Глава 12. Иногда некоторым горным вершинам хочется искренне посоветовать не испытывать терпение Мухамеддов.
Еще один день равнодушно и неспешно покидает город эмира, не беспокоясь о том, что оставляет здесь. Ибо печаль из-за суетных вещей – удел смертных, да помилует их Аллах, всевышний и всепрощающий.
Заходящее солнце, прощаясь, ласкает изразцовые шапки высоких минаретов. Своим закатом благословляя уходящий вдаль караван верблюдов, груженных крашеными тканями и свежими пряностями. В вечернем воздухе быстро разносится усыпляюще-сладкое благоухание ночной фиалки, радостные женские голоса и аромат готовящегося где-то в богатом квартале праздничного кус-куса с бараниной, приправленного барбарисом.
Арабская ночь, постепенно тесня вечер, вступает в свои права. Словно танцовщица в темно-синей газовой накидке, она несмело скользит за занавесь, усыпанную первыми звездами. И она готова примирить всех, наградив сном равно богатых и бедных, любящих и невлюбленных, сердитых и добрых.
Протяжный крик муэдзина, призывающего на вечернюю молитву, вселяет благость и умиротворение в сердца правоверных.
Но не в сердце их нынешнего правителя.
В пустой зале заседаний, безжалостно выгнав всю челядь, визирей средней руки, танцовщиц и стражу, даже не раздав даров, что должны были полагаться подданным в порядочных эмиратах при назначениях регента, младший принц неподвижно сидит на столь вожделенном троне и пустым взглядом смотрит в пол. Сэкономивший таким, пусть и неосознанным, решением эмирскую казну, сейчас он не замечает, как вокруг становится все темнее и темнее.
Час назад стражник, посланный начальником тюремной башни, сообщил ему о том, что Нишикидо-ага был передан послу халифов ТаккиТсу из рук в руки, как на то и было соизволение высочайшего правителя.
Сам Йокояма-бек для персонального доклада не явился.
Это и есть, собственно, причина того, что младший принц сейчас закидывает ногу на ногу
и, не меняя задумчивого выражения лица, озадаченно гладит подбородок.
А ведь отдавать приказание Уэда ходил лично. Начальник тюремной башни, сосчитав предварительно количество стражников, визирей и поэтов за высочайшей повелительской спиной, быстро сориентировался и почтительно склонился, приложив ладонь правой руки к груди.
И уводя свой взгляд от глаз Уэды в сторону, перебирая четки левой рукой, произнес: «Слушаю и повинуюсь, повелитель!»
Это не может быть всерьез. Эта пустота в его глазах не может быть такой… укоризненной.
Будто отвергающей все, что было.
Все. И тот день.
Тот первый день и первую ночь в тюремной башне, когда Уэда понял, что Йокояма-бек – пожалуй, единственный, для которого он, принц, не просто возможный претендент из второй десятки на эмирский трон, вечно путающийся под ногами…
Он сбегал, наверно, тысячу раз из тюрьмы и тысячу раз возвращался. Совместив полезность обязательной для принцев жажды власти и приятность объятий человека, с которым можно было о ней забыть. Превратив навязываемую ему погоню за царским тюрбаном в фарс встреч, прощаний и новых встреч.
Но сегодня, Уэда-аль-Китагава в первый раз обнаружил, что в глазах начальника тюремной башни, оказывается, может быть еще что-то, кроме привычного понимания, сочувствия и любви, готовой простить все, вплоть до убийства.
Кроме той ласки, с которой Йокояма-бек всегда смотрел на младшего принца.
Вглядываясь в сумрак и заслушавшись шумом вечернего прохладного ветра, что заигрался в листве деревьев, младший принц чувствует, как что-то уплывает у него из рук.
По странному совпадению, из рук уплывает как раз то самое, чему он не знает названия.
Сидя в темноте, Уэда все сильнее чувствует, как мучительно алеют его щеки. Как на грех, денек для принца выдался на редкость напряженным: интриги, назначение, «воскресший» посол, удачный контракт и избавление от племянницы ТаккиТсу. Плюс несговорчивый, ничего не понимающий в рыбках, визирь в нагрузку - и сейчас младшего принца колотит от возбуждения, от которого его зрачки, привыкнув к темноте и сузившись, приобретают сходство со звериными.
И Уэда знает, чем лечат эту ненасытную лихорадку.
Звук торопливых шагов раздается вовремя. Как раз в тот момент, когда Уэда судорожно перебирает в памяти свод уловок из арсенала гарема, что должны убедить Йокояму сменить гнев на милость.
На середине этих, ну никак не содействующих охлаждению, мыслей младшего принца в зале появляется главный визирь Томохис-бек, в непривычной здесь полутьме вглядываясь в силуэт на троне:
- Светлейший? Повелитель…
- Мои рыбки готовы? – перебивает его Уэда.
- Все готово, повелитель, - кланяется Томохис-бек.
Стремительно соскочивший с трона Уэда бросается к выходу из залы, теряя на ходу туфли:
- Зови стражу - пусть берут факелы. Мы желаем любоваться бассейнами и кормить рыбок. Сейчас же.
Главный визирь, собиравшийся церемонно пожелать повелителю приятной ночи и отбыть домой, где его уже с нетерпением ждут, тихо и беззастенчиво поминает матушку светлейшего, не стесняясь в выражениях.
Пышная процессия во главе с визирем, состоящая из многочисленных стражников с факелами, засыпающих на ходу визирей средней руки и одурманенных луной поэтов, шествующая по эмирскому саду в начале ночи вызывает несказанное удивление. В темноте кто-то кому-то наступает на ноги. Кто-то кого-то толкает, в середине толпы возникает умело организованная сумятица.
И вот, наконец, оказавшийся позади младший принц провожает признательным и теплым взглядом процессию, где, плотно притершись плечом к плечу, стражники уносят его узорчатый халат.
Насладившись зрелищем удаляющихся царедворцев еще секунду, Уэда оборачивается и бежит к тюремной башне.
Йокояма-бек провожает удивленным взглядом пышное и многолюдное факельное шествие среди ночи. В обыкновении прежнего эмира никогда не было таких утонченных развлечений, как гонять в темное время суток всех царедворцев организованной толпой по саду. Интересно, это подготовка к войне? Сколько это продлится? И почему это еще не послали за ним?
Разгадка подкрадывается неожиданно.
Когда начальник тюремной башни усмехнувшись, качает головой и поворачивает на дорожку, ведущую к дворцовым воротам, на него из-за цветущих розовых кустов выпадает растрепанный Уэда.
Новый повелитель взъерошен и невменяем, а длинная вышитая белая рубашка на голое тело – это все, что осталось от его царственного наряда. Глаза младшего принца наряду с отчаяньем блестят тщательно взвешенными неприличными обещаниями. И ослепляют настолько, что Йокояма-бек делает пару шагов назад.
Из опаски.
Младший принц, собираясь броситься ему на шею, слегка спотыкается и влетает в начальника тюремной башни так, что тот, покачнувшись, едва устоял на ногах. Принц, судорожно схватившись за ворот плотного парчового халата Йокоямы-бека, чтобы не упасть, поднимает на него свой взгляд. Но начальник тюремной башни в это время поспешно оглядывается по сторонам:
- Тебе нужно больше думать об осторожности.
- А если я не хочу о ней думать? – сбившимся голосом произносит младший принц, не сводя с него взгляд.
Руки Уэды нервно гладят узорчатую ткань халата начальника тюремной башни, но Йокояма-бек, схватив тонкие запястья, убирает их от себя:
- Я умоляю тебя, подумай! - и почему-то речь его до обиды напоминает Уэде уговоры. - Ты сейчас не просто принц, ты почти эмир.
Лицо Уэды кривится и, отступая, он оскорблено протягивает:
- И что это изменило? Эмир, эмир… Я и сам хотел это слышать. И теперь все только и говорят мне это. Но ты?
Младший принц опять порывисто приближается к Йокояме, но лицо начальника тюремной башни полностью невозмутимо.
- Ты, - растерянно повторяет Уэда, не зная, чего стоит Йокояме сохранять на своем лице равнодушие.
Словно ледяная ладонь касается сердца принца, однако в голове вспыхивает огонь раздражения, выливаясь в злые обвинения:
- Я понял! Ты любил во мне младшего, то, что я зависел от тебя! Мои капризы сводили тебя с ума! А как только я стал кем-то – ты бросаешь меня? Как раз тогда, когда я могу делать все, что захочу...
Иногда незаслуженную обиду довольно трудно стерпеть и ответить на нее лаской. Только если ты так силен, что тебе наплевать на собственную боль.
- Не можешь, - Йокояма-бек, выдохнув, порывисто обнимает принца за плечи. - Визирь – следующий претендент на трон. Если тебя заподозрят в прелюбодеянии с мужчиной, против тебя восстанет совет визирей, которые не могут этого дождаться. Защитник веры должен быть образцом в поведении. Как и все эти ханжи, ты можешь быть каждый раз с разным, но не одним. Тебе простят увлечения и странности - кто из них не спал с мальчиками? Увлечения и странности. Но не любовь!
- Но ты любишь? Любишь? – надежда ярко вспыхивает в глазах младшего принца, словно тлеющая искра в сухом хворосте, и он прижимается к Йокояме-беку теснее, все больше изнывая от ненасытного желания. От того, что начальник тюремной башни кажется ему все недоступнее с каждой секундой:
- Какое нам дело до них? Теперь я твой повелитель! Ты всегда говорил мне это...
Младший принц запрокидывает лицо, закрывая глаза и бесстыдно предоставляя свои губы в распоряжение начальника тюремной башни.
