Глава 11. Добрым словом и бакшишем можно сделать гораздо больше, чем просто добрым словом.
В городе эмира многие дома знатных господ окружают высоченные глиняные стены. Красивый ажурный орнамент плетется по ним, чтобы было чем похвастаться перед такими же знатными соседями, но высота этих стен неизменна. Такая, чтобы никто, ни один прохожий, не смог насладиться прохладой деревьев, растущих в садах знати, нежным запахом цветов, сладостью розовобоких персиков, а также улыбками принадлежащих богачам наложниц.
Но возможно допустить и другую теорию.
Чтобы охранять ничего не подозревающих прохожих от обитательниц гарема, одичавших от общения друг с другом, и уж точно беречь уши несчастного, так невовремя оказавшегося рядом.
- Почему не готовы мои притирания?
- А я не отдам тебе рабыню, играющую на лютне, она моя! Моя!
- ... так вот, та благочестивая женщина сказала мне, что я вскорости забеременею и подарю визирю сына!
- Да ты бессовестная нахалка!
Банальное разноголосье, которым обычно начинается рабочий день в любом женском коллективе.
И оно необычайно мешает Тегоши наслаждаться заслуженной во всех смыслах передышкой в приятной полутьме покоев «новой наложницы» главного визиря.
Под моей защитой...
Честно говоря, Тего и не знает, что делать дальше, то так, то эдак в уме повторяя эти три слова с различным выражением, стараясь не думать о главном.
О том, что в Гильдии длинных ножей, в которой он состоит как порядочный наемный убийца...
Ну и что, что начинающий, зато талантливый.
Так вот, в Гильдии неудачников не любят – они портят репутацию и понижают гонорары. Чистка рядов – необходимое мероприятие по улучшению качества предоставляемых услуг. Пара трупов в мешках, выловленных с утра из арыков, - и уважение к Гильдии обеспечено.
А он не выполнил задание.
И уже не выполнит.
Значит то, что объяснял кривой Абдул, брызгая от усердия слюной вокруг, им, затаившим дыхание ученикам, подающим определенные надежды в ремесле, обязательно должно произойти.
Рано или поздно Тегоши начнут искать, чтобы сохранить честь Гильдии.
А здесь, в гареме визиря, так уютно и тихо...
Юя проводит рукой по кровати, наслаждаясь ощущением прохладного шелка под ладонью, так успокаивающе целебно действующим на жар во всем теле, и опять закрывает глаза, пытаясь провалиться в сладкую дрему.
Но женские разговоры на повышенных нотах так и не дают ему заснуть.
Ну зачем знатным господам такое количество женщин? Даже если спать с каждой только одну ночь.
Визирь, наверняка, тоже ходит к ним часто.
Обнимает и целует, приносит дорогие подарки. Смеется, откидываясь на подушки, когда привлекает к себе стройное смуглое тело. И внезапно серьезнеет, когда, толкая ее на кровать, склоняется над ней…
Ресницы Тегоши начинают дрожать все сильнее, и он окончательно просыпается.
Его одежда была разорвана в клочья еще вчера, но на краю кровати лежат аккуратно сложенные ярко-красные одежды, расшитые золотом.
Опасливо пытаясь потянуться, чтобы размять затекшие мышцы и одновременно не потревожить ноющую боль внизу спины, Тего сваливает их ногой на пол, даже не замечая.
Как не хочется уходить отсюда.
Можно пролежать здесь целый день, в полумраке, ничего не делая – о, какая замечательная идея!
И основной бонус – сюда очень трудно пробраться.
А что? По здравому размышлению, вряд ли кто-то из Гильдии сможет попасть сюда – дом визиря охраняется чуть ли не лучше эмирского дворца – уж это Тегоши точно знает. А еще есть даже не подозрения – твердая уверенность, что Томохис-бек в ближайшем будущем вряд ли примет в подарок еще одну «наложницу».
Можно валяться в кровати целый день, дожидаясь, когда главный визирь вернется домой из дворца.
А потом....
Что скрывается за этим многообещающим «потом» в его сознании, какие, несомненно, творческие подходы к обеспечению смертельной усталости главного визиря, так и остается тайной. Не чувствуя ни малейшего уважения ко сну какой-то там наложницы, лишь одной из сотни в гареме ее господина, в комнату несостоявшегося убийцы через приоткрытую дверь заглядывает старшая жена главного визиря.
Тегоши, к сожалению так и не поспешивший одеться, всем своим наглым видом демонстрирует, что он только что проснувшийся мужчина.
В самом расцвете сил.
- Аллах всемогущий! – старшая жена сипнет просто в секунду, стрелой вылетая из покоев.
Из коридора начинают доноситься редкие истеричные выкрики, постепенно нарастающие по интенсивности, а по пронзительности поразительно напоминающие павлиньи.
В период брачных игрищ этих красивых птиц с противным голосом.
За целое утро Юя такой музыки наслушался уже достаточно.
И зачем основания к зачислению в гарем содержат требования только к красоте? Почему отсутствие голоса не идет главным пунктом профпригодности?
Тегоши лениво садится на кровати, болезненно поморщившись, потом наклоняется за одеждой. Подняв лифчик, он долго разглядывает его, с кислой миной и тоской в глазах, удерживая его за застежку двумя пальцами как можно дальше от себя.
Потом, решившись, встает. Надев это, несомненно пыточное изобретение, он дополняет наряд широкой юбкой с расшитым набедренным поясом и быстро набрасывает на голову легкое покрывало. Драгоценностей нет, их унесли вчера, но в изголовье кровати что-то призывно блестит, пробуждая его любопытство.
Подойдя ближе, Тегоши обнаруживает там золотой браслет. Пластины чешуей наползают одна на другую, как перья сказочной птицы Рухх.
И два ярких рубина – как глаза.
Мммм... а ведь ему разрешили делать все, что он захочет, и даже не заперли дверей.
Улыбаясь, Тегоши с удовольствием добавляет браслет к своему имиджу «милой беззащитной наложницы» и, не обратив - да не побоимся этого словосочетания - преступно не обратив внимания на тишину, внезапно установившуюся в гареме, выходит из своей опочивальни.
Вернее, пытается выйти.
Выплывшую из дверей своих покоев новую «наложницу» нерадостным молчанием торжественно и скорбно встречают четыре жены визиря, все его наложницы, рабыни и невольницы и, конечно, евнухи.
Взглядом как бы спрашивая его, задавая извечный вопрос, волнующий всех смертных без разбора: «Какого шайтана тут происходит?»
Тегоши замирает на пороге, сдерживая малодушные порывы отступить назад и забаррикадироваться намертво в своих покоях до прихода визиря.
Которое, как он сейчас надеется, должно быть ну очень скорым.
Тут поблизости нигде нет тревожной кнопки вызова хозяина?
- Слушайте, слушайте меня, правоверные, в наш гарем проник мужчина!
Вдоволь насладившись визгом наложниц, скорее предвкушающим, чем испуганным, главная жена визиря Нарика-ханым, накидывая покрывало на лицо, обличительно поднимает руку, указывая в сторону новой «наложницы»:
- Он! Скорее скройте лицо, о, дочери Иблиса, забывшие стыд!
Рабыни и наложницы опять поднимают тщательно отрепетированный годами визг, а все четыре жены визиря невозмутимы, как статуи на могиле пророка.
- Тихо, тихо, уважаемые!
По сводчатому коридору торопливо бежит тучный главный евнух, подобрав полы своего белого парчового халата и от поспешности теряя на ходу туфли.
В прошлый раз, когда его вызвали перепуганные младшие евнухи, в гаремных боях было поцарапано много прелестных щечек, обитательницы гарема на неделю лишились своей красоты и привлекательности, залечивая раны, и господин Томохис-бек остался очень недоволен этим обстоятельством. А главный евнух лишился квартальной премии: мешка золота и тысячи зерен черного перца.
