкость тела от пота и крови, он наклоняется над бочкой с водой,
желая смыть эту смесь с груди, когда его голую спину окатывает каскад
брызг.
Когда, выругавшись, он оборачивается, то застает там картину, сводящую
его с последнего ума.
Лишающую всей совести, порядочности и зачатков субординации.
Буде они у него хоть когда-нибудь.
Абсолютно голый Тадайоши,
расположившийся в небольшом бассейне. Раскинутые руки на бортике, с запястий
которых еще не оттерты потеки крови.
Правая нога, ступня которой, собственно, и проехалась по поверхности воды,
чтобы обрызгать его, непристойно заброшена на край, демонстрируя редкостную
гибкость посла.
На поверхности воды, вопреки обыкновению знатных особ, нет ни плавающих
лепестков редких цветов, ни пены от секретных средств египетских цариц,
улучшающих кожу.
Вода абсолютно прозрачна.
И послу совсем не обязательно разговаривать по-арабски вслух для того,
чтобы обещать начальнику эмирской стражи то, что он сулит ему глазами
сейчас.
Пока его указательный палец лениво гладит уголок его рта.
Есть пределы в человеческом
терпении – оно не безгранично.
Никто не может быть «слишком хорош» для Нишикидо-ага, даже если это трижды
высокородный посол каких угодно на свете халифов, и начальник стражи шагает
вперед, вообще не думая о том, что делает.
<<
|| >>
fanfiction
|