И Йокояма-бек колеблется, смотря на них. На приоткрытых губах принца блуждает безумная улыбка, отдающая молоком и медом. Самым невинным и самым манящим образом угрожающая безумной ночью, полной страстных головокружительных обещаний, которые никто не собирается выполнять.
Так силен…
Помотав головой, начальник тюремной башни криво усмехается:
- А тебе мало того, что ты уже сделал, как повелитель? Наказал невиновного, измучил своими капризами полдворца? Что ты еще хочешь сделать? – голос Йокоямы крепнет, становясь более уязвляющим. - Развалить то, что с таким трудом создавали твои предки? Лучше прикажи соловьям петь днем – вот тогда я посмотрю, что ты за эмир!
Руки Уэды сжимаются в кулаки, и резко выдохнув, он решительно распахивает глаза:
- Ты так со своим эмиром? – младший принц подозрительно вглядывается в выражение освещенного луной лица Йокоямы-бека. И его голос наполняется сладким ядом: - Как бы то ни было, но хозяин города – я, а ты дерзко разговариваешь со мной. А если я накажу тебя?
- Наказывай, - как можно безразличнее произносит Йокояма-бек.
Так силен, что даже наплевать на собственную боль…
- Ты... ты удаляешься от дворца и не смеешь показываться мне на глаза! – выпаливает младший принц. - И я…
Неожиданно на тропинке показывается оглядывающийся евнух, забавно переваливающийся при ходьбе по причине своей тучности. При виде фигур, стоящих на тропинке, он расплывается в облегченной улыбке. Младший принц с начальником тюремной башни, оба раздраженные из-за того, что им помешали, злобно уставляются на него. Но евнуху это нипочем – вряд ли взгляды двух мужчин, пусть и разгневанных, могут соперничать с многообразием недовольных взоров обитательниц эмирского гарема, тяготящихся невниманием их господина.
Беспрерывно улыбаясь и кланяясь, евнух торопливо подходит к ним:
- О, светлейший, да продлятся твои годы, меня послала почтенная Нисия-ханым. Наложницы, жаждущие сегодня согреть ложе повелителя, выстроены для смотра. Ханым просит светлейшего пожаловать во дворец.
Уэда, от неожиданности теряя дар речи, только с недоумением смотрит на него, вспоминая, когда это он просил что-то эдакое делать. И с чего это вдруг?
Но, прежде чем принц успевает что-то сообразить, Йокояма-бек переводит пристальный взгляд на Уэду, кланяется и, пользуясь его замешательством, стремительно уходит.
По дороге нервно обрывая нежные лепестки цветущих роз и пренебрежительно бросая их на дорожку.
Когда испуганный окриком евнух отступает к дворцу, Уэда, словно с этим криком все его силы закончились, падает на колени в мягкий речной песок, которым усыпаны садовые дорожки.
Загребая песок в горсть, он, раскрывая ладонь, сеет его по ветру. И вечерний задира охотно уносит песчинки, опустошая его руку. В лунном свете лицо младшего принца своей отчаянной белизной напоминает восковое, а слезы непрошено жгут глаза.
Неужели вот это и есть то, к чему он так рвался? Власть… Она ведь почти в руках, только подумать, как убрать эмира, чтобы он не вернулся и все. Может быть, выслать отряд навстречу…
Но принц лукавит, не это сейчас перед его глазами. Другая мысль вытесняет давно ставшие ложными желания. Спина уходящего человека, единственного, для кого он был живым и настоящим, тревожит его сейчас гораздо больше, чем почти принадлежащий эмират. Да, власть можно получить, но…
Но как быть всесильным, если ты не в силах удержать того, кто уходит?
Не оборачиваясь, чтобы не вернуться.
И почему сейчас? Почему именно сейчас, когда вся власть в эмирате принадлежит ему? Когда все то, что при его шансах было почти неосуществимым, стало реальностью?
Почему все, чего хочешь, что жаждешь, не может случаться одновременно? Почему Аллах дает одной рукой, а забирает другой?
Когда вопросы, заканчиваются, как и песок в ладони, Уэда, поднимаясь, отряхивает колени.
Во дворец новоиспеченный правитель возвращается совсем другим человеком.
Звездное небо раскинулось огромным трепещущим шатром над пустыней, из невесомых складок которого холодно мерцают звезды. Но иногда, как вот сейчас, резкие линии падающих звезд прочерчивают небо.
В таких случаях говорят, что там, наверху, звездами играют в ашички ифриты, отдыхающие от тяжести небесного трона Сулеймана, который они обречены таскать на себе до конца времен. И, может, играют эти огненно-вспыльчивые порождения Иблиса на какую-нибудь похищенную индийскую принцессу.
Но лежащему на теплом песке Аканиши не до принцесс, и уж тем более индийских.
Ему кажется, что вон там, на востоке, где завтра встанет солнце, он различает звезду Аль-Гоин. И раз он все равно не знает пути к башне магрибского колдуна, почему бы не поехать на эту звезду?
В погоне за тем, что дорого, не думая о последствиях.
Он не может справиться со все нарастающим чувством досады. Досады на то, что слишком много думал о мыслях окружающих, об их суждениях, вместо того, чтобы подумать о себе. Никто из той беснующейся толпы, что всегда будут осуждать его, чтобы он не сделал, и не вспомнит о нем, когда он пропадет с их глаз.
Если бы не быть эмиром…
Всего лишь не быть эмиром. Быть просто человеком, который отвечает за свою глупость только перед собой.
Сказки. Такого не бывает.
Сказки? Погодите, волшебные кольца попадают эмирам в руки тоже только в сказках.
Резкая вспышка. Такая яркая, что эмир отбрасывает кольцо, что до этого любопытствующе вертел в пальцах, и торопливо приподнимается с песка.
Ну, с чего бы у этих человекоподобных такая страсть к эффектным появлениям? Выходили бы из-за угла, как добрые правоверные. И, желательно, покашливали перед появлением.
Тонкая белая струйка стремительно клубится, утяжеляясь прямо на глазах. Последним из кольца вырываются черные клубы дыма, сопровождаемые утробным хохотом, не сулящим ничего хорошего, и звоном амулетов. Лицо ифрита, завидевшего, кто посмел его вызвать, тут же брезгливо кривится.
- Ух ты, тебя еще не убили? – выразительно поднимает бровь Мацумото.
Стремительно багровеющий Аканиши, ничего не ответивший на это, нагибается за кольцом, борясь с первым же возникшим желанием - запустить подарок ифритов подальше. Его останавливает только мысль о том, что в этом случае джинн будет для него потерян навсегда, и эмир, вселив в свое сердце смирение, кладет кольцо в пояс халата.
Смирение – это новое для него ощущение, но их уже столько было за последние дни, что одним больше или меньше…
Но семьдесят первый ифрит Сулеймана словно не замечает душевных терзаний Аканиши. Вместо этого, он лениво зевает и осматривается вокруг. Внезапно его взгляд падает на остатки раскрошенной лепешки, лежащие на мешке с припасами:
- Фу! И это едят эмиры? Я думал, что грубее седла молодого барашка они в жизни ничего не пробовали. Тебя что, уже свергли?
Аканиши проследив его взгляд, возмущенно открывает рот:
- Э?
- Какое падение нравов, - с чувством говорит Мацумото сухой лепешке, напрасно ища у нее сочувствия.
Мановением руки он тут же являет перед собой стол, полный отличной еды. Эмир, в желудок которого сухой хлеб проскочил беспрепятственно, как медная монетка в руку кади за «справедливый» суд, тянется к богато накрытому столику, где лежат хворост, жаренный в масле, пахлава, множество фруктов и сладостей, но тут же получает по руке-добытчице.
И Мацумото очень строго смотрит на него:
- Не трогай мароканскую нугу! Мне нужно восстановить силы.
- Какие? – возмущается эмир, потирая ушибленное место. - Это я вез тебя всю дорогу.
- Терпение, конечно, - не менее возмущенно отвечает Мацумото. - Ты думаешь, оно у меня безгранично?
Эмоционально закипающий эмир пытается вспомнить из курса медресе, существует ли хоть какая-нибудь управа на заносчивость ифритов. Или это прерогатива самого Сулеймана-ибн-Дауда, да пребудет мир с ними обоими?
Однако, отведав пищи, Мацумото становится более благодушным. Закатив глаза вверх и по одному облизав сладкие пальцы, он более довольным тоном произносит:
- Ты подумал, куда едешь?
- Я думал, - озадаченно прищуривается Аканиши, подозрительно глядя на него, - ты знаешь. Двадцать восьмой сказал, что ты должен…
Мацумото устремляет на него взгляд и укоризненно качает головой, строя постную физиономию:
- Вот так вы всегда, смертные. Вот так всегда! Конечно, старый добрый Мацумото все знает, все может, споет и спляшет за всех. Бегаете тут по миру - туда, обратно…
Внезапно семьдесят первый ифрит оглядывается вокруг настороженным взглядом:
- А что ты делаешь тут?
- Где? – теперь пришел черед Аканиши оглядываться. - В пустыне?
- В этой части пустыни, - и Мацумото делает неопределенный жест рукой в еще более неопределенном направлении. - Башня-которой-нет - в другой стороне.
- Которая-есть? – переспрашивает эмир озадаченно, пытаясь в темноте узреть хоть какие-то очертания возможного жилья магрибских колдунов.
- Нет, - сердится Мацумото, повторяя, - которой-нет! Сейчас же ее нет! Скажи мне, что это не так.
Эмира учили биться на мечах, скакать на лошади, слагать стихи, вести войны, любить прекрасных женщин и наслаждаться жизнью.