Да, да, в те прошлые «разборки», которые были вызваны пропажей дорогой румийской сурьмы Элвии–ханым, после которых штат наложниц чуть не пришлось обновлять заново.
Поэтому сейчас управляющий старается не допустить повторения того, что было.
- Тихо! – рявкает он, растолкав их, чтоб выйти вперед, и начиная обмахиваться полой халата, жадно хватая ртом воздух.
От громкого крика Тегоши недовольно морщится, инстинктивно трогая мочку уха.
- Мужчина? Да с чего вы взяли, негодницы? – сердито говорит главный евнух, отдышавшись. - Посмотрите, какой стыдливый румянец, какая нежная кожа! Разве она может быть мужской?
Гордо расправляя плечи, Тегоши посылает главной жене визиря ответный взгляд, ничуть не уступающий ей в стервозности.
Заставляющий главную жену чувствовать какой-то легкий холодок, пробегающий по спине, и сомнения в том, кто тут на самом деле главный.
- Мужчина! – обличающее выпаливает Нарика-ханым, не справляясь с эмоциями. - Взгляд-то бесстыжий какой!
- На свой посмотри! - нагло отвечает Тего, хлопая ресницами и растягивая слова подобно торговке с городского базара, обвесившей покупателя по меньшей мере на ритль. И полностью отрицающей какую-либо свою причастность к весам, арабским цифрам и мировой справедливости.
- Да ты... - старшая жена, теряя слова от такой наглости, кидается в сторону Тегоши.
- Ханым, успокойтесь, - евнухи испуганно хватают ее под руки, пытаясь удержать главную жену, рвущуюся восстановить справедливость, в ее понимании.
- Уважаемая, упокойтесь, - торопливо присоединяется к ним главный евнух. - Ее прислали в подарок из самого японского халифата…
- Да не похожа она, - заявляет вторая жена, Элвия-ханым, до сих пор с несказанным удовольствием молча наблюдающая истерику первой. - Чего мы тут, правоверные? Японок не видали, что ли? Да каждая вторая здесь – с невольничьего рынка. Не японка она и все тут!
- Как же нет? – удивляется главный евнух. - У японок маленькие ножки...
В желании доказать свою правоту главный евнух наклоняется, чтобы приподнять край юбки новой «наложницы» и продемонстрировать всем «ступню, подобную цветку лотоса».
Это не лотос, точно. Возможно, лист лопуха, пальмы или еще чего, но по размеру не маленький и аккуратный водный цветок – это точно.
Ножки под юбкой совсем не маленькие и это отчетливо видно всем.
В застывшей паузе Тего, неловко и смущенно улыбаясь, делает попытку одернуть юбку и наступить главному евнуху на руку одновременно.
Главный евнух, даже не ойкнув, обалдело поднимается, пытаясь свыкнуться с мыслью, что...
- Раздеть ее! - кричит главная жена, вырвавшись от евнухов.
Понимая, что разоблачение близко, Тегоши, закрываясь руками, отступает, принимая к руководству первоначальный план - забаррикадироваться в комнате.
Подозрительный взгляд главного евнуха внезапно становится испуганным, стекленея, когда он уставляется на что-то блестящее на запястье Тегоши.
- Господин оставил ей свой браслет после ночи! - кричит главный евнух. - Кто бы она ни была - она теперь его любимая жена!
Пока рты наложниц и рабынь раскрываются в бессловесном «аааах», на лице главной жены отражаются выражения, которые она, как благовоспитанная женщина, знать не должна. Гордо разворачиваясь, главная жена надменно задирает голову вверх:
- Я не безвестная наложница и терпеть это не буду! Я ухожу к родителям! – сказав это, она удаляется в свои покои, оставив женский коллектив без руководства и, соответственно, беззащитным перед новыми порядками.
Но Тегоши этого не видит. Не видит он, как, прижавшись друг к другу, оставшиеся три жены визиря шепотом выясняют, как с ней поступить: подружиться, или ночью накинуть мешок на голову, всунув евнухам по паре золотых.
Не видит, как остальные наложницы, молча и испуганно переглядываясь друг с другом, покидают коридор. И как облечено вздыхая уходят евнухи, бросать жребий, кто будет помогать старшей жене с переездом и на чью голову падут все ее проклятия.
- Любимая? – заинтересовано переспрашивает у браслета Тегоши, сладко улыбаясь своим мечтам и перебирая пальцами золотые пластины в виде перьев птицы Рухх.
О нем никто никогда не заботился. Пинки и тычки, пара лепешек, перехваченных на базаре, вода из арыков – минимальное воспитание, ориентированное на выживаемость.
Такой жизнью, как правило, не дорожат, а клан убийц – это почтение, деньги и хорошие перспективы в будущем. И какое-никакое – а братство.
Или практически реальная его иллюзия.
Но нигде и никогда не заботились о нем так, как за эти два дня, несмотря ни на что.
Неужели, в нем что-то есть? В нем? В Тегоши?
Ты под моей защитой.
О, да. Он не просто мальчик из трущоб.
Он мальчик из трущоб, которому жутко повезло.
- Управляющий! – строго говорит Тегоши, поднимая на глаза на вызванного евнухами управляющего дома, - так я вольна делать, что хочу?
- Да, ханым!
- Тогда я сейчас сделаю тут небольшую перестановку...
И когда главный визирь вернется домой – его будет ждать большой сюрприз: уютный дом, еда, музыканты и, конечно, его новая любимая жена.
Жалко одно…
Визирь не в курсе.
Нишикидо-ага почти не помнит, как его тащили по коридорам эмирского дворца. После вчерашнего голова трещит так, словно он накурился совсем не грушевого кальяна.
Стоп! Кальян он курил вчера, в чайхане у Али. Наблюдая за самым удивительным созданием Аллаха – человеком с повадками пери.
Пахнущее неземными ароматами, извивающееся под ним, тело, опьянение им, затмевающее все, даже инстинкт осторожности, наслаждение, как в последний раз.
Заполняющая Нишикидо страсть, заставляющая шептать такие глупости... О, Аллах, какие прекрасные глупости!
Вино.
Ах, шайтан, что-то было в вине! Сладком, пряном до одурения, в том самом, что он пил с чужих губ, прекрасных, как цветок.
Но когда он заснул, посол наверняка выбрался из дворца по своим делам.
Не объяснять же это теперь выбившим дверь в покои посла стражникам, приподнимаясь на кровати абсолютно голым, с затуманенным взглядом?
И они не будут его слушать.
Так и случилось. Ему просто бросили халат, сказали «прикройся» и волоком потащили из покоев посла.
Стоя на коленях перед троном, куда его неуважительно бросили собственные же подчиненные – а жизнь такая штука, что сегодня руководишь ты, а завтра – тобой, Нишикидо-ага только щурится от неожиданно ярких солнечных зайчиков, воинственным образом настроенных против его зрения. Он даже не сопротивлялся, когда его ставили на колени – потому что так стоять и правда легче, чем навытяжку. Не обращая внимания на внешние раздражители, начальник эмирской стражи, скорее всего уже бывший, пытается добиться от своих мозгов ответ на единственно интересующий его сейчас вопрос:
что все-таки посол мог подмешать в вино, раз светлейший повелитель настолько изменился со вчерашнего дня?
Ну не от простых же, хоть и, безусловно, действенных, афродизиаков эмир стал настолько похожим на своего младшего брата!
В то время как Уэда тренирует требовательный взгляд на коленопреклоненном начальнике стражи, в зале заседаний появляется Йокояма-бек, которого эта сцена заставляет остановиться и даже приподнять одну бровь от удивления.
Ему не нравится, как Уэда-аль-Китагава смотрит на Нишикидо-ага.
Слишком уж пристально и, одновременно, невидяще.
Чадящие факелы на замшелых стенах тюремной башни, шелест разрываемого на нем халата, бьющая все его тело дрожь, требовательные пальцы, дотрагивающиеся до него, приносящие боль, и тщетная попытка отшатнуться от них, оползти назад...
