Твоя свобода - в моих желаниях

Автор: ~Рейко~

Бета: Lady_Asher

Фэндом: JE. RPS

Пейринг:АКаме, Рекура, ТегоПи, ЙоДа

Рейтинг: R

Жанр: Сказка, AU.

Предупреждения: АУ, ООС.

Disclaimer: Все нижеследующее лишь выдумка.

Размещение: С разрешения автора

Глава 14. «Влюбленному простят сорок ошибок, умному – ни одной», или «Если тебя мучит жажда, какое тебе дело до формы кувшина?

Поздним утром, глубоко задумавшийся младший принц Уэда аль-Китагава на совете в тронном зале являет собой просто еще один предмет мебели. Однако придворные поэты не скупятся на хорошо вознаграждаемое восхищение столь ранним пробуждением повелителя и воспевают в стихах лучезарность красоты младшего принца, посрамившую рассветное солнце.
За пару дней эта метафора уже порядком приелась всем, включая сам объект сравнения, но воспевать капризы и своевольность принца, а не его царственную красоту и грацию - коммерчески невыгодное предприятие, к тому же вредное для здоровья.
К сожалению, совет в государстве - он на то и совет, чтобы получить мнение эмира на все интересующие советников вопросы. Только чаще на них отвечает Томохис-бек, как всегда, стоящий справа от трона повелителя.
В толпе перед троном много тех, кто взирают на высокую фигуру визиря со жгучей завистью, ведь сейчас Томохис-бек практически единолично руководит государством.
Но одни глаза в этой толпе сейчас полны искреннего восхищения.
Тегоши стоит в задних рядах, приподнявшись на цыпочках, и украдкой щиплет себя за руку под  рукавом темно-красного халата. Щипки не сильные, чтобы не дай бог не проснуться.
Потому что этот сон слишком сладок и прекрасен.
Однако выяснить, наяву это или нет, все-таки нужно. Оглядевшись, он щипает первого, кто стоит рядом с ним, и под истошное «Ааааа!» с преувеличенно невинным взглядом отворачивается в сторону.

Между тем, обычный рабочий день эмира в полном разгаре. Визири галдят, разносторонне обсуждая каждую проблему. Каждый старается с лучшей стороны показать свою мудрость и прозорливость, словно торговцы на рынке, что, крича и тыча в нос покупателю товаром, отталкивают друг друга в надежде заполучить богатого клиента. Бесконечно тянущиеся часы утренних советов – самое нелюбимое время дня для Уэды. Маломальская живость в лице младшего принца пропадает с каждым вопросом, и он зевает, уже не скрывая полное равнодушие и безразличие к скучным для него государственным делам.
Зевок обрывается, когда какой-то из визирей подходит к ступенькам трона, несомненно ожидая получить ответ на свой вопрос именно у младшего принца:
- О светлейший, позавчера на рыночной площади поймали мятежника. Он подстрекал народ к…
- Да? –  закатив глаза, Уэда поправляет чалму на голове и поудобнее усаживается на подушках. – Ну... ведите его сюда – мы выразим ему наше недовольство.
Внезапно поперхнувшийся Томохис-бек старательно откашливается:
- О, повелитель, позволь твоему скромному слуге дать тебе маленький совет. Мятежник злоумышлял против законности царственной власти рода аль-Китагава. Может, великий решит посадить проклятого мятежника на кол, чтобы вселить страх в сердца псов, ему подобных?
- А, - изображая крайнюю степень задумчивости, Уэда крутит рыжеватый локон. - Ну, может и так. Изволим.
Вся эта обстановка, это море избыточной мудрости и непонятных церемоний, в котором он с позором тонет, понимая едва ли половину из слов, удручающе действует на него.
Сотни туманных вопросов, умничающий главный визирь, старшая жена, гоняющаяся за ним по дворцу, мятежники, не заканчивающиеся никогда…
По идее, можно разогнать тут вся и всех, уничтожить воспоминания о прежнем эмире, но Уэде даже неохота захватывать власть. Кто бы сказал ему раньше, что это только со стороны выглядит красиво. Когда ты сидишь на подушках, окруженный откровенными льстецами и теми, кто умело проворачивает дела за твоей спиной.
Даже при своем нежелании вникать, он видел тут достаточно, чтобы усвоить, что мир советников и визирей не особо отличается от мира гарема.
А единственного человека, с которым принц может чувствовать себя спокойно, которому все равно - младший принц Уэда, или будущий эмир? - здесь нет.
- О великий, - взалкав мудрости младшего принца, то есть того качества, которого искать сейчас нечего и негде, к трону подходит один из визирей, - подскажи, что делать? Почтенный Мустафа из Феса, Юсуп из Самарии, да и другие многие богатые купцы снимаются с насиженных мест и везут свой скарб и товары на восток. Каждый день из города выходит два-три каравана…
Ну вот вам, ассалам алейкум, к надоедливым мятежникам добавились еще и кочевые купцы. Утро явно не задалось.
Под выжидающими взглядами Уэда склоняет голову к опертой локтем о трон руке, чтобы, подперев лоб ладонью, обеспокоиться недостойным поведением купцов,  демонстрируя крайнюю тревогу.
Судорожно раздумывая, чего такого бы сказать сейчас. Что с этими, покарай их Аллах, купцами…
- Немедленно повысьте  пошлину на вывоз!
Уэда поднимает голову, тут же излечившись от задумчивости, Томохис-бек, вздрогнув, оглядывается, а по толпе придворных проносится неразборчивый шумок.
Во внезапном затишье становится отчетливо слышен звук чьих-то шагов.
- Повысьте пошлину на вывоз! –  еще раз повторив это, в тронную залу из коридора вступает эмир Аканиши.
Которого большинство придворных, пока, правда, не признаваясь в этом вслух, уже давно считали мертвым.