Но не виснуть в словесных тупиках.
Довольный озадаченным видом эмира, Мацумото отщипывает виноградину с кисти и кладет сочную ягоду в рот, причмокивая:
- Ну, хорошо, завтра утром я доставлю тебя на окраину Города Колонн, а там рукой до Башни подать… Возможно.
- Почему утром? – настораживается эмир. - Почему не сейчас?
- Нееет, не сейчас, – усмехается Мацумото. Щелкнув пальцами, он сыто откидывается на внезапно возникшие позади него подушки.
- Почему? – хмурится Аканиши, озадачено переспрашивая.
- А вдруг мы им помешаем? – разводит руками Мацумото, довольный устроенным спектаклем. Снова потянувшись к столику, чтобы кинуть в рот кусочек халвы, он опять довольно отваливается назад, пристально наблюдая за эмирским лицом. – Тут, понимаешь, такое дело - ночь на дворе, луна, романтика, старые друзья, то есть враги, давно не виделись, да и Коки так давно хотел его…
- Кого? – перебивает его озадаченный эмир, поражаясь собственному голосу, звучащему так глухо.
- Джинна, конечно, - милосердный и снисходительный тон семьдесят первого ифрита словно диагностирует у эмира стремительно прогрессирующее слабоумие.
- Хотел? – растерянно произносит Аканиши, совсем падая духом.
Но Мацумото готов и дальше великодушно заниматься разъяснениями:
- А зачем, ты думаешь, он вылез из своей тайной башни, зная, что мы тут же примчимся и проследим его путь? А ведь он отважился! Так разве не милостиво с нашей стороны тоже дать ему время – может, они до чего и договорятся? Не зря же Танака так рисковал головой. Не знаю, как у вас, людей, а у нас – смелость и наглость всегда должны быть вознаграждены.
Заботливость семьдесят первого ифрита наверняка делает ему честь среди его сотоварищей, и только неблагодарный эмир, поминая шайтана, сатанеет на глазах, с трудом подбирая слова:
- Ты! Ты! Доставь меня туда немедленно!
- И не подумаю! - довольно резко отвечает Мацумото, будто захлопывая дверь. - У меня вечер - рабочий день закончен.
Чересчур услужливое воображение тут же подсовывает эмиру картинку: магрибский колдун и непокорный джинн, сидящие вместе на ковре, перед накрытым столом, горланящие неприличные песни и попивающие вино из одного кубка.
И как опьяненный Каме, прикрывая глаза и криво усмехаясь, облизывается, поглядывая в сторону колдуна. Едва-едва… одними губами посылая тому воздушный поцелуй.
И очевидный намек.
Воображение Аканиши специализируется на гадостях, это чувствуется, ведь собственные желания джинна для эмира могут оказаться страшнее, чем перспектива уговоров со стороны колдуна.
И Аканиши подскакивает на ноги, задыхаясь. Уже слыша звуки чужих поцелуев, и чувствуя боль от них. Почти ослепший от ревности, пятками увязая в зыбком песке – он подбегает к своему коню и режет путы, стреножившие конские ноги. Ухватившись за гриву, эмир вскакивает в седло.
Конь рвет удила и, даже не закрыв лицо от песка тонким шарфом, эмир срывается с места. Направляя коня в ту сторону, куда небрежно ткнул пальцем семьдесят первый ифрит.
Мацумото широко зевает, прикрывая рот рукой, и придвигается поближе к костру.
За спиной сидящего ифрита внезапно материализуется какая-то тень. Следующая за этим резкая вспышка предваряет явление двадцать восьмого ифрита Сулеймана – Кимутаки.
– Чего? – подпрыгивает Мацумото, рассержено оборачиваясь. - Напугал! Не можешь без своих штучек?
- Ты что творишь? – чересчур задушевно спрашивает Кимутака, подходя ближе, и теперь приходит очередь семьдесят первого ифрита хлопать ресницами.
- Ничего, - невинно отвечает Мацумото.
- Не все идет по плану? – подозрительно переспрашивает Кимутака, нахмурившись.
- Какие уж тут планы, с этими смертными? - нарочито укоризненно говорит Мацумото, указывая Кимутаке рукой на костер, разваленные эмирские вещи и следы лошадиных копыт на песке. – Посмотри, ни на кого нельзя рассчитывать. Но, правда, вывел я его из себя, что надо. Нельзя же ему вот так было сказать, что мы, ифриты, понятия не имеем, где колдун, и что найти его может только он. Что злость и ревность приведут его в Башню, как когда-то привели и Танаку. Ну, теперь все – дело сделано. Нам осталось только проследить за светлейшим. Кольцо у него, и мы появимся, когда станет жарко…
- Догони его, – перебивает Кимутака.
- Эээ… я не хочу, мы ж договаривались, что это твоя обязанность, - поспешно отвечает Мацумото. Чувствуя подвох, он отступает назад. – Я, конечно, слышал, что ты архиленивый, но чтоб настолько...
В глазах Кимутаки немедленно вспыхивают два костра, подтверждая тот факт, что все ифриты когда-то давно произошли от самого Иблиса, согрешившего со своим хвостом. И терпения не унаследовали.
- Да. Ну да, - миролюбиво говорит семьдесят первый ифрит, продолжая отступать назад. - Во имя господина нашего Сулеймана, сейчас все будет исполнено! – и Мацумото с легким щелчком пропадает.
- Вот, пока сам не вмешаешься, – закатывает глаза Кимутака и удаляется красивой походкой, оставляя догорающий костер посреди пустыни.
Смех в Башне-которой-нет - в диковинку. А уж искренний – тем более.
Каме кажется, что если приложить руки к груди, то можно услышать, почувствовать что-то теплое, что-то не свое, что-то смешное и забавное, немного колющее глаза. Что-то хранящее от чужих желаний, отзывающееся на его напряженном лице непрошенной улыбкой, заставляя ослабить напряжение скул и расцепить зубы.
И оглушающее радостным недоверием изумление. Удивление тем, кто смог это сделать. Не стараясь, не зная как, натворив кучу ошибок, не угадывая слова, опасность и людей. Тем, кто не был ни святым, ни защитником веры, ни колдуном, но стал единственным, освободившим его от исполнения желаний многочисленных хозяев и одновременно связавшим так, что никуда от него не денешься. Сотворившим то, что не удавалось никому, словно был рожден для этого.
Все еще смеясь, джинн, смотрит в окно, отыскивая взглядом то место на горизонте, откуда придет рассвет. Самый лучший рассвет в его жизни, когда он не будет чувствовать больше старой боли.
Коки-ибн-Танаке кажется, что звонкий смех Каме отскакивает от каменных стен башни. Разлетаясь в стороны, словно рассыпаясь, раскатываясь несуществующими жемчужинами.
Увлекая за собой память магрибского колдуна.
В те времена, когда Танака спускался в застенки эмирского дворца, как только правитель покидал их. В те времена, когда мог поднять лицо висящего в цепях за подбородок и тайком целовать любимые губы.
В те времена, когда однажды не обнаружил Каменаши в застенках.
В те, когда вынужден был наблюдать за тем, что творилось между эмиром и его пленником, по ночам бессильно ворочаясь в кровати.
В те, когда однажды бессонной ночью сочинил коварный план. В те, когда воплотил его. В те, когда понял, что все потерял.
В те, когда однажды сжимал в своих руках вожделенный кувшин и через столько лет узрел лицо, каждую черточку которого не мог забыть ни днем, ни ночью. В те, когда тьма в подведенных глазах джинна – была отсветом боли, поселившейся в его сердце. В те, когда хотелось воплотить любое сумашествие, любую глупость, чтобы коснуться этой тьмы. В те, когда для них смерть была лишь событием никчемной человеческой жизни, не угрожающей им обоим.
В те времена, когда впервые узнал, что всего его могущества не хватит, чтобы его полюбил джинн. В те, когда, не совладав с собой, потерял его навсегда.
Почти навсегда… До письма Томохис-бека.
Черный магрибский колдун, вдоволь насмотревшись на трясущуюся спину джинна, отворачивается. Он тяжело дышит, его ноздри раздуваются, ему кажется, что он видит этот проклятый жемчуг везде.
На полу, закатившимся в угол.
Рассыпанным под столом.
Запутавшимся в ворсе ковра.
- Ну, каково чувствовать себя проигравшим, Танака? – доносится со спины.
Коки молчит в ответ, но воображаемый жемчуг мгновенно растворяется перед его взором. Оставляя злость, но делая взгляд яснее.
Да падут на голову джинна все его грехи!
Взгляд Коки падает на медальон бывшего эмира и, торопливо, украдкой глянув через плечо на Каме, колдун берет себя в руки:
- Да славится Аллах, всевышний и всемогущий! Ты свободен! – широко улыбающийся Коки не гнушается ложью, ведь она роскошна. - Я понимаю, что смутил тебя, прости мое поведение, но в мою задачу входило проверить… все ли так, как предсказали звезды. И о, радость – так и есть - ты сам себе хозяин! Что теперь будешь делать?
- Что значит «что делать»? – поворачивается к нему Каме, даже перестав смеяться от неожиданности. – Я вернусь.
Коки довольно дружелюбно улыбается и с искренней заботой во взгляде смотрит на него:
- Куда? Я думаю, тебе не стоит торопиться. Сейчас ты мой гость и можешь быть им ровно столько, сколько пожелаешь. – Коки, широко распахивая руки, показывает, что вся башня и он – полностью в распоряжении Каме. - Если ты беспокоишься насчет… то я уверяю тебя – с этим покончено. Кстати, я не говорил тебе, что мой наставник недавно прислал мне письмо о том, что рассматривает выгодный для меня брачный союз в Японском халифате? Так что все мое – твое! Как и было. Мы знаем друг о друге намного больше, чем друзья. Кому нам еще верить?