И вот этот человек - у его ног.
Уэда напрасно пытается скрыть наслаждение этим моментом, его выдают блестящие глаза. И пальцы нетерпеливо барабанят по подлокотникам, инкрустированным слоновой костью.
Зала словно становится намного шире, воздух – дивно сладким, напоенным тягуче-приторным ароматом.
Уэда-аль-Китагава гордо поднимает подбородок и, обводя глазами зал, растягивает плотно сжатые губы в подобии улыбки. Медленно и как-то отстраненно заправляя прядь рыжеватых волос за ухо.
Теряя человеческий облик за жаждой мести.
Из толпы придворных только один человек наблюдает за этим со все возрастающей тревогой во взгляде.
Но начальника тюремной башни тут же теснят в толпе – желающих увидеть эту сцену намного больше. Ибо начальник стражи с его вспыльчивым и злопамятным характером – именно та фигура, на унижение которой хотят посмотреть многие.
- Где посол, которого тебе поручили охранять вчера, о, несчастный? Что с ним случилось? – со всей строгостью, на которую обязывают его возложенные обязанности, спрашивает Уэда.
В ответ Нишикидо-ага, лицо которого выражает борьбу и недоумение одновременно, лишь невнятно хмыкает.
Что можно ответить на этот, казалось бы, простой вопрос?
«Мы вчера разгромили одну чайную, потом кто-то из нас кого-то соблазнил. Что было дальше - я не помню, но советую вам выписать себе другого посла, на всякий случай.
Потому что этого, по-моему, я убил.
А если не убил, то точно это сделаю когда встречу!»
Вслух же Нишикидо-ага произносит что-то неразборчивое, что никак не может считаться ответом и уж тем более удовлетворить нового правителя славного города.
- Нечестивый сын греха, так ты не хочешь отвечать?
Бывший начальник эмирской стражи облегченно кивает. Худо-бедно, но основную мысль до нового правителя города ему удалось-таки донести.
Да, Нишикидо-ага плохо, да, у Нишикидо-ага похмелье и да, Нишикидо-ага совсем не хочет отвечать.
Томохис-бек молча стоит рядом с троном, всеми силами стараясь сохранять на своем лице невозмутимость и беспристрастность.
Это трудно.
Потеря врага – это конец одной эпохи и начало новой. С повадками Нишикидо-ага визирь
знаком, научился предугадывать его поступки и вовремя обновлять запасы противоядий. Он знает, что по вторникам и пятницам начальник тюремной стражи, не имея своего, захаживает в гарем эмира и особенно уязвим. Кроме того, визирь знает, что Нишикидо терпеть не может баранину, поэтому сыпать яд в блюда из нее бесполезно. Еще Томохис-бек знает, что перстни, полученные от эмира в качестве благодарности, начальник стражи предпочитает носить камнями внутрь и часто закладывает их при игре в кости. А уж в какие чайханы захаживает…
Главный визирь знает привычки начальника стражи лучше, чем самая верная и преданная возлюбленная.
Что делать со следующим – ведает только Аллах.
И главный визирь с удивлением испытывает не удовлетворение от лицезрения поверженного противника, а скорее сожаление от предстоящей утраты.
Но в эту минуту он, преувеличенно укоризненно качая головой, смотрит в сторону коленопреклоненного бывшего начальника эмирской стражи.
Нишикидо-ага, как раз именно в этот момент подняв голову и наткнувшись на показное неодобрение, возвращает этот взгляд, добавляя в него ослепительную широкозубую улыбку.
Все, что он, к сожалению, может себе позволить в это момент.
Невозмутимость и беспристрастность на лице визиря идут помехами и, побаиваясь, что еще чуть-чуть, и он попросит пощады для Нишикидо, главный визирь поворачивается к Уэде-аль-Китагава, церемонно кланяясь:
- Что с ним делать, повелитель?
Слишком яркое видение того, что разыгралось в тюремной башне в обрамлении горящих факелов, вновь вспыхивает перед глазами младшего аль-Китагава. Новоиспеченный правитель немного озадачен отсутствием мольбы и упрашиваний со стороны начальника эмирской стражи, и недовольно оглядывается на рабов с опахалами, срывая злость за свое замешательство на них:
- Пошевеливайтесь, вашему повелителю жарко! – Уэда медленно поворачивается обратно:
- Мы приняли справедливейшее решение и готовы его озвучить! Забрать у Нишикидо-ага, подло убившего иноземного посла, звание. Заточить его в тюремную башню и казнить завтра днем во славу Пророка, через отсечение головы на базарной площади!
- О, справедливейший! – проносится по зале подобострастный шепот подданных, умело симулирующих обмороки от восхищенного экстаза. - О, защитник правоверных и свет мудрости Аллаха!
Уэда приосанивается. Стража показательно грубо поднимает бывшего начальника эмирской стражи на ноги, но визирь останавливает их легким жестом:
- Осмелюсь спросить, о, повелитель, - поворачивается он к трону, - кого же солнцеподобный хочет назначить своим новым начальником стражи?
Судя по скорости реакции тут же оживившегося правителя, на это вопрос у него ответ явно был готов заранее:
- Новым начальником стражи мы хотим назначить… Йокояму-бека, показавшего себя верным нашим слугой и достойным такой почести.
Расступаясь вокруг начальника тюремной башни, придворные начинают заискивающе кланяться ему. Йокояма-бек, пропустивший половину сказанного мимо ушей, недоуменно вскидывает голову, чтобы встретиться с взглядом с младшим принцем, улыбающимся ему самой откровенной и зовущей улыбкой.
Такой неуместной тут, при всех.
Зависимое положение.
Приказы, доклады, коленопреклонение. Ласковое поглаживание по руке во время ежедневных советов. Обычные надуманные скандалы между любовниками, тут же вырастающие до конфликтов государственного значения.
Слышать за спиной похабные шутки, когда их отношения рано или поздно станут явными, оказавшись на всеобщем обозрении. Рано или поздно начать бегать по мелким поручениям.
И в то же время знать, что лучше, чем он, никто не сможет защитить младшего принца.
Начальнику тюремной башни отчаянно хочется, чтобы это ему только снилось. Не сводя взгляда с нового правителя, Йокояма-бек приближается к трону и, поднявшись по ступенькам, кланяется так низко, что почти касается лбом колен Уэды, прикрытых шелковым халатом.
Еле слышно раздраженно шепча так, чтобы его не мог расслышать никто, кроме высокородного адресата:
- Ты… зачем? Совсем спятил?
Улыбка торжествующего Уэды тухнет просто на глазах, и он озадаченно уставляется на полосатый тюрбан Йокоямы, теряясь в недоумении. Нишикидо, стоящий на коленях у трона, предвкушающее закатывает глаза и довольно улыбается, словно только что попробовал самую вкусную ореховую нугу, а главный визирь, подавляя в себе желание икнуть, заинтересованно вслушивается в разговор, не веря ушам.
Кажется, в тюремной башне сегодня ожидается большое поступление узников.
- Ты хочешь оказать мне почести? А если я этого не хочу? – поднимает лицо Йокояма-бек.
Озадаченный Уэда вытягивает губы трубочкой и немного опасливо разглядывает недовольного любовника.
Рассвирепевшего, как сотня пустынных гулей.
Который, видите ли, считает недостойным для себя получить теплое место с непыльными, надо сказать, обязанностями находиться с его царственной персоной и днем, и ночью.
Исключительно только благодаря близким отношениям с самой этой царственной персоной. Не думая, что эта самая царственная персона так заинтересована этим сейчас, что…
Опомнившись, что в зале они находятся не одни, Йокояма-бек торопливо склоняет голову, прижимая ладонь к груди, почтительно произнося во всеуслышание:
- Я безмерно счастлив, что солнцеподобный повелитель обратил на меня, недостойного, внимание и почтил такой честью. Если мудрейший и справедливейший изволит вспомнить, его предки две сотни лет назад даровали моему роду привилегию служить вам, охраняя узников. Я последний из рода и поэтому должен посвятить себя делу предков. Смиренно прошу, о, солнцеподобный повелитель, позволить мне удалиться.