Пока двадцать восьмой ифрит Кимутака, доставивший сюда Аканиши, разглядывает прелести его дворца и наслаждается прохладой фонтанов в саду, прежний эмир, стоя посреди зала и слегка склонив голову, приветствует подданных, стремительно падающих перед ним на колени и наперебой старающихся приложиться губами к его туфле.
- Спаситель!- восторженно гудит совет визирей.
- Повелитель, - Томохис-бек сбегает со ступенек, торопясь Аканиши навстречу, – как мы рады лицезреть тебя в полном здравии!
Визирь не лукавит и самую малость, хорошо помня эти несколько дней правления Уэды.
Но наверно больше всех рад возвращению эмира сам младший брат. Обгоняя главного визиря, младший аль-Китагава обвивает шею брата руками:
- Брат! Хвала Аллаху, ты вернулся!
И сразу же в город торопится гонец, чтобы на городской площади громко объявить правоверным о том, что их властитель, защитник веры, живой и невредимый явился во дворец.
Усаживаясь на принадлежащий ему по праву трон, Аканиши слегка пожимает ладонями изукрашенные подлокотники, словно руки старых друзей. Эмир поднимает взгляд, чтобы обвести им всех придворных, что уставились на него, затаив дыхание.
Уэда, Томохис-бек, мулла Цуеши, его визири, отдельные военноначальники, цвет знатных семей, начальник стражи Ясуда, поэты… все, кого он знал в течение стольких лет.
Те, с которыми он и пришел сейчас попрощаться.
- Мы приветствуем вас, правоверные, -  в полной тишине произносит эмир. - Сегодня мы появились здесь, чтобы заявить о своем отречении.
Взгляд Аканиши перемещается в сторону Уэды, и слова «мой младший брат» почти слетают с его губ.
Почти.
Потому что младший принц, не дождавшись их, разворачивается и стремглав выбегает из тронного зала.

Уэда бежит по дворцовым коридорам, не разбирая дороги, как будто за ним гонится целая толпа разбойников, вооруженная до зубов. Отталкивая встречающихся ему на пути придворных и слуг, он еще сам и не понимает, куда бежит.
Зато точно знает от чего.
Пытаясь пробежать мимо створок дверей, ведущих в сад, он промазывает и почти вписывается в одну из узорчатых панелей лбом. Но это его не обескураживает. Оттолкнув скрестившиеся перед ним алебарды стражников, Уэда-аль-Китагава выбегает на мраморную площадку, озираясь вокруг, как параноик в накатившем припадке безумства.
Ему кажется, что за ним послали погоню и если поймают, то опять посадят в тронном зале, заставят постоянно руководить этим проклятым эмиратом, насильно женят, и в завершение всего пошлют на войну против ТаккиТсу.
Нет уж! Свою судьбу и жизнь он выберет себе сам.
Утерев воображаемый пот, младший принц спотыкается на ступеньках, ведущих в сад, и встревоженные попугаи, что прятались в листве деревьев от начинающегося зноя, перепугано взвиваются в небо.
Двадцать восьмой ифрит с поистине нечеловеческим удивлением смотрит на буквально пролетающего мимо него принца. В семье этих аль-Китагава точно все сумасшедшие. И как они с такой наследственностью до сих пор смогли усидеть на троне?
Младший принц подбегает к большим старинным воротам из моренного красного дерева, ведущим в город, и как оглашенный, что есть сил, стучит в них кулаками, крича:
- Открыть немедленно!

Когда младший принц колотит в ворота дворца, стремясь к своей жизни, словно утопающий, что отчаянно пытается выплыть, в тронном зале царят молчание и тишина.
Прерываемые лишь шорохом перелистываемых муллами страниц книги заповедей отца нынешнего эмира.
Но самого Аканиши сейчас больше интересует окно.
Точнее - вид из него на цветущий сад.
А ведь сейчас решается его судьба, но неуловимо странное, непривычное ощущение окончания его времени здесь совсем не беспокоит эмира. Он уже сказал, что сказал и поздно отступать. Да и не хочется.
И сейчас им владеет просто ощущение ветра в пустой голове. Это как опьянеть, не сделав и глотка хмельного напитка.
Мы дышим каждый день, не замечая, не отдавая себе отчет, просто машинально. В детстве учатся ходить, есть, говорить, но дышать самостоятельно каждый умеет с рождения.
И когда замечаешь, как воздух проникает в грудную клетку, когда чувствуешь, что именно дышишь, как будто только недавно научился это делать, понимаешь, как дорог каждый вдох. И пытаешься ощутить это раз за разом.
Когда знаешь, что тебе нужно, и пронизанный солнцем воздух пьяняще сладок, как первое вино, как чистый виноградный сок, приправленный ароматом белых цветов.
Довольный эмир щурится  и расплывается в широкой улыбке, отвечая своим мыслям.
Дыша полной грудью.
И, когда мулла Цуеши кричит: «Вот оно, нашел! Позволь, повелитель, прочитать письмена, наполненные мудростью Вашего отца», Аканиши поворачивается в его сторону, готовый уже абсолютно ко всему.
- «Светлейший эмир должен назначить себе преемника сам, а в случае, если достойных не окажется – остаться на троне до достижения его первым наследником совершеннолетнего возраста».
И где ему прямо вот сейчас взять взрослого наследника? Когда единственная подходящая под это определение личность унеслась отсюда, не разбирая дороги, со скоростью перепуганной горной серны.