Джинн подозрительно смотрит на него, ожидая продолжения, и оно не заставляет себя долго ждать. Коки подходит ближе к неподвижно стоящему Каме, сочувственно понижая голос:
- Ведь там, где ты властвовал раньше - тебя не ждут. Там правят наследники твоего брата. Во дворец к эмиру Аканиши? Но что тебе делать в его дворце? Быть его тенью? – взгляд Коки обжигает, но Каме не смотрит в его глаза, опуская взгляд в пол. И Танака усиливает нажим, видя, что его слова начинают действовать. - Согревать его постель? И все? Чувствовать, как постепенно ты надоедаешь ему? Смотреть, как он дряхлеет и умирает? Ты... Ты, который сейчас обладает свободой выбора, знанием и силой, способной сокрушать миры. Мы вместе могли бы замахнуться на империю ТаккиТсу, создав непобедимую бесчисленную армию под нашим командованием. Да что там - создать свою империю, подчинив себе и земли ТаккиТсу, и эмират, и принадлежащие тебе по праву, и владения Японского халифата. У тебя будет…
- Что тебе в этом? – перебивает его Каме, по-прежнему не смотря на него, но ловя каждое слово.
Он не может отказать мыслям Коки в справедливости, понимая, что не принадлежит ни к джиннам, ни к людям. Что-то среднее, что не примут ни те, ни другие.
Так почему он должен отойти в сторону, теряя счет дням безделья, когда весь мир может быть у него на ладони? И все те, кто говорил день за днем: «Я желаю, что бы ты…»
- Видишь ли, - улыбается Коки так, что это слышно даже в его тоне, - колдуны тоже иногда тоже нуждаются в защите правителей. Хочу в город – мне опостылело одиночество. И потом, у нас даже больше общего, чем у мяса и риса. Или ты так насиделся в кувшине, что предпочитаешь одиночество?
Каме ненадолго задумывается, прислушиваясь к себе, но потом мотает головой:
- Нет.
- Ну и хорошо, - примирительно говорит Коки. - Вот и славно. А насчет эмира – не волнуйся. Бессмертные души тоже лечатся. Хоть и половинами.
Слово «эмир» режет Каме по ушам, и он наконец-то встречается с колдуном взглядом:
- Подожди, у меня нет полной свободы. Он придет за мной.
Но Коки опять расплывается в улыбке:
- Он не придет. Зачем ему рисковать головой? Ради чего? Ты сам-то веришь, что внушил ему настолько сильное чувство? Брось, пресыщенность эмиров уже давно вошла в поговорку, - ибн-Танака, столько старавшийся говорить безучастно, не может сдержать ликования. - А свобода у тебя уже есть! Почти. От кувшина ты избавился, а люди смертны. Эмир когда-нибудь умрет, и с его смертью свобода станет полной. Только и всего. Это может быть очень скоро. От распутства, или в войне с соседями – какая разница? У него нет потомков – проклятье умрет вместе с ним. Если же он все-таки придет - мы сможем продержать его взаперти, пока он не избавит этот мир от себя. Дело житейское…
Для того джинна, что Коки знал раньше, это было бы нормальным, разумным объяснением.
Но не для того, что сейчас, крича, бросается на него.
- Нет! - Каме хватает Коки за ворот халата, встряхивая. - Ты слышишь? Нет! Хорошо, мы обсудим армию, но его ты не тронешь!
Изнывающий в его руках колдун мысленно обращается к Аллаху, прося, чтобы джинн не убирал их.
Никогда.
Даже при вести о смерти того, другого, с джинном не творилось ничего подобного. Он печалился, Коки видел это, печалился долго, но такого ужаса в глазах у него не было.
И самое страшное – что этот ужас от боязни не за себя.
От этого Танака стремительно умирает где-то там, в сердце, сохраняя улыбку на лице.
- Ну, хорошо, хорошо, - примирительно говорит Коки, снимая руки Каме с себя, - как скажешь. Не хочешь – не будем. Пойду, принесу еще вина.
Каме отпускает его и, пошатываясь, поворачивается к темнеющей фиолетовой мгле в единственном окне, забыв про новый рассвет. А потом, усаживаясь на ковер, обессилено откидывается на подушки.
Колдун, бросив на него еще один цепкий взгляд, выходит за дверь. Когда он поворачивает голову вправо, человек сидящий на корточках у стены, поднимается. И Коки ждет, пока Накамару подойдет ближе:
- Под утро, в час явления звезды Аль-Перрот, – закрывает глаза Коки, продолжая нараспев, - возле замка окажется утомившийся человек. В запыленном халате, возможно, на взмыленной лошади…
Коки надолго замолкает и Накамару переспрашивает его:
- Господин? Что нужно сделать?
Коки отмирает, прозаично чешет подбородок и пожимает плечами:
- Ну, что там делают во всех этих случаях, ну, я не знаю… добей его, что ли?
В эмирский дворец новый правитель вплывает чернее грозовой тучи. Из тех, что над городом эмира вообще редкость.
Направляясь по коридору в сторону левого крыла дворца, где расположены его покои, он задевает плечом озадаченного Томохис-бека, который от удивления даже забывает об официальности:
- О, высокородный, мы нигде не можем найти начальника тюремной башни.
- Я изгнал его, - глухо отвечает полностью погруженный в раздумья Уэда, проходя мимо, Даже не взглянув на визиря и не обратив внимания на неподобающее обращение. Томохис-бек, провожая его прищуренным взглядом, склоняет голову набок, считая, что ему послышалось.
Но, когда замечает сгорбленные плечи младшего принца, понимает, что нет.
Уэда бредет по коридорам дворца, погруженный в свои мрачные думы. Заслышав шорох, новый правитель оборачивается, чтобы увидеть через плечо, как стражники привычно занимают место за его спиной, чтобы проводить до покоев.
Словно окружают, не давая взглянуть по сторонам, вздохнуть полной грудью, будто превратившись в то самое олицетворение власти, которая как ревнивая возлюбленная душит его в своих объятиях.
Не давая вывернуться и убежать.
Младший аль-Китагава ускоряет шаг, но внезапно останавливается, упершись во что-то мягкое и пахнущее мускусом, что-то, что мешает ему идти дальше.
Посредине коридора, с улыбкой, сделавшей бы честь и гиене, его поджидает необъятная Нисия-ханым – непотопляемая, вечная эмирская жена.
Младший принц, выросший у нее на глазах, всегда останется для нее любимчиком, хотя, надо признать, с его матерью они не особо ладили. Впрочем, как и со всеми остальными женами и наложницами. Но столь симпатичного ребенка, которого можно было рядить в женские тряпки, и который схватывал бы на лету все тонкости искусства интриг, не было ни у кого в гареме.
- Повелитель, прошу Вас пожаловать в свои покои, - и неожиданно на лицо старшей жены набегает тень, когда она вглядывается в поникшего Уэду. - Кто стер розы с лица повелителя? Вай-вай, да буду я твоей жертвой. Может, светлейший заболел? Может, следует позвать дворцового лекаря?
- Нет, - испуганно машет рукой младший аль-Китагава, помнивший ее лечение еще с детства. Пиявки, кровопускание и толченый мел. Не хочешь, а выздоровеешь.
- Повелителя томит печаль? – подозрительно переспрашивает Нисия-ханым.
Уэда, мечтающий убраться отсюда поскорее, неопределенно морщится, и Нисия-ханым, сияя, хватает его за руку так, что светлейший чуть не падает:
- И только это? Мы развеем грусть повелителя!
Младший принц, начинающий понимать, куда он попал, начинает испуганно вырываться, понимая, что наверно все-таки лучше попросить толченый мел. В отчаянье он кидает взгляд в сторону главного визиря, словно прося помощи, но Томохис-бек только беспомощно разводит руками в разные стороны.
Ну, может, с небольшим мстительным удовольствием.
Гарем эмира – это не сфера его влияния. Тут лучше было бы попросить Нишикидо, но тот, с разрешения младшего принца, уже наверно на полпути в халифат ТаккиТсу.
В приятном сопровождении.
Когда Нисия-ханым затаскивает Уэду в его новые покои, что были отделаны сегодня сообразно его пожеланиям, он обалдевает от того зрелища, что открывается перед ним. Покои полны молодых девушек. Их около полусотни и все как на подбор - только вчера с невольничьего рынка.
Младший принц судорожно цепляется за двери, обуреваемый желанием немедленно отступить к тюремной башне, дабы не подвергнуться натурализации тут же, но Нисия-ханым ловким толчком в спину проталкивает его в комнату.
В глазах рябит от цветных покрывал, нос щиплет от смеси возбуждающих запахов сандала, мускуса и амбры, звон золотых браслетов почти заглушает голоса – каждая старается привлечь чем-нибудь его внимание, в надежде на то, что младший принц именно возле нее уронит платок, что сует ему в руки Нисия-ханым.
Может, если бы она привела одну разряженную невольницу, ну две, ну три…
А так, тут целая толпа оголтелых от безделья женщин, каждая из которых знает, что будущий эмир еще не женат. И видит себя уже, как минимум, принцессой.
И у Уэды пробегает мороз по коже от их взглядов. Он слышал про величину армии ТаккиТсу, но сейчас чувствует, что лучше стоять перед десятью тысячами солдат, чем перед этим щебечущим цветником, мечтающим завоевать его.
Но лучшая защита – это нападение.