Уэда недоуменно оборачивается, чтобы взглядом попросить у Томохис-бека помощи, но визирь, скрывая удовлетворение от промахов новоиспеченного правителя и прикрыв глаза, лишь утвердительно кивает, подтверждая справедливость слов начальника тюремной башни.
Пользуясь замешательством, Йокояма-бек распрямляется и, отвесив еще один почтительный поклон, под озадаченное перешептывание придворных покидает залу.
В это время к аккуратному повелительскому ушку все еще обалдевшего от такого поворота Уэды, склоняется умело злорадствующий визирь:
- Светлейший, по моему скромному мнению, за неповиновение его нужно заточить в башню. Это можно приравнять к измене. Как бы чего не было.
Повелительский носик немедленно задирается вверх:
- Не твое дело! Лишь бы он мне не изменял!
В зависшей тишине Нишикидо-ага не сдерживает хохота - терять ему особо нечего.
- Хорошенько, я смотрю, вы тут науправляете с отсутствием светлейшего эмира!
Раньше он умрет, или позже - какая разница.
С милостивого решения повелителя, снисходительно позволившему придворным поэтам слагать стихи в его честь, главный визирь выходит из залы сразу же за стражниками, выводящими оттуда Нишикидо.
- Стойте! - оттолкнув стражников, Томохис-бек, сгребает в охапку Нишикидо-ага за халат на груди. - Ты хотел меня убить?
- М? - Нишикидо запрокидывает голову, все так же издевательски улыбаясь, как и в тронном зале. - Но я так вижу, у меня не получилось?
- И не смогло бы, - угрюмо произносит визирь.
- А куда ты дел труп этого… из «ножей»? – тут Нишикидо-ага наконец-то присматривается к выражению лица визиря. - Так… эээ… Нет? Ты его не убил?
И бывший начальник стражи, вырвавшись из рук визиря, начинает так неприлично громко хохотать, что вынужден прислониться к стене, не удержавшись на ногах:
- Не убииил? Ну, не ты, так «длинные ножи» до него доберутся! Лучше бы уже подарил ребенку легкую смерть.
Когда вдоволь отсмеявшегося Нишикидо уводят, Томохис-бек остается стоять столбом посредине коридора, глядя ему вслед.
«Длинные ножи»? Банда убийц, о которой только говорят. Ни один человек не может описать их, потому что большинство видевших их уже мертвы. Болтают, что у каждого «ножа» – тату в виде кинжала на затылке под волосами.
И обязательство перед кланом убивать отступников, где ни встретят.
Полуденный сон спускается на потрясенный событиями и переменами эмирский дворец как благословение Аллаха – всеобъемлюще и своевременно.
В это время дня жар становится совсем невыносимым и ощущается в воздухе. Словно розовое масло, что смешали с водой, жара стремится наверх. Не хочется делать лишних движений – они вызовут только пот под халатом. Все равно во дворце нет ни единой души, что не предается предписанному шариатом отдыху.
Дремлют стражники, опираясь на алебарды - вон кто-то уже съехал спиной по стене и храпит. Дремлют собаки возле дворцовой кухни, подравшись из-за объедков с эмирского стола, даже золотые рыбки ищут затененный угол фонтана.
Ни шороха, ни стука, ни дуновения, лишь журчание десятка фонтанов, да отголоски шумного базара, не затихающего никогда.
Потому что он – сердце города.
Лежащий в кровати Рюхей вздрагивает, когда дверь еле слышно скрипит, и легкая тень, пробираясь по комнате, приоткрывает занавеси шелкового полога кончиком ножа.
Рюхей, полностью проснувшись, сильнее обнимает беззаботно спящего рядом с ним Ясу.
Тадайоши-ад-Окура презрительно фыркает и, опуская полог, отходит к окну.
Легким удовлетворенным кивком отметив то, что за Ясу закрылась дверь, Тадайоши поворачивается к Рюхею. Под этим взглядом Маруяма посильнее запахивает халат. Виновато посмотрев в сторону кровати, он подходит ближе:
- Вы только вернулись, высокородный? Это очень неосмотрительно.
- Но ты, я смотрю, не скучал, - усмехается Тадайоши в ответ. - Неосмотрительно? Я все предусмотрел. И мои дела здесь, в этом городе, почти все завершены. Я, правда, вчера чуть не попался начальнику стражи, но, - Окура закрывает глаза и продолжает неприлично довольным тоном, - там мы неплохо усыпили бдительность.
Маруяма нерешительно мнется. И это так бросается в глаза, что даже готовый замурлыкать в голос Окура сразу же настораживается:
- Ты что-то хочешь мне сказать?
- Начальника эмирской стражи сегодня утром схватили за ваше убийство, - осторожно произносит Рюхей.
Прекрасно знающий где, как и при каких обстоятельствах начальника эмирской стражи взяли под арест, но не собирающийся озвучивать это вслух, считая, что посол и сам в курсе. Без высокородного Тадайоши-ад-Окура точно не обошлось – не в первый раз Маруяма сопровождает его по соседям ТаккиТсу.
Окура резко распахивает глаза и в упор смотрит на переводчика.
- Его завтра казнят, - продолжает Маруяма, не сводя с посла взгляд.
Ошеломленный новостью Тадайоши резко отворачивается и, нервно барабаня пальцами по губам, смотрит в окно, не видя ни ярко-голубого неба, ни листвы деревьев, на которых в это время года уже висят спелые плоды граната с темно-красной глянцевой коркой, кисловатой и терпкой на вкус.
Корка ли сохраняет зерна граната, позволяя им быть такими нежными?
Крепко сжимающие его руки, ненасытность в каждом вздохе, нежность, опасливо пробивающаяся через кажущуюся грубость. И все это… все это только ему, Тадайоши.
И почему такой роскошный образец мужественности должен пропадать?
Тадайоши-ад-Окура стремительно поворачивается к Маруяме:
- Прикажи собирать наши вещи – мы скоро уезжаем. Но, сперва нам нужно уладить одно дело, и ты мне понадобишься.
Когда сиятельный посол в сопровождении переводчика выходит из своих покоев половина караула падает ниц, шепча заклинания от сглаза. Остальные стражники, менее религиозные, обходятся регулярно обещаемым, но так же регулярно и невыполняемым обетом совершить хадж на следующий год.
«Воскреснувший» посол, конечно, выглядит на редкость живым, но вполне вероятно, что в его оболочку вселился демон. Стражники с удовольствием закидали бы его солью, пеплом, красным перцем и полосатыми бусинами, но нейтралитет делает посла недосягаемым для подобного рода забав.
Поэтому они только плюют ему вслед, предварительно убеждаясь, что он их не видит.
От международного скандала подальше.
Уэда-аль-Китагава после полуденного сна вкушает трапезу прямо в зале совещаний, наслаждаясь танцами отборных рабынь сообразно его новому положению, когда ему докладывают о том, что посол великих халифов ТаккиТсу, внезапно живой, сейчас шествует по коридору к этой зале, желая приветствовать нового правителя города.
На недоуменный взгляд Уэды Томохис-бек только разводит руками:
- Его переводчик просил передать, что все это какая-то ошибка. Стражники не заметили его в купальне. Якобы.
Взгляд правителя ясно дает понять, что именно он думает об усердии стражников.
- Зовите, - Уэда хлопает в ладоши и взмахом руки отсылает танцовщиц.
- Брат успел посвятить светлейшего в то, зачем посол явился сюда? - тихо спрашивает Томохис-бек, занимая свое привычное место рядом с троном.
- Да, успел, - говорит Уэда, заправляя прядь за ухо и облизывая от волнения губы.