Несмотря на то, что влечет его в Город Колонн, эмир Аканиши не готов оставить наследство предков в регентство непонятно кому. Не готов ошибиться в выборе достойного и «подарить» повод для междоусобных войн и развала эмирата тому, кто полностью уничтожит память о нем и его предках.
Нет, только не это.
Хотя, в его государстве все-таки есть кое-кто, которого эмир может назвать достойнейшим.
«Не давай визирям поднять голову…»
Интересно, а эта фраза тоже записана в заповедях его отца? И почему он должен жить именно по ним?
А не издать свои, в конце концов?
Решившись, Аканиши медленно встает с трона и свысока оглядывает своих подданных:
- Мне было видение…
Медленно раздевающийся джинн, тянущий зубами ткань халата, выпускающий ее, зовуще проводящий пальцем по губам так, будто он не понимает смысла этих жестов…
Ничего себе такое полуголое видение неэпической реальности.
- …видение, - неосторожно повторяет эмир, и оно набрасывается на него с новой силой. Светлейший эмир откашливается и делает еще одну попытку устоять на ногах и отбиться от джинна он-лайн:
- Мы отрекаемся от власти в эмирате в пользу… нашего главного визиря – достойнейшего из достойных. Объявите об отречении на площадях города!
В тронном зале повисает какая-то болезненная тишина.
Томохис-бек, вскидывая на бывшего эмира ошалевший взгляд, нервно крутит драгоценные перстни на руках, пытаясь удержать лицо и совладать с волнением.
Но Аканиши уже выходит из тронной залы.
Уже не видя того, что Томохис-бек  подходит и становится совсем рядом с троном, все еще не решаясь сесть на него.

Как только за Аканиши закрываются двери в тронный зал, то все придворные, как по команде, падают ниц. Томохис-бек со смешанным чувством недоуменного удовлетворения смотрит на спины в парчовых халатах.
И тут же натыкается взглядом на все еще стоящего Тегоши, который, улыбаясь, извиняюще разводит руками в стороны, но, судя по всему, падать ниц перед ним не собирается.
Сегодня.
В голове Томохис-бека шумит. Получить в единый момент все, что могло бы принадлежать ему и так, родись его прапрадед раньше прапрадеда Аканиши хоть на пять минут. Фактически власть и так наполовину принадлежала ему, но… получить ее вот так?
Когда эмир Аканиши бросил ее как ненужную вещь?
Один из визирей несмело приподнимает голову:
- Мы умоляем Вас, о мудрейший, принять власть, - и еле слышно добавляет: - пока не вернулся младший принц.
Сказав это, он опять распластывается по полу.
Тегоши с той стороны зала подает ему странные знаки, которые Томохис-бек в таком состоянии не разбирает.
Привыкнув бороться за все, хоть оружием, хоть умом, визирь не может признать счастья победы по неявке.
Словно вкус триумфа не насыщен.
Но будто бы найдя зыбкое равновесие между здравым смыслом и гордостью, Томохис-бек усаживается на трон. Устраивая свои руки на подлокотники, он медленно облокачивается на спинку.
А потом привстает и облокачивается опять, но уже по другому, как бы по хозяйски.
Признавая свершившееся.
Тот визирь, что первым посмел заговорить с ним, поднимается, отряхивая колени, и поправляет свой халат. За ним встают на ноги и остальные придворные.
- Какими будут твои первые указы, о, повелитель?
Томохис-бек задумывается ненадолго. В главном визире у него нет надобности - это точно. Он предпочтет оставить совет визирей – пока они соперничают в уме и желании отличиться друг перед другом, ими легко управлять.
Но в эмирате есть еще вакансии.

- Мы желаем назначить нового начальника нашей стражи. Доблестный и знатный Тегоши-ага, который совсем недавно тайком прибыл из Японского халифата и хорошо знаком с устоями при дворе ТаккиТсу. И наконец-то, - Томохиса повышает голос, -  научит вас, лентяев, что значит охрана эмира!
Сначала мулла, а за ним и придворные, недоумевая, начинают оглядываться по сторонам в поисках «знатного Тегоши-ага». И Томохиса поднимает руку, чтобы указать на нового начальника эмирской стражи.
Благополучно пропустив мимо ушей большинство вышесказанного, неподвижно стоящий Юя наконец-то замечает странное оживление людской толпы и оглядывается по сторонам.
Загадочно, но, похоже, сейчас под Тегоши-ага имели в виду именно его.
Придворные расступаются, открывая ему проход к трону. И он не успевает опомниться, как оказывается у мраморных ступенек.
Но бывшую «наложницу» уже ничем не напугать. Гордо встряхнув головой и немного презрительно поправив саблю на боку, Тегоши выходит вперед.
Томохиса делает знак рукой, чтобы он подошел ближе, и Тегоши поднимается по ступенькам трона, оглядываясь по сторонам. Поднявшись и склонившись перед повелителем, он шепчет:
- Я хотел удалиться отсюда, я здесь ничего не понимаю…
- Становись за троном, - не глядя на Тегоши и не обращая внимания на его слова, Томохиса снимает с пальца кольцо с алмазом и протягивает Юе.
- Что это? – говорит озадаченный новоиспеченный «ага», крутя его в руках.
- Привыкай к своему положению. Теперь ты - второе лицо в государстве. И выпрямись.
С выражением лица, полностью несоответствующим его новому положению, а скорее присущим какой-нибудь красавице, получившей долгожданные вести от возлюбленного, Тегоши-ага занимает свое место слева от трона и надевает подаренный ему перстень визиря на правую руку.