- Твой брат не прикасался к ним, - сладострастно, насколько позволяет ее возраст, шепчет Нисия-ханым, таща младшего принца по ряду. - Выбирай. Вот румийка, вот волоокая черкеска. Взгляни на ее длинные черные косы…
- Из чего мне выбирать? Брат не прикасался? И правильно! Думаешь, раз мы только сегодня сели на трон – так нам можно подсовывать все? – и Уэда окатывает главную жену холодным презрительным взглядом. - Что ты нам привела?
Он останавливается подле какой-то девушки в желтой накидке и небрежно поднимает ее лицо пальцами за подбородок:
- Посмотри, - капризно обращается он к Нисие-ханым, - ее кожа хуже, чем моя. Странный цвет, не находишь? Она болеет?
Принц оставляет эту девушку и подходит ко второй, в красном покрывале:
- А у этой родинки расположены не сообразно нормам о красоте.
У третьей оказывается не такой нос, губы четвертой слишком узки, а пятая обладает отнюдь не узкой талией. Шестая имеет не тот цвет волос, у восьмой недостаточно длинные ноги, у девятой – недостаточно округлая задница, на среднем пальце десятой на ногте видно белое пятнышко.
Принц, нахмурившись, смотрит на них так, как будто ему в дорогой пиале подали восьмой раз заваренный чай.
И в самом деле - он же не виноват, что ни одна из них не может сравниться с его красотой.
- Повелитель, - пытается вмешаться Нисия-ханым.
- Кого ты нам привела? – гневается Уэда, повышая голос. - Вон! Все вон! И не смейте нас беспокоить! Стража!
Когда Нисия-ханым торопливо выводит девушек, а стража становится на часы за дверью его покоев, Уэда снимает с себя расшитую золотом тонкую рубашку.
Подойдя к кровати, он падает на прохладные покрывала животом вниз, сминает узорчатую подушку и прячет в нее разгоряченное лицо.
В пустынном оазисе, тонущем в ночной темноте, алеют огни костров, плюющихся обжигающими искрами. Слышны зычные крики погонщиков, снимающих поклажу с уставших за день перехода верблюдов.
И лязг оружия, когда выбранные караванщиком люди из числа сопровождающих караван, становятся вокруг лагеря возводимых на ночь шатров, ведь опасность нападения разбойников еще сохраняется. Тех дерзких и смертельно опасных «гиен пустыни», кто хотел бы прибрать к рукам чужое имущество и барыши. И, наверняка, оттащить их в бездонную пещеру, отворяемую словами.
Что-то типа: «Просо, открывай!».
Вскорости над стоянкой начинает разноситься аромат готовящейся каши из вяленого мяса и коричневого риса.
Жара утомила Нишикидо, и сейчас вечерняя прохлада кажется ему долгожданной. Он уже догадался, что показательная казнь, скорее всего, откладывается на неопределенный срок, но не уверен к лучшему ли это.
А непонимание того, что он здесь делает, ставит перед необходимостью не расслабляться и быть настороже.
Почти весь этот день он провел на спине верблюда. В полудреме, с завязанными за спиной руками. Иногда он порывался стянуть повязку с глаз, стараясь задеть ее плечом, но ему настоятельно рекомендовали этого не делать, молча и, надо признаться, убедительно, приставляя острие кинжала к его ребрам.
И это кажется ему подозрительно знакомым.
Он не ел весь день, ему только приставляли мех с водой к губам, когда он хрипло просил. Он отпивал пару глотков, смягчая пересохшее горло, и вновь погружался в сон под мерный шаг дромадера.
Но полчаса назад его разбудили, помогли спуститься со спины верблюда и привели сюда. И сейчас, по затишью от ветра, по теплу от зажженного светильника, которое он ощущает кожей, по тому, что он сидит на мягких подушках, Нишикидо-ага понимает, что, скорее всего, находится в походном шатре.
Еще его нос чует целую смесь запахов.
Очищенного масла, горящего в светильнике, аромат еды, что вызывает спазмы в желудке, и запах чужеземных благовоний от подушек, дразнящий обоняние своей неуловимостью…
А еще невыразимо острый запах опасности.
Той самой, что последние два дня преследует его по пятам, появившись одновременно с проклятым послом халифов ТаккиТсу.
Кто-то одергивает ткань, занавешивающую вход в шатер – и Нишикидо слышит легкий шорох и звук шагов, инстинктивно поворачивая голову на источник шума.
Не видя вошедшего через плотную ткань повязки на глазах.
В халифате ТаккиТсу большое внимание уделяется охоте с соколами. Это забава только для богатых - хорошо натренированная птица стоит дорого. Ходят слухи, что за своего лучшего ловчего сокола главный визирь халифата – Субару-аз-Шибутани – заплатил доходы от всех своих провинций за три года.
Но, когда сокол сидит на рукавице знатного вельможи, какая разница, сколько он отдал за него, если он может, отпустив постромки, подбросить птицу в небо и наслаждаться беспощадным полетом этой прекрасной крылатой смерти?
Однако, дикий сокол, будучи великолепным и умным охотником с одной стороны, выказывает независимость и скверный характер, посему и приручить его весьма сложно.
Для того, что бы птица сидела спокойно - она не должна видеть свою потенциальную жертву. Поэтому на ее голове постоянно находится клобучок – колпак, надевающийся на голову, что закрывает глаза соколу.
Сняв клобук, птицу ежедневно дразнят сырым мясом.
И уж тогда, на охоте, за любой увиденной дичью он стрелой бросается вперед, обгоняя любого горячего скакуна.
Тадайоши-ад-Окура, только что вошедший в шатер с блюдом в руках, не может оторвать взгляд от лица Нишикидо, которому повязка на глазах и отсветы огня на лице придают сильное сходство с хищной птицей.
Если бы посол не знал, что ткань повязки очень плотная, то решил бы, что Нишикидо его видит – настолько резко и безошибочно он повернулся в сторону Тадайоши. И ад-Окура, чувствуя, как у него перехватывает дыхание при одной только мысли об этом, замирает.
Нишикbдо, еще немного вслушавшись в тишину и не разобрав ничего, кроме криков переговаривающихся снаружи погонщиков, вновь опускает голову.
Тадайоши оставляет блюдо с едой почти у самого входа. Стараясь ступать как можно тише, он подходит ближе к тому месту, где сидит Нишикидо и начинает развязывать пояс своего верхнего халата, который тут же падает на пол, как только посол поводит плечом.
Бывший начальник эмирской охраны резко вскидывает голову в сторону, откуда доносятся до него непонятные звуки, происхождение которых он не может определить.
Легкая ткань второго халата, распространяя в шатре дразнящую смесь запаха мускуса и мужского пота, опускается на пол.
Почувствовав, как новый, незнакомый запах начинает щекотать его ноздри, и вслушиваясь в начинающую нервировать его слишком напряженную тишину, Нишикидо-ага напрасно ожесточенно пытается освободить руки из веревок, только сильнее растирая запястья.
Тадайоши, оставшись в одной тонкой рубашке, опускается на подушки рядом с Нишикидо. Задерживаясь с поцелуем настолько, насколько нужно, чтобы запустить руки в волосы своего невольника и запрокинуть его голову.
Если Нишикидо-ага еще в чем-то или в ком-то сомневался, то эта неуверенность полностью уходит после того, как чужие губы касаются его рта благоуханным поцелуем.
Именно эти губы, отзывающиеся всей вяжущей сладостью гранатового сока, он целовал прошлой ночью. Ощущение еще слишком свежо.
И именно после этих проклятых поцелуев он лишился всего: должности начальника эмирской стражи, теплого места во дворце, доступа в эмирский гарем, драгоценных перстней за хорошо провернутые дела каждые понедельник и четверг и…
А ведь, кажется, ему не особо есть о чем жалеть. Уворачиваясь от следующего поцелуя, Нишикидо-ага открывает рот, чтобы что-то сказать.
И тут же острие ножа упирается ему под беззащитный подбородок. Нишикидо-ага успевает только немного удивленно, со свистом, выдохнуть воздух. Сглатывая и вздрагивая от ощущения острия, что опасно скользит по его шее, а потом и ниже, разрезая простую одежду невольника, превращая ее в лохмотья.
Нишикидо-ага начинает дышать неглубоко и часто, неожиданно осознав, насколько пьянящим может быть последний воздух. Тадайоши, опуская кинжал и отстраняясь, безумным взглядом уставляется на пульсирующую ямку между ключиц его задыхающегося невольника.
А потом приникает к ней губами.
Громкий стон Нишикидо, донесшийся из шатра, заставляет пару жующих верблюдов, стоящих неподалеку, удивленно поднять свои головы. Двое людей, расположившиеся у отдельного костра, тоже удивленно оборачиваются на шатер посла.
- Ночная птица, - Маруяма снова поворачивается к начальнику каравана. – Давайте, почтенный, еще разок по глотку сирийского, и вы снова расскажете мне про «Чечевица, открой дверь!»
Нишикидо пытается вскочить, но связанные руки и затекшие ноги не дают этого сделать – он опять неуклюже плюхается на место, в смятении пытаясь определить, в какой стороне сейчас находится Тадайоши.
С какой стороны его ждать.
Ад-Окура, не шевелясь и чуть отклонившись назад, ждет, пока невольник затихнет и перестанет вертеть головой. И, когда Нишикидо-ага замирает, высокородный посол стремительно придвигается ближе, припадая губами к его шее.