- И какое будет решение светлейшего? - выдерживая все тот же терпеливо-заботливый тон, спрашивает визирь.
- Сейчас узнаешь, – откидывается на тронные подушки Уэда.
В планы принца никоим образом не входит приносить себя в жертву. Его как эмира не воспитывали – и у него есть моральное оправдание думать только о себе.
И уж жениться на племяннице халифов, а, тем более, сейчас, когда вся власть сосредоточенна в его руках и он может хоть завтра объявить действительными однополые браки, он не намерен.
Утопические мысли новоиспеченного повелителя никак не разделяет хмурящийся Томохис-бек, вполне себе представляющий, сколько халифы ТаккиТсу тратят на содержание своего войска в год.
Первым в двери, беспрестанно кланяясь, входит переводчик. Высокородный посол, ни на кого особенно не глядя, вплывает в залу заседаний сразу за ним, небрежно поправляя шкуру песца на плече.
Уэда-аль-Китагава не считает нужным придерживаться этикета, скептически вопрошая у переводчика:
- Это точно посол?
- О, да! – радостно расплывается в широкой улыбке Маруяма. - Несомненно! Но прошу твоей милости, светлейший повелитель - посол хочет поговорить с тобой с глазу на глаз.
Тадайоши соизволяет метнуть быстрый взгляд в сторону Томохис-бека, убеждаясь, что оба они имеют на этот счет одинаковое мнение: в том, что посол халифов вознамерился провернуть сейчас, присутствие главного визиря может только помешать.
Томохис-бек торопливо наклоняется к уху Уэды, не сводя взгляда с посла:
- Повелитель должен быть осторожен.
- Повелитель будет! – решительно рявкает младший принц в лучших традициях старшего брата. - Оставьте нас!
Тадайоши-ад-Окура грациозно усаживается на принесенных подушках, изящными движениями расправляя темно-зеленый халат из тяжелого марокканского шелка, расшитый золотыми нитями:
- Мы остались тут одни, о светлейший повелитель и я буду говорить от имени халифов сам. Каким будет решение светлейшего?
Уэда подбирает губы, колеблясь, но потом все-таки выпаливает:
- Я еще слишком молод для женитьбы.
- Это понятно, - говорит, усмехаясь, Тадайоши.
Все идет так, как ему нужно, неужели он не может позволить себе улыбнуться?
Медленно кивнув, словно тщательно запоминая услышанное, посол по-деловому продолжает:
- А теперь я поговорю с повелителем от своего имени. От имени высокородной династии ад-Окура, чьи предки славились твердостью своего слова. К сожалению, или нет, но молодость – только преимущество в этом вопросе, потому что племянница халифов тоже очень юна. Может, светлейший согласиться принять совет от меня? Однако, он не бесплатен.
- Может и согласится,– осторожно соглашается Уэда, привыкая говорить о себе в третьем лице, и заинтересованно наклоняясь вперед. Наконец-то они перешли на более понятный ему язык – язык гаремных интриг. - Что посол хочет взамен?
- Племянница халифов вполне может не согласиться на брак, если я расскажу, что младший принц хром, слеп на один глаз и страдает тучностью.
Уэда стремительно оглядывает себя и расплывается в очаровательно мальчишечьей улыбке, а потом подозрительно смотрит на улыбающегося Окуру:
- Так что великородный посол хочет взамен?
- О, да сущую малость! – пренебрежительно машет рукой Окура. - Отдайте мне в невольники того, кого все равно собираетесь казнить. Бывшего начальника эмирской стражи, Нишикидо-ага.
Когда удовлетворенный ответом Уэды посол удаляется, Томохис-бек возвращается в залу заседаний, чувствуя ужасную усталость.
И благодарность за то, что этот день практически закончился.
Сразу же после полудня он послал управляющему весточку усилить охрану дома и больше внимания уделять новой «наложнице», по возможности не оставляя ее одну. Управляющий выполнит его приказания в точности, но неясная тревога сжимает сердце визиря. Если бы не этот нескончаемый переполох с колдуном, послом, эмиром, Нишикидо, младшим принцем, визирь мог бы уже быть у себя дома.
Ох, он забыл написать в письме, чтобы управляющий распорядился перевернуть все в поисках золотого браслета, который визирь где-то потерял вчера.
- Я больше не нужен светлейшему? – произносит визирь стандартную фразу, кланяясь перед уходом.
Обычно после этой фразы эмир Аканиши лишь взмахивал рукой и говорил что-то типа: «Да, да, иди»
Но сейчас визирь получает нестандартный ответ:
- Как это, не нужен?
Уэда, избавившись от перспектив насильной женитьбы, с энтузиазмом потирает руки:
- Мы желаем, чтобы ты сегодня остался во дворце. Во-первых, мы хотим переделать эту залу – позаботься о каменщиках немедленно! Кроме того, мы хотим, чтобы все фонтаны были отделаны розовым мрамором до завтра, и… чтобы в них плескались не красные рыбки, а только золотые. И…
Томохис-беку очень хочется громко позвать эмира обратно, где бы он ни был.
Довольный Уэда в это время встает с трона и спускается по ступенькам:
- А сейчас мы желаем прогуляться.
Мысли нового правителя в этот момент сосредоточены исключительно в районе окрестностей тюремной башни, но им предстоит разбиться о стену делового безразличия главного визиря.
- Конечно, - отвечает Томохис-бек, - но сейчас, в первую очередь, повелителю нужно побеспокоиться о начальнике своей стражи. Раз посол жив, то Нишикидо-ага не виновен и…
- Ты оспариваешь наши решения? – Уэда немедленно становится взрывоопасен.
- Никоим образом, повелитель! – поспешно говорит Томохис-бек делая себе заметку на память покопаться в прошлом матери Уэды на предмет психических заболеваний и больше не ставить опасных экспериментов. - Может, светлейший согласен, чтобы новым начальником стражи стал помощник бывшего начальника Ясуда?
- Ну, вполне, - миролюбиво говорит Уэда, считая, что он и так сегодня заруководился не на шутку. - Теперь можно идти прогуляться? Мы желаем вдохнуть свежего воздуха.
- Нет, - качает головой Томохис-бек, - пока все еще нельзя. Нужно позвать писцов, дабы они запечатлели твой приказ о назначении Ясуды и подписать его. Потом Ясуда наберет новых воинов в охрану и будет самолично сопровождать светлейшего везде…
Перспектива неожиданно и быстро нагрянуть в тюремную башню покрывается неясным туманом.
- Везде? Вот прямо везде? – ошалело переспрашивает Уэда, воображение которого уже ярко рисует ему выражение глаз Йокоямы, когда повелитель заявится к нему на свидание в сопровождении четырех стражников.
Главный визирь молчаливым кивком подчеркивает свое безапелляционное «Везде!»
- Нет, - подумав, говорит правитель, усаживаясь обратно на трон, - тогда гулять я пока не хочу. Посижу, подумаю, назначу. А ты сейчас же займись рыбками.
Главный визирь и новый повелитель в полнейшей тишине уставляются друг на друга.
Взаимно желая оппоненту провалиться сквозь землю.
Замшелый запах старых тюремных стен, будто тонкий аромат поджидающей его смерти, забивает ноздри.
Напрасно стараясь приучить его к этой мысли.
Ожидающие его в райских садах страстные гурии, конечно, вполне себе так ничего, судя по описаниям захлебывающегося слюной муллы, но они не кажутся уж такими привлекательными после вчерашней пьяной ночи в бреду.
Вот если бы сутки назад…
Вывернутые плечи страшно затекли, но он уже не ищет удобства, привыкая к постоянному лязгу цепей при малейшем его движении. Интересно, может ли считаться последним желанием его бешеное желание жить?
Видеть, как дождь приходит на смену зною? Как чумазые дети в бедняцком квартале, откуда он родом, бегают по лужам? Как наполняются сухие арыки… а ведь ужасно хочется пить.