Остановившись только на базарной площади, Уэда аль-Китагава пытается удержать выпрыгивающее из груди сердце и торопливо оглядывается по сторонам, раздумывая о том, что же делать дальше. Ход его мыслей сбивчив, непонятен и следует по только одной ему понятной логике. Сложные диалектические выкладки приводят младшего принца к тому, что он со стойким и неприкрытым отвращением уставляется на небо, на котором не видно ни облачка.
Ни единого признака дождя.
А ведь если бы сейчас, вот прямо сейчас, небеса разверзлись громом и молнией, и полил бы сильный дождь…

… Дверь открывается с легким скрипом, пропуская в дом порыв холодного ветра с каплями безжалостного дождя. На руки к вовремя подбежавшему Йокояме-беку падает мокрый до последней нитки и несчастный до синюшных теней под глазами младший принц Уэда-аль-Китагава, во всем своем снизошедшем величии.
Легкая ткань халата липнет пузырями к мокрому телу. Надсадный кашель младшего принца раздирает царственные легкие и совесть бывшего начальника тюремной башни, заставляя Йокояму-бека пустить скупую мужскую слезу искреннего раскаяния.
- Мне… некуда больше идти, - слабым голосом голодавшего неделю говорит младший аль-Китагава, разворачиваясь так, чтобы Йокояме хорошо были видны крупные капли то ли дождя, то ли болезненной испарины на прекрасном алебастрово-белом лице. Босые, сбитые в кровавые раны ноги, лихорадочно горячий лоб младшего принца, вовремя откровенно распахнувшийся на груди халат – все это утонченно дополняет картину изысканно кающейся грешницы. Все, абсолютно все вопиет и взывает к прощению и признанию своих ошибок.
- Я чуть не умер без тебя, - покаянно шепчет  Йокояма-бек, падая на одно колено, чтобы удержать Уэду, теряющего сознание в его руках.
Удержать, чтобы быть с ним вместе.
Навсегда…

Мечтательное выражение лица младшего принца, даже слегка прослезившегося от умиления после видения финальной сцены, немного портит его зловещая улыбка. Вымысел плывет в розовой дымке полуденной жары, которая совершенно не считается с атмосферными предпочтениями младшего брата всесильного эмира.
Но что-то не дает Уэде сосредоточиться на его триумфальном возвращении в объятия Йокоямы-бека. Чья-то грязная рука требовательно тянет младшего принца за полу халата, выдергивая из столь сладких для него мыслей:
- Господин, пусть не покидает вас здоровье и богатство. Господин, дайте хоть медный дирхем, Аллах да вознаградит Вас…
Не долго думая, Уэда вынимает из уха дорогую серьгу с сапфиром, оправленным в марокканское золото, и один за другим снимает с рук перстни.
Все это летит в деревянную чашку нищего, а младший аль-Китагава напоследок, снимая свой роскошный, царский халат и чалму, протягивает их дервишу со словами:
- Отдай мне свое тряпье.
Желая немного… ну, самую малость, усилить драматический эффект будущего возвращения.
Накрыв голову отрепьями, скрыв лицо, младший принц неотвратимо, как судьба, фатум и рок, вместе взятые, приближается к дому бывшего начальника тюремной башни.

После полуденного омовения и молитвы Йокояма-бек возвращается в прохладу дома. Окидывая хозяйским взглядом двор, бывший начальник тюремной башни внезапно останавливается, краем глаза замечая, как его челядь гонит попрошайку от ворот.
Пытаясь совладать с чувством смутной подозрительности происходящего, Йокояма подходит ближе, наклоняет голову и, прищурившись, присматривается к действу подробнее.
И вот тут-то бывшему начальнику тюремной башни и начинает казаться, что полуденная жара повредила его разум, потому что нечто в жестах, движениях, повороте головы дервиша кажется Йокояме-беку подозрительно знакомым.
Кроме того, попрошайка оказывается неробкого десятка и совсем лишен смирения, присущего мусульманину, попавшему в сложную жизненную ситуацию.
Ибо на все воля Аллаха!
А этот совершенно постыдным образом не дает его слугам закрыть ворота.
Когда обнаглевший попрошайка вырубает одного из его слуг прямым ударом в челюсть, Йокояма-бек, приказав челяди остановиться, наконец-то выходит за ворота сам. Попрошайка упирается, не давая убрать прикрывающую голову старую тряпку и цепляясь за нее слишком уж ухоженными руками, но Йокояма-бек просто дергает лохмотья посильнее.
Совершенно не удивляясь, когда перед его взором возникает младший принц, который, увлекшись борьбой, опрометчиво подзабыл об образе «умирающего лебедя».
И слуги бывшего начальника тюремной башни наблюдают, как их господин затаскивает бродягу за шиворот во двор, а потом - и в дом. Тащит так небрежно, что бродяга то и дело спотыкается, чуть не падая. Но все-таки умудряется вставить:
- Ты скучал?
Но Йокояму-бека не остановить. Он даже не поворачивается, немного кривовато усмехаясь сквозь сжатые зубы:
- Да я просто помер тут от скуки без тебя! Подумать только… такое представление, да еще разыгранное принцем царской крови. Воняет от тебя только не как от принца, а как от погонщика верблюдов.
Затащив Уэду в дом, Йокояма-бек буквально швыряет его на руки подбежавшим невольникам:
- Вымыть!
Демонстративно отряхивая руки, бывший начальник тюремной башни непреклонно смотрит, как свирепо упирающегося, но молчащего младшего принца утаскивают вдаль по коридору в баню.