Нишикидо, тело которого пронзает острая стрела наслаждения, запрокидывает голову назад, выплевывая угрозы, которые сейчас внятно произнести он не в силах. Постепенно поцелуи Тадайоши становятся немного реже. Спускаясь с поцелуями ниже, к ключицам Нишикидо, опять возвращаясь выше, к его подбородку, ад-Окура подбирается к губам невольника, но так не целует их. Отрываясь только для того, чтобы смотреть, как Нишикидо, который не может это увидеть, напрягается и, замерев, чутко прислушивается, пытаясь угадать, куда придется следующий поцелуй.
Но ад-Окура, закусив губу, ждет до тех пор, пока по телу невольника не пробегает едва заметная дрожь нетерпения. Только после этого высокородный посол продолжает свои ласки.
Спускаясь все ниже и ниже, увлекаясь этой игрой без победителя.
Нишикидо-ага сдается первый, что не удивительно. Опять громкий стон неведомой ночной птицы и попытка встать, и Тадайоши приподнимается, чтобы вновь припасть к губам своего невольника.
Натыкаясь на попытку связанного Нишикидо даже в такой ситуации перехватить инициативу:
- Развяжи, - хрипло выдыхает бывший начальник эмирской стражи прямо в губы Окуры, все еще незаметными и порывистыми движениями стараясь перетереть стягивающую запястья веревку.
Но поцелуи тоже бывают отрицательным ответом.
И Нишикидо откидывает голову назад, подставляясь навстречу губам, которым не ведома милость. Но Окура покидает его, задержав больше обычного последний поцелуй.
Встав и пересев так, чтобы оказаться за спиной сидящего Нишикидо, Тадайоши сразу же начинает целовать шею своего невольника, а одна рука опускается вниз, на его член. Нишикидо сразу начинает ерзать на месте, но как только начинает стонать сильнее, собираясь кончить – Тадайоши убирает свою руку, не давая Нишикидо получить удовлетворение.
Связанные руки сильно затекли, но Нишикидо-ага не чувствует этого.
Больше не чувствует.
Только волны, только накатывающие волны все нарастающего безумия, грозящие самообладанию не пережить девятый вал, и похоронить под собой все оставшееся самоуважение бывшего начальника эмирской стражи. Пальцы Тадайоши возбуждающе ласкают его затылок, и вот Нишикидо-ага оборачивается к нему сам, начиная искать его губы.
Снова умоляя:
- Развяжи…
Но Окура, так ничего и не отвечая, молча протягивает руку в сторону сброшенных им одежд и недолго возится в них.
Вытаскивая оттуда небольшой флакон с сандаловым маслом.
Нишикидо-ага чувствует на коже груди что-то прохладное, ту же становящееся теплым, после того, как это что-то растирают по его груди причудливыми узорами. Терпкий запах сандала резко бьет в нос, заглушая все остальные, практически лишая обоняния.
Ад-Окура мажет маслом голое тело Нишикидо сразу обеими руками, спускаясь ниже и ниже. Нашептывая невольнику что-то на ухо, Тадайоши обеими руками касается его уже стоящего члена, по очереди прохаживаясь ладонями по всей его длине.
На самообладание и самоуважение уже можно наплевать оптом и в розницу. Нишикидо уже забывает, где он, не помня почти ничего – даже того, как попал сюда. В ушах все слышен шелестящий шепот посла, в котором он не разбирает ни слова, но это и не важно – он думает, что сможет что-то разобрать в интонациях, которые пока тоже не может уловить. Все тело Нишикидо, кажется, горит. А пальцы Тадайоши все выписывают и выписывают на его коже неизвестные письмена, словно заклиная высшие силы.
Или, скорее, вызывая злых духов.
Когда именно к пальцам прибавляется еще и острие кинжала, оставляя на его разгоряченной и раскрасневшейся коже белые полосы, Нишикидо уже не замечает, полностью погруженный в свое наслаждение.
И предается ему спокойно, не видя ничего.
Не видя того, как Тадайоши, отведя руку с кинжалом назад, замахивается над ним.
Уши улавливают только еле слышный свист в воздухе, и Нишикидо ощущает, что его руки внезапно становятся свободными.
Быстрыми движениями Нишикидо сдирает с глаз ненавистную повязку. Тут же оборачиваясь, чтобы взглянуть на сидящего за ним.
И убедиться, что не ошибся.
Нишикидо-ага еще раз удостоверяется в процессе, когда валит на постеленные в шатре ковры посла халифов ТаккиТсу.
И кинжал бывшему начальнику эмирской стражи без надобности – легкую рубашку на Окуре можно задрать вверх, а можно так, как Нишикидо сейчас – бесцеремонно надорвать одной рукой, начав с узорчатой планки на шее.
Все, что успевает сделать Тадайоши за это время – это охнуть.
Нишикидо неистово целует губы и шею лежащего под ним Окуры, пока рука поднимает правое бедро посла, отводя его немного в сторону, а затем пальцы Нишикидо, скользкие от масла, жадно ищут то, куда он собирается войти прямо сейчас, не собираясь больше ждать ни секунды.
Он крепче зажмуривается и даже приоткрывает рот, по мере того, как нарастает сладостное ощущение от того, как тесные мышцы обхватывают его член. Нишикидо груб, однако руки посла, судорожно вцепившиеся в плечи бывшего начальника эмирской стражи, не отталкивают, а наоборот, притягивают его к себе.
Хоть и дышит теперь Тадайоши исключительно через сжатые зубы.
Нишикидо-ага так и не открывает глаз. Это странное желание продлить навязанную ему слепоту, делающее все остальные ощущения вокруг только острее.
Словно лишившись одного из чувств, тело решительно хочет все наверстать оставшимися.
Легкий запах пота от Тадайоши, слегка островатый в своей смеси с мускусом и сандалом…
Бархатно-рассыпающиеся стоны, умоляющие совсем не о милости…
Тело, такое гибкое, такое послушное хозяину, которое свело его с ума еще вчера…
И гранатовый сок на губах…
Толчки Нишикидо усиливаются, нарастая по интенсивности, и ад-Окура начинает выгибаться под ним, пытаясь отодвинуться. Но Нишикидо, доведенный им исступленного состояния, только крепче держит его, получая удовольствие от этих попыток и от частых порывистых стонов посла.
Тадайоши пытается просунуть свою руку между их телами, но его невольник не дает ему этого сделать. Несколькими сильными толчками он заканчивает, изливаясь сам и чувствуя мокрое тепло чужой спермы на своем животе.
Мокрый от пота, оглушенный стуком своего сердца Нишикидо-ага поднимает голову, чтобы взглянуть на лицо ад-Окуры, черты которого расплываются в глазах бывшего начальника эмирской стражи.
Дыхание высокородного посла халифов ничем не отличается от дыхания последнего нищего батрака, пробивающего арык в пустыне. Однако у Тадайоши все-таки находятся силы поднять руку и пригладить мокрые, растрепанные волосы Нишикидо:
- Ты еще сомневался?
- Ни капли! - в том же тоне отвечает ему Нишикидо, пытаясь сесть и унять кружащуюся голову. Оглядевшись вокруг, он пристально уставляется на что-то, стоящее у занавески, закрывающей вход в шатер.
Загребая щепотью с блюда свежий пропаренный на костре рис с курдючным салом и полосками сушеного мяса, Нишикидо признает, что это самая лучшая еда, что он ел в жизни. Наливая в кубок вина, он жадно делает большой глоток. Вино сирийское, если его память ему не изменяет, и он салютует лежащему неподвижно послу кубком:
– Без твоих шуточек?
– Без, - тут же открывает глаза ад-Окура, бросая на Нишикидо пристальный взгляд и облизываясь. Потом Тадайоши потихоньку встает и тянется за легким халатом, набрасывая его на себя.
- Так что ты задумал? Куда ты тащишь меня? - Нишикидо кидает еще щепотку риса в рот.
Тадайоши подходит ближе и, бросив на пол подушку, располагается рядом:
- Рабу не пристало спрашивать это у господина.
Все знают, что невольники используются для грязной работы, возможно даже… ну, хотя евнухом, судя по всему, ему стать не грозит. Твердое обещание этого просто лучится в довольном взгляде Тадайоши.
Так зачем хитрый посол тащит его с собой, и что ему там делать?
Жар борьбы, лязг сабель, озверевший от запаха собственной крови противник и стоны Тадайоши, долетающие из-за спины, будоражащие кровь не хуже вина.
Бокал дрожит в руке Нишикидо.
Но ведь он не зверь, чтобы держать его в клетке и выводить оттуда только на потеху. Таким зверям обычно нечего терять.
Не пристало спрашивать у господина…
Ладонь Нишикидо стремительно обхватывает горло высокородного посла, слегка сжимаясь:
- Подумай еще раз!
Тадайоши-ад-Окура несмотря на это пододвигается ближе, ухватывая руками и удерживая в ладонях лицо своего невольника:
- Я наверно сошел с ума, - жарко шепчет посол, - но… поверь мне! Для тебя есть персональная работа. Я бы никогда не пошел на обман своих повелителей… если бы не ты.
Высокородный Тадайоши гладит его волосы и опять увлекает за собой на мягкие подушки шатра. До халифата два дня пути и все эти дни, а, особенно, ночи принадлежат им.
Уютно устроившемуся в обнимку с послом на полу шатра, сытому, вымотанному за этот день Нишикидо очень хочется спать. Зевнув, он закрывает глаза и ему наплевать, даже если он проснется завтра один посреди пустыни.
Даже если утром, при свете восходящего солнца весь караван развеет ветром.
Вздымая песок копытами, по пустыне, понукаемый нетерпеливостью своего всадника, летит черный эмирский ахалтекинец. Порода, выведенная специально для дальних переходов по зыбким пескам. Лошадь, которая несется по ним, почти не касаясь копытами.
Но даже его выносливости не хватает, чтобы выдержать такую ночную гонку.