Ничего, осталось всего только потерпеть до полудня. Завтра на площади, после казни, хотеться уже точно ничего не будет. Нишикидо-ага усмехается своим мыслям.
А его руки, отвечая щемящему сердцу, все же инстинктивно сжимаются в кулаки, напрягаясь, упрямо пытаясь расшатать и вырвать крепления наручников из стены.
Но, заслышав звук приближающихся шагов и голоса, Нишикидо прекращает это свое напрасное занятие, напряженно вслушиваясь в темноту.
Чтобы, жмурясь, нагло спросить, не стесняясь незапахнутого халата, когда на площадке появится Йокояма-бек с факелом в руках:
- Что? Уже?
Нишикидо-ага, переодетого в грубую невольничью одежду - простые шаровары и рубаху, с завязанными за спиной руками и мешком на голове, под покровом вечерней темноты проводят к задним воротам дворца, где уже стоят два белоснежных верблюда.
- Давайте его сюда, - один из наездников заставляет своего верблюда опуститься на колени, и стражники помогают ему затащить бывшего начальника эмирской стражи к нему на седло, покрытое шерстяной красной попоной.
Усадив Нишикидо-ага перед собой, человек в темно-зеленом халате ударом палки принуждает верблюда подняться и убыстрить шаг. Наездник на втором верблюде догоняет его, и они покидают столь послоприимный город эмира.
Чтобы успеть присоединится к большому каравану, направляющемуся в халифат ТаккиТсу, что вышел из города тремя часами ранее и уже успел превратиться в точку на горизонте, размером с рисовое зернышко.
Величественная пустыня, протянувшись от города эмира на западе до халифата ТаккиТсу на востоке, по большей своей части недружелюбна к людям, потому что солнце - хозяин в их общем доме. А оно - самый безжалостный и негостеприимный хозяин на свете.
Проходя в своем извечном пути над городами, снисходительно взирая на жизнь, бурлящую в них, солнце знает все о слабостях созданий Аллаха. И обустроило свое жилище, приучив пустыню не давать им шансов на выживание, чтобы хоть здесь отдохнуть от надоедливого шума.
Поэтому в верной и ластящейся к солнцу пустыне нет воды, негде укрыться от зноя, песок затрудняет путь, а бури и жажда убивают глупцов, осмелившихся бросить ей вызов. Оазисы - как последняя прихоть, что солнце разрешило пустыне оставить себе, как родинки на ухоженном лице красавицы, добавляющие ей живости.
Но человек все равно бросает вызов, не признавая право солнца на одиночество.
Караваны выносливых верблюдов, груженные тканями и пряностями, пересекают пустыню, а опытные погонщики научились находить в ней воду и строить свой путь от оазиса к оазису.
И разъярившись от этого, солнце становится еще более беспощадным, когда ему попадается одинокий путник, у которого нет никакой защиты. Оно мстительно льет свои лучи вниз, на пустыню, каждый день, раскаляя ее добела, чтобы сделать путь смельчака невыносимым. Но каждый вечер оно равнодушно бросает пустыню - остывать до утра и скучать по нему.
Край неба еще светится розовым, но вокруг все быстро темнеет, хотя воздух остается прозрачно-синим. Искры от костра, разведенного прямо на песке из сухих колючих веток, поднимаются вверх и уносятся вдаль, пытаясь догнать скрывшееся солнце.
Величественная пустыня, как покинутая любовница в разорванной от горя одежде, посыпая голову пеплом, все еще бежит за ним, моля вернуться…
Про деда нынешнего эмира говорили, что он сгинул в этой пустыне. Ускакал, отказавшись от сопровождающих, от помощи и советов.
Ускакал за ним? За джинном?
Больше о нем никто ничего не слышал.
Но, как теперь стало ясно, эмир никого не догнал.
Искры улетают, становясь лишь неразличимыми блистающими точками в небе, дерзнувшими соперничать со звездами, но гаснущими, как только они поднимаются слишком высоко.
Сидя перед костром, эмир провожает их взглядом в звездную ночь.
Его расседланный конь стоит неподалеку, а сам эмир Аканиши вслушивается в звуки ночной пустыни, стараясь разобрать их через треск костра.
Тихое фырканье стреноженного скакуна, довольного жующего свой ячмень.
Щелкающий, неприятный звук лапок и хвоста ползущего скорпиона.
Эмир ворошит огонь, и дым от весело вспыхнувшего пламени отгоняет насекомых. Поднимаясь на ноги, Аканиши достает из мешка скрученную веревку и мешок с провизией. Бросив его на песок возле костра, он аккуратно раскладывает веревку так, чтобы скорпионы не заползли внутрь волосяного круга.
Эмир опять усаживается возле костра. Сделав пару глотков воды, он кладет мех рядом с собой, и, достав из мешка с провизией лепешку, ломает ее кусочками и ест, задумчиво глядя на огонь. Стряхнув крошки, он вновь заглядывает в мешок - там есть еще лепешки и вяленое мясо, но мяса маловато. Завтра, если на пути ему попадется оазис, можно будет подстрелить какую-нибудь дичь - ему положили стрелы.
Обыденность дел, словно он не хочет задумываться о главном.
Не желая запутаться еще больше.
В покинутой солнцем пустыне быстро холодает, прохладный ветер развевает волосы, холодит затылок и спину, но от костра, даже затухающего, так и пышет жаром.
Шелестит остывающий песок и в его шорохе Аканиши слышится воображаемый голос.
Отпусти…
Перекатываясь по барханам, обгоняя очевидное ничто… Спеша навстречу, теряясь в стуке копыт, изливаясь вечерним светом на лежащие на розовом песке колонны …
Отпусти…
Не расслышать, потому что глух от рождения, или потому что забыл, как это делать? Не увидеть, потому что слеп, или потому, что не веришь, что такое возможно?
Отпусти…
Почему сейчас эмир сидит посреди пустыни у костра совершенно один? Не для того, чтобы слушать вой шакалов.
Зачем выбежал, как одержимый, бросив все, что было так привычно, то, где он был так нужен?
Пресыщенность стукнула в голову? Так он бы через два часа, сбив праведное возмущение и перегорев, уже повернул бы коня обратно в город.
Вина? Ничтожная мучительница слабых, и правда, так коварна…
Какая еще вина?
Желание задать джинну свой вопрос.
Что это было? Что было это все для тебя?
Но только глядя в его глаза. Стоя близко и придирчиво смотря в самую их глубину, чтобы не упустить ни единого отблеска правды или лжи.
И почему, из какой гордыни, он не сказал эмиру все сразу? Разве бы Аканиши не отпустил его?
Или не отпустил? Побоялся?
Это как раз и есть то главное, о котором так не хочется думать. Понимая, что фактически не уверен, как поступил бы, когда б столкнулись твои собственные желания и чья-то свобода, которую так не хочется давать тому, другому…
Поэтому, сейчас - лишь жгучее желание потребовать ответа на вопрос, что так мучает его, не подпуская к нему сон.
И вытрясти ответ.
Еще одна искра, медленно уносясь вверх, гаснет, так и не добравшись до звезд.
Если бы знать сразу, что у них так мало времени. Двести лет и пару дней.
Его было так мало, и оно неумолимо уходило, как сквозь пальцы песок. А они состязались в превосходстве, позволяя себе глупо разбазаривать драгоценные песчинки секунд. Не зная, что каждая потеряна для них безвозвратно.
Сейчас все видится таким простым, как нарды. Передвинуть сюда, потом сюда, потом перепрыгнуть сюда и… Ведь просто?
А когда шанс в руках, то медлишь и... потом кусаешь локти, не рискнув. Не сделав, промолчав, отложив на завтра. Думая, что все будет длиться вечно.
Не зная цены.
И вот оно… Все там. Позади.
И его не выцарапать из прошлого, не вырвать, не повторить, чтобы теперь-то верно воспользоваться случаем.
Не повторить - его больше нет.