Когда после распоряжений к вечерней трапезе Йокояма-бек заходит в свои покои, свежеотмытый младший принц сидит на его ложе, решительно вцепившись руками в покрывала и простыни. Нетипичная серьезность в его лице только подтверждает тот факт, что принц пошел ва-банк, и вынести его отсюда получится только вместе с кроватью.
И на Уэде сейчас, кроме налета беспредельной сексуальности, ничего нет. Помимо серьезности, его взгляд выражает столь однозначную и бесстыдную решимость получить то, зачем он пришел, что Йокояма-бек, сглотнув, отступает обратно к двери, пытаясь защититься словесно:
- Не знаю, что произошло во дворце, однако я дам тебе приют только на время. Но… убирайся с моего ложа! Немедленно!
Словно не расслышав сказанного, Уэда спускает одну ногу с кровати. Решимость Йокоямы тает с каждой секундой. Свет вечернего солнца из неприкрытых ставней раззолачивает волосы младшего принца.
Рыжий… такой непривычный  цвет в мире черноволосых, такой неправильный для эмирата.
Такой восхитительно неприспособленный для жизни.
- С твоего? Я никуда от тебя не уйду, слышишь? Я пришел не для того, чтобы уйти.
Губы, которые это шепчут, имеют непередаваемо медовый вкус. Йокояма помнит.
Непередаваемо сладкий, цветочный вкус. Единственный в целом мире.
Как будто этот рыжий мед делают из поцелуев.
- Я не вернусь во дворец.
- И не получится, - не узнавая своего голоса, Йокояма-бек подходит к ложу.
В таких случаях, невольники и слуги бывшего начальника тюремной башни никогда не заходят на эту половину дома.
Чтобы не оглохнуть от стонов и криков.
Потому что младший принц после долгой разлуки не отказывает себе ни в чем.

 

Священная пустыня вновь, накинув вечерние тени, пустилась в погоню за своим неверным возлюбленным – солнцем, величаво уходящим за горизонт, когда двадцать восьмой ифрит Сулеймана оставил эмира на краю оазиса, поспешно распрощавшись с ним.
Мотивировав это тем, что у него якобы чешется левое ухо – и, значит, его срочно призывает повелитель. А с Сулейманом не шутят.
Стоящий посреди зеленого оазиса дворец выглядит сказкой.
Старой, забытой сказкой, но такой знакомой, будто тайком явилась из воспоминаний детства. Белые камни дворца, стоящего вдали, кажутся розоватыми от садящегося солнца.
И это именно то, о чем рассказывал ему джинн.
Даже если бы не было Кимутаки, доставившего его сюда, Аканиши все равно с первого же взгляда на дворец понял бы, что за существа создали это невероятное по красоте чудо в пустыне – с ажурно-резными белыми стенами и серебристыми от слюды куполами.
И кто его хозяин.
С волнением, хотя он  и не признается себе в этом, эмир ступает на ведущую к дворцу песчаную дорожку, что петляет по саду из молодых, зеленеющих деревьев.
На ступенях дворца, в тени главного, большого балкона угадывается знакомый силуэт.
Джинн в кроваво-красном халате, распахнутом на груди и спущенном с одного плеча, словно Каме только что проснулся и встал с ложа.

Каменаши недвижимо стоит на пороге, не делая попыток ни приблизиться, ни пойти навстречу… Ничего. Даже улыбнуться.
Просто стоит и устало ждет.
Его, Аканиши.
И смотрит так, будто не видел очень-очень давно, словно выпивая, впитывая в себя эту картину всю, всю до последней капли, жадно, не оставляя ничего и никому.
Бывают такие мгновения, которые хочется запомнить навсегда. Забыть о том, что есть другие чувства… и сосредоточиться только на зрении.
И снова, и снова, раз за разом наблюдать, как кто-то, кого не видел так давно, или видел не там, или не таким, идет навстречу.
Просто идет навстречу.
Как это вообще могло случиться? В какой момент сложилось то, чего не могло быть никогда?
То, что может пропасть, если хоть на секунду разрешить себе задуматься, попытавшись разобрать сказку на отдельные части, оценивая их реальность.
Теоретически ковер-самолет тоже летать не может - аэродинамические данные не позволяют.
Но он все-таки летает.
Все еще неподвижно стоящий на ступеньках дворца Каменаши замечает, что Аканиши убыстряет шаг, завидев его.

- Суд по твоему вопросу отложен. У Сулеймана затруднения, и его можно понять. Ты был человеком и должен был им стать снова после снятия с тебя семейного проклятия Китагава, но у тебя остались способности – и это вызывает его удивление. Знаешь, что я бы сделал на его месте? Вытер бы все упоминания о тебе в свитках, спрятал бы тебя туда, где бы никто не узнал о твоем существовании. О том, что такое в принципе возможно. Но в любом случае…
- Ты сказал «суд отложен», - Каме перебивает Мацумото. -  Насколько?
- На триста лет.
Каме шокировано расплывается в улыбке, откидываясь на подушки:
- Но если я человек, я умру до этого.
- Нет, ты останешься жив, и даже не постареешь.
- А он?

Поднявшись по ступенькам, Аканиши не долго думая сгребает Каме в охапку, тянясь к его губам со словами:
- Я попрощался за тебя с гаремом.
Спешно отстранившись и наморщив нос, джинн принюхивается, а потом выносит свой уличающий вердикт:
- Лжешь!
- Лгу, - покорно соглашается бывший эмир, не моргнув и глазом. - Что у нас к вечерней трапезе?
- Не знаю, - Каме откидывается назад, приглашающе облокачиваясь на дворцовую стену. - А что бы ты хотел?
Понятно, что мысли бывшего эмира смещаются несколько в сторону.
От еды.