Ноги коня начинают подрагивать и, в конце концов, лошадь, захрипев, садится на задние ноги, а потом утыкается в песок мордой. Аканиши сползает с седла и, отцепив от седла мех с водой, полностью выливает его на голову коня.
До последней капли, забывая, что оставляет без воды себя. Но глаза распластавшегося на песке коня так не открываются.
И только сейчас до эмира доходит холодящая мысль о том, что все происходящее – не шутка и не банальный выезд на охоту со свитой.
Пустыня бескрайня, а последний остававшийся рядом друг – мертв.
Звезда Аль-Перрот появляется на небе в этот предрассветный час.
Лучи медленно встающего на востоке солнца отпугивают ночную прохладу и все теплее припекают одинокого путника, что бредет по песку, опустив голову.
И лишь иногда он поднимает ее и, поднося ладонь ко лбу, вглядывается в горизонт.
Оазисы постоянно возникают перед его воспаленным взглядом. Фонтаны, полные живительной влаги, обнаженные гурии в садах Аллаха, где все деревья усыпаны сочными фруктами…
Он все видит на этом горизонте, но не за этим он в пути.
Башня-которой-нет.
Вот она, встает там, где розовеющее небо целует черный песок. Белые изразцы, почти как в его родном дворце вмиг становятся черной черепицей, перетекая в потресканные, песочного цвета колонны, разбегаясь в разные стороны искристыми саламандрами…
Еще пара шагов, и Аканиши падает от усталости.
Но даже в бессознательном состоянии, в своем воображении он продолжает идти.
Саламандры собираются в другом месте, взмывая вверх серыми колоннами, украшенными разноцветными изразцами и Аканиши тянет к ним руку, зарываясь лицом в песок.
Человек, закутанный в белый бурнус, долго и задумчиво смотрит на лежащего сверху вниз. Потом, наклонившись, Накамару взваливает потерявшего сознание эмира себе на плечи. Достав из-за пазухи кольцо, он бросает его в песок, себе под ноги и растворяется в возникающих клубах серого дыма.
Вернувшись в свою комнату в башне, Накамару аккуратно опускает эмира на расстеленную в углу кошму. Повернувшись к столу, сплошь заставленному различной формы и цвета сосудами, он находит среди них бокал. Вернувшись, он опускается на колени и подносит питье ко рту эмира. Немного приподняв голову Аканиши, он заставляет его сделать несколько глотков.
Поставив бокал рядом с собой, Накамару садится на подушки в другом конце комнаты и не сводит с лежащего придирчивого оценивающего взгляда в упор.
Вечерняя прелестница Аз-Зухра пропадает из звезд последней. Она бежит от солнца, закрыв лицо. Утро нового дня, не спеша, вступает в свои права, принося в город эмира свежесть морского бриза и крики чаек. И предъявляя стражникам на воротах города глубокую прозрачность голубого неба, словно пошлину на въезд.
Но дворец эмира сегодня встречает утро непривычной тишиной. Младший принц, несмотря на время, так и не покинул свои покои. Главный визирь напрасно стучал в двери. Оттуда ему доверительно сообщили, что его повелитель сегодня не почтит своим явлением мир, нервно сопроводив сказанное метанием в дверь какой-то вещи.
Вроде расшитого туфля.
Со стороны стоящих стражников доносится некий звук, напоминающий утробное хихиканье. Томохис-бек, отворачиваясь от двери, гневно смотрит по сторонам, и стражники под его взглядом собираются и подтягиваются.
Появившись в зале заседаний под озадаченный шепот собравшихся, мельком взглянув на пустой трон, главный визирь распускает диван. Оставив дворец на Арслан-бека – одного из визирей средней руки и строго-настрого наказав ему послать за собой при малейшем подозрении, что что-то идет не так, Томохис-бек покидает дворец.
Никогда раньше он не путешествовал в носилках. Но после «заказа» Нишикидо, следовало быть осторожнее.
Через белую легкую ткань завесей носилок главный визирь поглядывает на улицу. Его как раз проносят мимо городского рынка, и торговцы во всю глотку кричат, расхваливая товар: специи, фрукты, сладости.
Потом идет кузнечный ряд, потом ряды красильщиков и медников.
У рядов ювелиров визирь приказывает высадить себя.
- Приветствую тебя, почтенный Фархад!
Томохис-бек проходит в лавку и берет предложенную ему пиалу с китайским зеленым чаем без боязни - в этом доме он может чувствовать себя в безопасности.
Перебирая кольца, серьги, перстни, четки и ожерелья, громко удивляясь размеру жемчужин и искусству Фархада в обработке хрупких голубых топазов, главный визирь ведет неспешную беседу. Скрипит дверь, и в лавке появляется еще один человек.
- А твой сын вырос, - Томохис-бек отпивает еще один глоток ароматного напитка из дорогой пиалы.
- Ну что Вы, господин главный визирь! Он так и не хочет заняться делом отца и работать в лавке. Целый день этот бездельник шатается по базару, пялясь на женщин. Масу, подойди к нам.
Томохис-бек делает еще один глоток:
- Заверни и пришли в мой дом вот это вот...
Перед взором визиря появляется зеленое покрывало, трепещущее на ветру во дворе его дома, под персиковым деревом.
-... вот это вот ожерелье с изумрудами.
- Как пожелаете! Господин завел себе новую жену? – и на недоуменный взгляд визиря ювелир отвечает: - Кому еще можно делать такие щедрые подарки? Наверняка, она молодая и красивая! И пылкая!
- О, да, - закашливается главный визирь, - что-то вроде того. Вообще-то я зашел к тебе, почтенный Фархад, чтобы узнать, не слышно что-нибудь про то место, где можно найти «длинных ножей»?
И Томохис-беку хватает секунды, чтобы, кинув пристальный взгляд на сына ювелира, подняться и направится к внезапно побледневшему после его слов Масу:
- Ты что-то знаешь про них?
Выйдя из ювелирной лавки, Томохис-бек усаживается опять в крытые носилки и невозмутимо велит отнести себя домой.
И когда, задернув завеси носилок, он, встревоженный, откидывается на подушки, им владеет одна мысль - домой, скорее домой. В его уютный, защищенный от всех напастей дом и кабинет, выходящий окнами на закат, где можно спокойно сесть и, в полной тишине и полутьме, хорошенько обдумать создавшееся положение.
Однако, добравшись на второй день домой, главный визирь обращает внимание, что его управляющий как будто чем-то болен. Его глаза бегают, чалма сбилась на бок, борода топорщится, а лицо переливается то красным, то зеленым цветом.
Переводя взгляд с управляющего на двор, Томохис-бек замирает от изумления.
Там, где в его саду цвели розы – колючих кустов уже нет и помине. Вместо них красуются ряды пышных белых и розовых пионов. Камней, устилающих дорожки тоже уже нет – вместо них дорожки густо засыпаны песком, как в эмирском дворце. На ветке персикового дерева повязан золотисто-зеленый шарф и висит большая клетка с попугаями.
Томохис-бек, недоумевая, поворачивается к управляющему, но тот только что, в очередной раз, сменил цвет и молча начал трястись, как в приступе лихорадки.
Отвернувшись, так ничего не сказав, главный визирь заходит в дом. Управляющий, закатив глаза и беззвучно сказав одними губами «Бисмиллях!», ступает за ним.
На стенах дома главного визиря всегда висели дорогие ширазские ковры, с длинным ворсом, в любимых тонах Томохис-бека – красно-черных. Однако теперь там висят хоросанские, бело-красно-зеленые, с кистями. Нехорошее предчувствие заставляет визиря убыстрить шаг, почти забегая в собственный кабинет.
Томохис-бек останавливается на пороге, понимая, что попал куда угодно, только не туда, куда направлялся.
Потому что ЭТО быть его кабинетом не может.
Тут больше не пахнет сандалом и дымом от его кальяна, что он любил покуривать по вечерам. Пропахшие этими, почти родными, запахами его любимые темные ковры и подушки покинули это место. Как и его любимый диван.
Ставшая светлой комната перегорожена белыми и зелеными газовыми занавесями, свешивающимися с потолка, и ими играет ветер. В углу комнаты стоит дутар с позолоченными струнами и блюдо с виноградом и персиками. Столик с письменными принадлежностями, правда, стоит на месте, однако он натерт песком до блеска так, что кажется новым
В обстановке комнаты явно чувствуется заботливая женская рука.
Чересчур заботливая.
Из горла визиря вырывается слабое подобие членораздельных слов:
- Где... Что?
- Ваша новая любимая жена, - слышен откуда-то из-за спины заискивающий голос управляющего.
Томохис-бек, который так и не может отделаться от впечатления, что попал не в свой дом, чувствует, что кто-то пытается что-то донести до него, но пока мозг не приемлет никакую информацию:
- Кто?
- Наложница из Японии, - управляющий теряет голос и теперь визирю приходится вслушиваться в шепот. - Ваша новая любимая жена. Она все переставила сообразно своему желанию. Все наложницы, невольницы и рабыни отправлены ей на продажу на рынок. Господин, Ваша старшая жена собрала вещи и ушла к матери…
Для визиря каждое слово управляющего звучит словно издалека, как звон медных труб со стен города, когда к нему приближается чужеземный завоеватель.
Этот юный поганец, несостоявшийся убийца, посмел переставить все в его доме! Выбросить его любимые вещи! Нарушить распорядок его дома!
И если принять во внимание, что появился он тут только позавчера… О, Аллах, чтобы он натворил за неделю?
Постойте... Переставил, перевесил… но подзаработать, продав его гарем?