А потраченное время, злорадствуя, наблюдало за ними, зная, что им недолго осталось и все – зря.
Нет, не зря! Не зря!
Языки пламени облизывают сухие колючие ветки, вздрагивая, когда натыкаются на шипы, но все равно упрямо пожирая их.
Оно было. То, чему он не знает названия.
Белесый туман, отгородивший все вокруг, сделал несущественным какую-то часть его жизни, обозначив пустоту… подчеркнув ее.
Сделав незначащим все, кроме тепла, пахнущего белыми цветами.
Это как видеть тебя на краю пропасти и знать, что больше ничего нет. За тобой – больше ничего.
И клином свет…
Аканиши падает на теплый песок, заложив руки за голову, обретая себе в единоличное владение бескрайнее звездное небо.
Он найдет джинна. Обязательно, а потом…
А вот «потом» он оставит при себе. В будущем.
Но, сдается ему, магрибского колдуна в этом будущем не будет. Эмир не может позволить, чтобы кто попало приходил к нему во дворец, и уходил из дворца, как ему заблагорассудится.
Это недальновидно исключительно из государственных соображений.
Мягкий полуоборот головы джинна, темные волосы на голом плече, мягкое зовущее касание, грация распрямляющейся кобры.
Государственных соображений, он сказал.
Последние искры потухающего костра уносятся вверх, желая приблизиться к небу.
Черная башня магрибского колдуна в безжизненной пустыне по-прежнему выглядит заброшенной и необитаемой. Створки окон все так же неожиданно и резко хлопают, словно стараясь привлечь внимание к себе, зовя на помощь, а деревянные ворота наглухо закрыты. Из башни не доносятся ни голоса, ни шум, ни запахи готовящегося плова, что во всяком доме свидетельствует о том, что тут живут истинные правоверные.
Не возникает никакого желания зайти в нее – лишь стоять и любоваться издали. На таком расстоянии, на котором предчувствие опасности не будет так мучительно скрести на душе.
Только ночная прохлада - настойчивая гостья, силится незаметно вползти в башню через незарешеченные окна. Но неосмотрительно выдает себя, делая вечер внутри нее того же прозрачно-фиолетового оттенка, как и снаружи.
На небе, цвета свежей хинной халвы, видны сразу и солнце, собирающееся скрыться, и бледная луна, ожидающая своего часа. И от этого становится странно, как будто башня висит между небом и землей, вне времени и пространства.
Смотря в окно Башни-которой-нет, Каме чувствует некоторую признательность за полнейшую тишину.
Когда вдоволь налюбовавшийся небом джинн поворачивает голову, его взгляд натыкается на застывшего в углу человека. Его почти не видно в темном, неосвещенном углу, но настороженное любопытство, как солнечного зайчика на коже, можно почувствовать и так.
- Что смотришь? – небрежным жестом Каме подбирает халат, натягивая его на оголенное плечо, обнаженность которого его совершенно не беспокоила минуту назад.
- Ничего, - смиренно отвечает тот, не думая отводить назойливый, по мнению Каменаши, взгляд.
Хлопнула дверь, свидетельствуя о том, что кто-то все-таки вошел в башню, несмотря на ее угрожающую молчаливость.
Оба одновременно чутко прислушались, слыша только шарканье по каменному полу кожаных, с загнутыми носами, туфель. И странные звуки, будто спешащий человек на ходу что-то бормочет себе под нос.
Стремительно летящая черная ткань, легкая как газ, медленно ниспадает, становясь складками его одеяния, когда этот человек останавливается во входной арке.
Каме поднимает голову, чтобы встретиться взглядом с хозяином Башни-которой-нет.
Магрибским колдуном Танакой.
- Прости, - Коки снимает с плеча чересседельные сумки и небрежно бросает их в угол комнаты. - Пренебрегая законами гостеприимства, я надолго оставил своего гостя одного. Ты ел? Раздели со мной трапезу.
И в голосе всесильного колдуна Коки-ибн-Танака слышится искренняя просьба.
Но это явно не то, что ожидает услышать джинн, тут же настораживаясь:
- Что ты задумал на этот раз? Скажи сразу! – Каме, пристально смотря на колдуна, складывает руки на груди. - Я не буду тебе помогать – это бессмысленно.
- Ничего, абсолютно ничего, - мотает головой Танака. - Разделишь со мной трапезу?
Каме молча качает головой, отказываясь от приглашения.
- Ну, как хочешь, - фыркнув, Танака избавляется от легкого плаща - аба, оставаясь в простом халате, а потом, облегченно вздыхая, опускается на подушки. - Накамару, подай еду сюда. Я буду ужинать здесь.
Человек, стоявший в углу, с поклоном выходит из комнаты, бросая в сторону Каме быстрый поспешный взгляд. Каме задумчиво глядит ему вслед, и его лоб хмурится, вторя его мыслям.
Внезапно его взгляд падает на медный кувшин в углу, и джинн, даже против воли весь подбирается, нервно дергая уголком рта. Танака, все это время украдкой наблюдающий за ним, отслеживает направление его взгляда.
- Кувшин? Ты смотришь на кувшин? О, не беспокойся! Это просто… - Танака широко и искренне улыбается. - Проклятые условности. Я выкину его завтра же.
Джинн продолжает настороженно молчать, но Коки пока его ответ и не нужен:
- Я выполню все! Все, что пообещал тебе! – колдун разваливается на подушках, поудобнее устраиваясь на них. - Когда способ был мною найден, я начал твои поиски.
Взгляд Танаки в это время путешествует по телу стоящего перед ним джинна, прикрытого только легким шелковым цветастым халатом из эмирских запасников, под тканью которого можно угадать сильное гибкое тело.
Но когда Каме опускает глаза взглянуть на колдуна – Танака поспешно поднимает взгляд:
- Все эти долгие годы я искал тебя, чтобы снять заклятие, раз уж невольно, по прихоти эмира, замарал свои руки злодеянием. И в этот раз мое поведение не должно вызывать подозрений – я сделал все…
Если взгляд Коки был бы материален, то сейчас рукав ярко-цветастого халата Каме, сползая с одного плеча, скользил бы дальше, стягивая ткань со второго. А узорчатый пояс, развязываясь сам собой, падал бы одновременно с халатом к ногам джинна.
Но у взгляда колдуна нет такой власти.
Скользнув в комнату неслышно, как тень, появляется Накамару, по очереди ставя на низкий столик перед колдуном блюдо с фазаном, блюдо с маленькими пирожками с мясом, жаренными в масле, блюдо со сладким рисом, бутылку вина в оплетке, чашу с водой для омовения рук и блюдо с крупным белым виноградом.
Отщипывая виноградину, Коки-ибн-Танака, наливает в бокал вина и делает первый глоток, закрывая глаза и удовлетворенно причмокивая.
Представляя наяву, что его взгляд имеет все-таки такую силу.
Каме и Накамару смотрят на него оба.
Первый – взвешивая его слова на весах сомнения, второй – затаивая за обычной внимательностью собственническую подозрительность.
Пока Танака, еще раз пригласив джинна и получив отказ, разделывается с нежным мясом фазана, Каме отводит взгляд от изысканных яств в окно.
Кажется, что вечерняя луна, погруженная в свои мысли, завладевает его вниманием полностью, но журчание наливаемого в бокал вина словно будит джинна, выдавая то, о чем он думает при взгляде на бледноликую:
- Ты видел его? Он, правда, тогда помчался за мной?
Рука колдуна сжимает бокал так, что, кажется, тот треснет. Но все-таки отпускает его, поставив на столик с едой, и тянется к пирожкам:
- О ком ты? Ааааааа… откуда же я знаю? Да и зачем ему? Управлял себе государством, как и раньше – тем более, одной проблемой стало меньше. Видишь, в конце концов, у него чудесные, достойные его наследники: что старший, что младший…
Проглатывая пирожок, Танака встает на ноги, вытирая руки о халат:
- Ты - чудо, ты единственный в своем роде. Но, даже за самым сладким фиником не каждый отважится полезть на пальму. Прихоть не переживет трудностей, а вот искреннее…
Но Каме его уже не слышит.