Аканиши заходит во дворец вслед за джинном.
И открывает рот от удивления.
Если дворец был так прекрасен снаружи, то внутри он просто великолепен.
Стены и колонны отделаны драгоценными камнями отнюдь не маленького размера. Потолок декорирован дорогими тканями. Многочисленные слуги и невольники, попадающиеся им по дороге, одеты лучше, чем были одеты его визири.
Решетки окон сделаны полностью из золота, а пол - из дорогого белого мрамора с тонкими розовато-золотистыми прожилками.
Это неудивительно - Каменаши мог не церемониться на всю свою джинновскую силу.
Однако кое-что омрачает радостное изумление Аканиши - проходя мимо одной из дверей, бывший эмир замечает в этих покоях знакомый силуэт.
- Эй! - кричит эмир, но идущий впереди Каме не поворачивается, так и не расслышав.
И тогда Аканиши задерживается, чтобы получше рассмотреть сидящего в покоях надменного гостя, которому слуга подносит холодный шербет.
Мацумото мало изменился за последние пол-дня.

Недоумевающий Аканиши спешит догнать Каме, чтобы, поймав полу его развевающегося халата, обратить этим внимание на себя:
- Что тут делают ифриты? Тебе дали замок в нагрузку с ними?
- Он заходил по делу, - Каме и не думает останавливаться.
Бывший эмир, выпустив халат джинна из рук, сверлит его затылок подозрительным взглядом, продолжая идти за ним из покоев в покои.
Позволяя себе в качестве компенсации пробурчать:
- Ну да, вы же теперь точно кровные родственники. Ифриты спасли тебя от колдуна двести лет назад, спасли и сейчас. С ними всегда есть, что обсудить…  взять хоть трещину  на третьей или четвертой ножке алмазного трона Сулеймана-ибн-Дауда. Да у вас целая вечность впереди! А я? Что такое по меркам вашего народа оставшиеся у меня жалкие лет сорок человеческой жизни? Они быстро пролетят – ты даже не заметишь…
В себя Аканиши приходит уже распростертым на кровати, а его плечи плотно прижаты к ней руками Каме. И эмиру остается только наблюдать, как глаза наклоняющегося над ним джинна темнеют от ярости:
- Хватит! Не рассуждай о вещах, в которых не понимаешь!
И Аканиши не успевает ответить.

Халат сваливается с Каме в одно мгновение – джинн просто отрывается от губ Аканиши, чтобы уверенно усесться на его бедрах, вырвав этим из эмира продолжительный стон, и, поведя плечами, стряхнуть с них кроваво-красную ткань, стесняющую движения.
А затем, распахнув шитый золотом парадный халат на груди эмира, джинн припадает к его шее поцелуем, неразборчиво выдыхая какие-то слова.
На его же разумный джинновский взгляд глупые слова. Все свои страхи и всю свою боль.
Избавляясь от них навсегда.
Застонав, Аканиши делает попытку отодвинуться и перехватить инициативу.
Но у осознавшего полную свободу в своих желаниях Каме сейчас не перехватишь ничего.

Джинн не дает эмиру даже пошевелиться, все решительнее вминая своего любовника спиной в постель.
- Ты что? Что? - Аканиши отворачивается, пытаясь сделать хотя бы вдох, но Каме тут же, запустив пальцы в волосы эмира, поворачивает его лицо к себе снова, молча и жадно целуя.
И не собираясь отвечать.
Целуя так, что Аканиши остро чувствует, как болезненно наливается его член, упираясь в живот Каме. Закусывая губу от накатывающего желания, эмир хватает джинна за плечи, делая попытку немного отстраниться от него и приподняться, но Каме явно не собирается отпускать его сегодня с этого ложа.
И, наверно, отпускать вообще.
Тогда, эмир делает попытку отползти вверх, упираясь руками в подушки, разбросанные по ложу, и это ему почти удается. Но Каме обхватывает его руками за талию, и, приподнявшись, они опять падают на ложе в обнимку.
И тут, в это мгновение, эмир понимает, что это не шутка и не игра.

Падают они на бок. Джинн ногами обхватывает талию эмира и наваливается, пытаясь перевернуть его на спину. Но Аканиши упирается, пытаясь оставить их двоих так, как есть, лицом друг к другу. Убрав с лица невменяемого, не желающего ничего слышать, Каме выбившиеся из прически влажные волосы, эмир делает попытку прикоснуться губами к его губам и скользнуть языком внутрь его рта.
Словно забирая то, что так беспокоит джинна. Но коснувшись этих жарких губ, горящих безрассудным пламенем желания, эмир словно выпивает часть помешательства джинна.
Как будто мир вокруг окрашивается во все оттенки красного цвета.
Только красного, в единый миг расцветая цветом и вкусом его поцелуя.
Хрипло стонущий Каме все настойчивее гладит руками спину Аканиши под халатом, и, с сожалением оторвавшись от губ эмира, наклоняется к шее. Аканиши запрокидывает голову назад и…
И тут же чувствует, что Каме покидает его.
Чтобы, сев снова на ложе, начать сдирать с Аканиши оставшуюся на нем одежду.

Эмиру остается только не мешать ему и смотреть, как джинн это делает. С полуласковым-полупросящим выражением глаз настоящего безумца, не отводя взгляда, окончательно избавляясь от любых препятствий между их телами. Оставшись обнаженным, Аканиши протягивает к Каме руки, собираясь притянуть его к себе, но джинн вырывается. Прикрыв глаза, словно он во сне, Каменаши распускает свои стянутые прической волосы и опускается на ложе рядом.
Аканиши сразу же наклоняется к нему, не медля ни секунды. Дыхание Каме становится более глубоким, хрипло замирая на самом пике вдоха.
Эмир, уткнувшись лбом в грудь Каме, жадно спускается рукой вниз по его телу. И Каме с резким стоном запрокидывает голову, когда рука эмира задевает его возбужденный член.
Аканиши поднимает голову как раз вовремя, чтобы увидеть на лице закрывшего глаза Каме болезненную улыбку предвкушения.