- Где он? - ревет визирь, вытаскивая меч. - Где он, да покарает его Аллах?!
Завернутый в простыню, щедро пропитанную целебным бальзамом, который ранее бережно использовался визирем исключительно в редких случаях, Тегоши блаженствует в жарко натопленной бане. Горячий влажный воздух кружит голову, а отдохнувшее тело после всех притираний становится необычайно мягким.
Тегоши проводит ладонью по обнаженному плечу, будто оценивая мягкость, и вдруг пальцами крепко сжимает его - воспоминания накрывают как всегда неожиданно, жарким и мощным потоком, заставляя краснеть.
Тего облизывает свои губы и подставляет их другим, воображаемым губам.
Воображаемым, потому что того, кто целовал его так, что одних только воспоминаний достаточно для того, чтобы по-дурацки улыбаться, сейчас нет. Он не пришел домой вчера вечером, прислав слугу.
Эту ночь Тегоши провел один и, Аллах свидетель, ворочался с боку на бок, боясь закрыть глаза, чтобы в его сны не вернулись кошмары о прежней жизни. Но сегодня...
Сегодня слуга вернулся из эмирского дворца с радостной вестью, что господин обязательно вечером навестит свой дом.
И вот Тего уже час провел в бане, мечтая о приходе того, чьей «любимой женой» он был объявлен только вчера.
Но Томохис-бека сегодня не нужно долго вспоминать, он как раз сейчас залетает на порог своего хамама, злой, как сто тысяч голодных песчаных гулей:
- Что ты натворил?
Тегоши судорожно хватает простынь руками и моментально усаживается на лавке.
Странно, но в глазах главного визиря совсем нет признательности или восхищения тем уютом, что Тегоши вчера пытался создать для него весь день.
Скорее в них страстное желание изрубить Тего на кусочки. Маленькие неаккуратненькие молчаливые кусочки.
Мало того, случайно взглянув в угол, Томохис-бек слишком уж подозрительно зависает взглядом на пустом флаконе, валяющемся там.
От дорогого йеменского бальзама, что так приятно пахнет сейчас на коже Юи.
Тегоши не очень хочется ждать, чтобы выяснить, какое именно из желаний: поблагодарить его или убить сейчас, возьмет верх над визирем, и он решает быстро ретироваться. Перехватив поплотнее сползающую простынь и прикрываясь ей, он проворно задает стрекача, словно заяц на охоте, преследуемый собаками.
Главный визирь недолго задерживается на пороге, стремительно выскакивая за ним:
– Я тебя убью!
Единственный, кто остается в бане, неподвижным, как столб – это управляющий.
Он так и стоит молча, разглядев, что любимая жена его господина, как бы не совсем... жена.
В залу для гостей, щеголяющую светлыми тонами не хуже теперь уже бывшего кабинета визиря, первым забегает Тегоши. За ним залетает бранящийся Томохис-бек, вытаскивая на ходу меч:
- Я тебя убью! Если ты не выметешься прочь из моего дома! Немедленно!
Тегоши добегает до середины покоев и оборачивается. Томохис-бек тоже притормаживает от него двух шагах и внимательно следит, в какую сторону дернется Тегоши, чтобы пойти наперерез. Но Юя, сделав обманное движение влево, вспрыгивает на столик, стоящий правее, и на пол с грохотом летят кувшин с вином и ваза с фруктами. Визирь кидается к столику, но Тегоши перепрыгивает на диван, и в Томохис-бека по одной летят подушки.
Разрубив первую из них, визирь оказывается в облаке пуха. И пока Томохис-бек опустив меч, отплевывается от белых пуховых снежинок, Тегоши, отбросив простыню, запрыгивает на визиря, обхватывая ногами за талию и руками за шею.
Чувствуя на своем лице горячие поцелуи, главный визирь все-таки бросает меч на пол.
Покачнувшись, Томохис-бек в обнимку с Тегоши оседает на разбросанные по полу подушки, щедро усыпанные пухом диких уток.
Распростертый на полу визирь гладит спину Тегоши, которая подрагивает под его прикосновениями, будто ладони визиря обжигают сильнее раскаленного угля. Тем не менее, Юя, удерживая лицо визиря в ладонях, продолжает целовать его, прижимаясь все ближе с каждым разом.
И разгоряченному Томохис-беку большего и не надо, чтобы вспыхнуть страстью и бросить эти никчемные заботы об интерьере, как бесполезные.
Да какая, к шайтану, разница, что творится теперь в его доме! Есть в его кабинете кальян или нет, стоит ли там столик для письма, висят ли ширазские ковры...
Если такие сладкие поцелуи раз за разом провоцирующе обжигают его губы.
Оказывая доверие, которое нельзя обмануть.
Томохис-бек одной рукой распахивает свой черный халат, второй – схватив Тего за плечо, отодвигает от себя, хотя это не легко. Тегоши отчаянно не хочет, чтобы его оттолкнули, с легким протестующим стоном пытаясь увернуться. Наконец, он усаживается на визире с недовольным выражением лица и открывает рот, чтобы что-то спросить.
Но не успевает.
Вскинув вверх бедра, Томохис-бек сбрасывает его с себя и, перекатываясь, наваливается на Тего, прижимая его животом к полу. Впрочем, Юя даже не задумывается о сопротивлении. Только разворачивает голову, прижимаясь щекой к ковру, да его дыхание становится тяжелым и учащенным. А когда рука визиря, скользнув по его спине и ниже, добирается до того самого места, Тего, вздрогнув, весь подбирается, затихая.
Шепча ему что-то на ухо, и не спуская взгляда с его дрожащих ресниц, визирь размазывает выступившую смазку по головке своего члена. Потом, Томохис-бек наклоняется над Тегоши и, следя за малейшими изменениями выражения его лица, осторожно входит в него.
Не проникая глубоко, справедливо посчитав, что Тегоши еще не пришел в себя после позапрошлой ночи.
Сделав пару неспешных движений, словно пробуя, визирь обнимает Тего руками за талию, поворачиваясь на бок так, что тот оказывается лежащим на его бедре.
Томохис-бек двигается медленно, стараясь не потерять контроль над собой и не наброситься на раззадорившего его Тегоши. А тот, как назло, закусив губу, извивается и дрожит всем телом, стараясь ближе и ближе пододвинуться к визирю.
Как будто стараясь сделать себе больнее.
Рука Томохис-бека ложится на член Тего, требовательно лаская его. И скоро Тегоши, несколько раз порывисто вздохнув, кончает. Визирь разжимает свою руку, но Тего хватает его ладонь и, крепко стискивая ее на своем плече, резко подается назад.
Пальцы визиря вцепляются в плечо Тего, когда Томохис-бек кончает в него, выкрикнув что-то нечленораздельное.
Отдышавшись, визирь поднимается на локте над лежащим на животе Тегоши, что скрестил руки перед собой, уперев в них подбородок.
- Так зачем ты распродал мой гарем? – в тоне визиря слышится ласковая насмешливость, когда он ладонью снимает капли испарины на лбу Тегоши.
- Эти курицы мешали спать, - Тегоши поднимает на него слишком честные глаза.
- Кому? – переспрашивает Томохис-бек, улыбаясь.
- Мне, - коротко отвечает Тегоши.
Главный визирь, смеясь, гладит его волосы, плечи и спину. А потом рука опять поднимается выше, убирая длинные волосы с затылка.
Открывая вытатуированный на нем знак принадлежности к «длинным ножам».
Невзирая на ноющую боль, Тего резко пытается подняться, в глазах мелькает испуг, но рука визиря мягко придавливает его к полу:
- Не дергайся, я все знаю.
Все-таки вырвавшись, Тегоши переворачивается на спину, пристально и озлобленно смотря на Томохис-бека:
- Тогда... ты поэтому хочешь, чтобы я ушел? Чтобы оградить себя от дальнейших нападений на твой дом? Раз ты знаешь, что тут замешаны они, значит, ты знаешь, что Кусано всегда доделывает работу, - сбивчиво протараторив это, Тегоши зажимает себе рот ладонью.
- Если ты еще раз позволишь себе переставить хоть одну вещь в моем доме – я тебя сам отдам главарю ножей, - визирь, улыбаясь, наклоняется над ним, но Тегоши отворачивается в другую сторону, сверля взглядом что-то на противоположной стене, хотя на его лице появляется вымученная улыбка. И Томохис-бек, ухватив его за подбородок, поворачивает его лицо к себе:
- А лучше давай подумаем о том, как сделать, чтобы избавиться от этой угрозы навсегда. Что нужно сделать, чтобы про тебя забыли?
- Убить всех, - мрачно шутит Тегоши.
- Значит, мы убьем всех, - говорит визирь таким тоном, что Тегоши вздрагивает.
- Подожди, - поворачивается он к Томохисе, - есть еще способ...
И главный визирь внимательно выслушивает каждое его слово, не перебивая.
Осчастливленный Тегоши, лежа на спине, поднимает вверх руки, то ли потягиваясь, то ли красуясь. Томохис-бек, лежащий рядом, поднимает свою руку, чтобы дотронуться до чего-то блестящего на руке Тего:
- Мой браслет.
- Ну да, - говорит Тего, перебирая золотые пластины и не сводя с них влюбленного взгляда, - ты подарил мне его. Вчера. Я был так рад.
Слова о том, что он просто потерял браслет накануне и не помнил где, медленно стынут на языке визиря.
Ничего, просто сменяет вечером на ожерелье с изумрудами.
Если, конечно, получится забрать обратно то, что попало Тего в руки. Как он понял – оттуда уже не возвращаются.
По крайней мере, сердце визиря не хочет обратно.
<<
|| >>
fanfiction |