Что-то забыто блестит между расписным блюдом и небрежно брошенными чересседельными сумками. Видимо в то время, когда колдун бросил их на столик, они сдвинули блюдо в сторону.
Как твои глаза…
Танака резко оборачивается, торопливо стараясь определить, куда направлен застывший взгляд распахнутых глаз Каме.
Как твои глаза…
Джинн неверяще делает пару шагов вперед, в пыльном нечто сердцем узнавая то, что видит, высвобождая его от сумок, блюд, каких-то книг, словом, того, что не имеет значения…
Как твои глаза…
Склоняясь над эмиром, Каме, смеясь, собственнически поворачивает в разные стороны медальон у него на груди, разглядывая:
- Что это?
Его награждают возмущенным взглядом:
- Ты что, не знаешь? Это самая главная вещь здесь. Я же правитель – это знак моей власти.
- Что ты будешь без него делать?- продолжается насмехаться Каменаши, пытаясь снять с него блестящую цепочку. - Я тоже был когда-то правителем.
Эмир придерживает цепочку рукой, а потом, отпустив ее, накрывает ладонью руку Каменаши, заглядывая джинну в глаза:
- Ты и есть правитель! Правитель моего сердца.
Довольная улыбка поселяется на лице Каменаши. Он крутит медальон в руке, не замечая, как пристально смотрит на него эмир, продолжающий:
- Он усыпан жемчугом. Редким, черным… Он блестит, как твои глаза.
- Говоришь, не видел? – поворачивается Каме, безуспешно стараясь медленно произносить слова, скрыть яростную дрожь в надломленном голосе. - Откуда у тебя это? Он был здесь!
Танака, понимая, что медлить дальше будет непростительной ошибкой, спешно вскакивает на ноги, задевая и переворачивая бокал вина при этом, и бросается к Каме, обнимая джинна сзади, пытаясь удержать.
Медальон падает на пол из рук Каменаши.
- Он был здесь! – лягается Каме, стараясь вырваться, но Танака только сильнее сжимает руки, прижимаясь к нему, приговаривая успокаивающей скороговоркой:
- Был, был, но это уже неважно. Он давно умер.
Каменаши замирает, как оглушенный, покачиваясь, и Танака немного приотпускает его плечи, обнимая по-другому, ласковее:
- Все прошло, все будет как раньше. Он не помнит тебя, а как же по-другому? Что ты хотел? Разве вернешь ему ту его память? Ты искал то, что потерял, только и всего. Но не нашел. Так бывает. Ты просто все еще не желаешь понять…
Каждое слово причиняет боль.
Оно падает в бокал терпения по капле. Одна, вторая. Поверхность колеблется, волнуется, но держится в стеклянных рамках. Число капель увеличивается, они барабанят градом, стекают по стенам, заставляют поверхность волноваться, как бушующее море, переполняют бокал.
Другими каплями стекая по щекам.
- Скажи, - Коки обходит вокруг него, но Каме прячет лицо, отворачиваясь, - что ты хочешь?
- Свободу.
Хотя, когда больше ничего не осталось, казалось бы… какая разница. Свобода жить нужна тогда, когда тебе есть из чего выбирать.
Она осталась там, в чужих непостижимых желаниях, в той зале, где он простился с ним последним взглядом.
Но сейчас ему нужна другая свобода - свобода уйти.
- Свободу? О, я же говорил тебе, что все будет просто.
Когда это губы колдуна успели настолько приблизиться к его уху, чтоб обжигать каждым словом?
- Ты же знаешь, как можешь получить свободу. Я, только я знаю способ. Я все сделаю, для того, чтобы снять с тебя это заклятие. Но…
Каме чувствует как с этим «но» холодный ветер из окна башни становится ледяным.
Особенно, по контрасту с горячими руками колдуна, вцепившегося в его плечи. И как Каме не откидывает голову назад, пытаясь отстраниться, он не может перестать слышать:
- Только один раз и все! Один единственный раз и ты свободен. Клянусь тебе покоем моих предков!
Жгучее подозрение обжигает Каме, он открывает рот, чтобы что-то сказать, но Коки в запале поспешно продолжает:
- Ты должен был сразу же стать моим, а не его. Я все устроил так, чтобы выманить тебя оттуда, куда я не мог добраться. Сколько я молчал, не говоря тебе ни слова, чтобы не сорвать свои планы? А? Да никто в жизни столько не молчал и не улыбался! Ты попался - оставалась мелочь: забрать тебя сюда и уже здесь… О, кто знал, что этот полоумный эмир влюбится в тебя с первого взгляда?! Я убью и следующего, если он попытается отнять тебя у меня…
Черный жемчуг…
Как твои глаза…
Убью и следующего…
Убью…
Слова не укладываются в голове, раскатываясь в разные стороны, как сухие зерна чечевицы, на которых легко запнуться. Отвлекая от главной мысли, спасаясь от нее, пока она не накрыла, обездвижив ужасом.
Веря и не веря услышанному, Каме пристально смотрит на Танаку:
- Что?
- Скажи еще, что ты не видел. Не понимал, не замечал, – Коки смеется и, пошатываясь, подступает ближе, укоризненно качая головой. Между тем, в глазах магрибского колдуна бушует самое настоящее пламя, и как он не закусывает губы, пытаясь совладать с ним, его не погасить.
Если оно не погасло раньше, за все двести лет, его не погасишь сейчас.
Сколько он может ждать? Сколько может стоять в стороне? Когда знает, что только он достоин и способен понять джинна. Как редкая драгоценность должна принадлежать истинному ценителю, а не глупому бедняку, что не знает ей цены.
Магрибский черный колдун и джинн… Зачем им нужны глупые смертные?
А между тем взгляды, которые он жаждал встречать, всегда предназначались не ему. Неправильно. Разве он не заслужил их, будучи всегда рядом?
Джинн измучил его собой.
Пламя одержимости, взметаясь жадными мощными языками, поглощает и подавляет любую разумность, подчиняя себе, распахивает колдуну свои жаркие объятия.
Дыхание Танаки становится тяжелее, его жадные руки, дрожащие от нетерпения, спускаются по телу джинна. Колдун не может оторвать ненасытный взгляд от пояса его халата, который столько раз мысленно развязывал:
- Наконец-то!
Лишь уголок губ Каме подрагивает, когда Танака поднимает взгляд, встречаясь с ним глазами. Колдун, касаясь кончиками пальцев губ джинна, закрыв глаза и наклонив чуть-чуть лицо, приникает к ним.
И тут же отшатывается с проклятием:
- Этот эмир Аканиши - сын шайтана, да подохнет он в муках, как безродный пес! Не могу, не могу! – сжав зубы, цедит Коки, морщась, как от боли, с удивлением и отвращением глядя на Каме. - Этот сын греха и позор всего живущего на земле отдал тебе свою бессмертную душу! Когда успел?! Подарил! Подарил, будь он проклят! Отдал вместе с собой. Я ничего не могу сделать… не могу к тебе прикоснуться.
Колдун делает еще одну попытку прорваться к Каме, но его опять относит назад. Джинн неверяще наблюдает за второй попыткой колдуна, тоже заканчивающейся ничем.
Просто человек, который, отдаваясь сам, не пожалел для него части своей души, привязав намертво. Оставив вместе с ней прочную связь между собой и джинном. Единственную, замкнутую на него самого.
И больше владельцы кувшина не властны над ним. Теперь это ненужная вещь, которую можно продать на базаре за пару монет.
А он – джинн, обладающий половиной чужой души.
Впервые за время пребывания в башне Каме улыбается. А потом, отвернувшись от Коки, громко смеется в голос.
<<
|| >>
fanfiction |