Небольшие толчки, которыми Аканиши входит в него, Каме сопровождает прерывистыми, не поддающимися контролю стонами. Такими, что эмир, так или иначе, подстраивается под них. Когда темп учащается, вспотевший Каме выгнувшись, раскидывает руки по ложу, пытаясь зацепиться и удержаться в подушках.
Почувствовав скорое приближение оргазма, Аканиши приподнимается над Каме и пытается вращать бедрами медленнее. Но напрасно – ему не удается сдержаться, погоня за наслаждением пересиливает все. Засопев, Аканиши падает на джинна и, просовывая руки под его спину, сжимает еще крепче в объятиях, изливаясь внутрь него.
Едва отдышавшись, эмир крепко целует Каме. И напоследок, исподтишка, пока их губы заняты друг другом, неожиданно для джинна выдает пару сильных толчков.
Кончая, но так и не разрывая поцелуй, Каме руками обхватывает лицо Аканиши.
Сильно, до боли.     
Так, что пальцы джинна оставляют красные следы на щеках эмира.

Когда на угловых башнях дворца в пустыне загораются ночные огни, а прохладный пустынный ветер начинает играть с тонкими завесями, свешивающимися с балдахина, приподнявшийся на локте Каме все еще разглядывает спящего на ложе обнаженного эмира.
Наслаждаясь блаженно-нежным спокойствием лица Аканиши.

Каме шокировано расплывается в улыбке, откидываясь на подушки:
- Но если я человек, я умру до этого.
- Нет, ты останешься жив, и даже не постареешь.
- А он?
Мацумото долго молчит, прежде чем ответить.
- Проклятье или любовь связало вас, не помню, как это слово правильно звучит  на человеческом языке… Но пока жив ты – не умрет и он.

Ослепительно голубым, истинно ослепительно голубым небо бывает только с раннего утра. Того самого утра, когда над городом эмира  плывет сладковатый запах первых лепешек – ведь пекари встают ни свет, не заря.
Рано встают также и городские богатеи, которые, кряхтя и пересчитывая товар, собираются открывать свои лавки на базаре. Через час рынок наполнится покупателями, вышагивающими между рядами с разноцветной посудой, горками лежащих пряностей, развешанными украшениями, тканями и другими товарами, которыми богат восточный базар.
Яркие краски - индиго, хна, басма, пурпур - окрашивают утро, провожая его в день.
Благоверные мусульманки, идущие по узким улицам на рынок, прикрывают лицо чадрой и улыбаются встретившемуся белоснежному коту, считая это счастливым предзнаменованием. Ну, может быть, кто-то из них и прищурится на яркое солнце, чьи лучи все также ласкают золотистые купола незыблемо стоящего беломраморного дворца эмира. Солнце заглядывает в его сад и преломляется разноцветной радугой в фонтанах.
А облака, белоснежные, как встречный женщинами кот, наплывают на город эмира с моря, покачиваясь, как берберские невольницы в танце.
Того самого моря, которое иногда выносит на песчаный берег у этого города тайны и загадки. И для того чтобы разгадать их, понадобится вся жизнь.
И тот, кто не может жить без этого – с легкостью отдаст ее.

- «Приветствуем тебя, светлейший эмир Томохиса, и благодарим щедрое на сюрпризы провидение, что привело тебя на трон эмирата аль-Китагава. Не сомневаемся, что твое правление будет долгим и мудрым, да благослови…»
Мулла останавливается, откашливаясь, и поднимает выразительный взгляд на светлейшего эмира.
Эмир Томохиса, прилежно внимая официальному письму от ТаккиТсу, одним глазком поглядывает в небольшой пергаментный свиток, лежащий у него на коленях.
Написанный ему высокородным Субару-аз-Шибутани, главным визирем халифов ТаккиТсу.
Вообще-то, Томохиса прочитал письмо от Субару гораздо раньше. Пока бюрократическая машина отослала великоречивое письмо халифов через пару дней после его написания – визирь халифата отослал ему свое немедля, с быстрым гонцом.
И почерк аз-Шибутани все так же четок.
«Поздравляю тебя, славный визирь, с приходом на трон. Заверяю в своей бесконечной дружбе и любви. Перехожу к главному. Со дня на день ТаккиТсу станут опять Такки и Тсубасой - я уже вижу признаки. Ты знаешь, что остановило Тсубасу в прошлый раз. Умоляю - попробуй это снова. Кстати, к нам недавно прибыл один из твоих прежних приближенных, некий Нишикидо. Что ты можешь сообщить мне о нем? Пока он обещает полностью организовать охрану халифов, и даже вроде получил их согласие на это. Очень деятельный молодой юноша…»
Мулла опять опускает голову, бубня:
- «Дошло до нас, о, великий эмир, что одна из твоих провинций…»
В этот раз муллу прерывает звук стремительно открываемых дверей - и в зал врывается начальник эмирской стражи, высокородный Тегоши-ага.

- Ты заявляешься, только когда тебе удобно, – недовольно ворчит Томохиса, сворачивая письмо Субару.
- Охрана эмира требует усердия,  - оббежав муллу стороной, как заразного,  Тегоши  становится  у трона. Облокачиваясь на его спинку, он наклоняется поближе к уху эмира. – И немалого. Я старался.
- Особая охрана мне требуется ночью, - вскользь замечает Томохиса. - Днем я могу справиться и сам.
- Ну, если ты раздашь весь свой эмирский гарем в помощь неимущим… - растягивая слова, Тегоши крутит очередной подаренный ему перстень на указательном пальце.
- Да пожалуйста, я всегда смогу набрать новый. Я - эмир, мне положено, - и Томохиса явно забавляется, наблюдая, как меняется выражение лица Тегоши.
От святости до совершенно иблисовского пыла.
Через минуту лицо Юи снова приобретает невинный вид:
- Жаль, что у них будет такая высокая смертность.
- Неужели собственноручно? – язвительный Томохиса аж разворачивается на троне, чтобы получше разглядеть второе лицо в государстве.
- Нет, у меня есть доступ к твоей казне, - и Тегоши светится яркой улыбкой, довольный своей, безусловно гениальной, идеей.
- Вы нас слушаете? – прерывается в чтении мулла, уже начиная сердиться от того, что несколько строчек он не может прочесть уже минут пятнадцать.
- Слышу, слышу – окликается эмир Томохиса, поворачиваясь и усаживаясь на троне ровно, как положено.
Мулла степенно откашливается.
Но вновь не успевает прочесть ни слова. В тронный зал врывается первый помощник «высокородного» Тегоши-ага и один из визирей совета:
- Господин! Господин! На берегу моря рыбаки нашли вот это…
Мулла сплевывает на пол, как какой-нибудь нечестивец, а не правоверный мусульманин, и сворачивает свиток от ТаккиТсу.

Секунды две эмир Томохиса смотрит на почерневший серебряный кувшин, покрытый вязью переливающихся букв и слов.
И кажется, что по этой вязи переливаются, бегут, торопясь, зеленоватые искры. А еще Томохисе кажется, что он слышит неясные слова, еле слышное дыхание и нежный шепот.
Отпусти…
Но эмир только крепче вцепляется руками в подлокотники трона:
- Унесите его!
Младший визирь, оплошав и не расслышав, с недоумением уставляется на эмира и рассерженный Томохиса поднимается во весь рост, рявкая:
- Унесите и выбросите его подальше! В море!
Визирь, обнимающий кувшин, испуганно пятится назад, а потом, поклонившись, стрелой вылетает из залы.

Эмир Томохиса плюхается обратно на трон и медленно поворачивает голову влево, чтобы взглянуть на начальника его стражи - Тегоши.
- У тебя ведь и так достаточно старых серебряных кувшинов в казне, – безразлично пожимает плечами его «японская наложница». -  Я проверил.
- Персик, - тихо шепчет утихомиренный эмир Томохиса, утопая взглядом в пушистости этих ресниц.
И многообещающей щедрости этого взгляда.

И распространилась во дворце эмира радость, и неслась она по городу, и была это ночь, которую не считают в числе ночей жизни, и цвет ее был белее лица дня. А наутро эмир был радостен и преисполнен добра, и он  послал за всеми воинами, и когда они явились, наградил почетными одеждами их, и всех визирей и вельмож  и приказал украшать город в течение тридцати дней, не  заставляя никого из жителей расходовать что-нибудь из денег -  напротив,  все расходы и траты делались из казны эмира.
   И город украсили великолепным украшением, подобного  которому  раньше не было, и забили барабаны, и засвистели флейты, и заиграли все  игрецы, и эмир наделил их дарами и подарками, и роздал милостыню нищим и  беднякам, и объял своей щедростью всех подданных и жителей. И он  жил вместе со своими придворными в счастии, радости, и наслаждении, и благоденствии, пока не пришла к ним Разрушительница  наслаждений  и  Разлучительница собраний. Хвала же тому, кого не уничтожают превратности времени и не поражают никакие перемены, кого не отвлекает одно дело от другого и кто одинок по совершенству своих качеств. Молитва и мир над  имамом его величия, избранным среди творений его, господином нашим  Мухаммедом, господином всех людей, через которого мы молим Аллаха о счастливом окончании наших дел.

 

Вместо послесловия…

Большинство вельмож и знатных лиц, присутствующих в эту священную пятницу на пышном празднике во дворце халифов, немного лихорадит от злости. Пришлый чужестранец, за неделю ставший начальником внутренней охраны халифата… не слишком ли быстро?
Но придется им, прослужившим чуть ли не всю свою жизнь верой и правдой, сдерживать недовольство и восхищаться даже такой раздражающей, экзотичной привычкой улыбаться по любому поводу. Ибо этот пес еще и в редкостном фаворе – ему и слова поперек не сказать. Они неоднократно высказывали свои опасения главному визирю, но аз-Шибутани только раздраженно отмахивается. Говорят, это потому, что ему как-то удалось найти с пришлым общий язык.
А сегодня широкозубая улыбка Нишикидо-ага, говорящая о полной и неразборчивой готовности наслаждаться всеми радостями жизни, просто откровенно ехидна. Будучи в самом центре внимания, у самого подножия двойного трона, он учтиво кланяется, и халифы благосклонно взирают на него.
- За твое усердие мы награждаем тебя собственным домом и освобождаем от уплаты налога в течение пяти лет.
Пока Таккизава, поистине с царственным величием произносит это, Тсубаса, прищурившись и крутя в руках цветок манго, придирчиво изучает реакцию Нишикидо на эти слова.
Лицо начальника их внутренней охраны выражает только точно дозированную благодарность. Хотя и стоит большого труда сдерживать свое ликование.
Нишикидо знает, какой именно это будет дом. Он стоит как раз неподалеку от дома ушедшего на покой высокородного посла халифов Тадайоши-ад-Окуры. И если Нишикидо после тяжелого трудового дня свернет по ошибке не туда…
Кто осудит старых друзей?
И это – только первая из наград за верность.

***

Завидев входящего Йокояму-бека, опоздавшего на утренний совет, светлейший эмир Томохиса отвлекается от своих размышлений вслух, невольно вспоминая, не задолжал ли он распорядителю празднеств за содержание младшего принца за прошлый месяц.
Не обнаружив в памяти подтверждения этого факта, светлейший эмир опять возвращается к идее, которой с почтительной растерянностью внимают его визири:
-  По нашему долгому размышлению, опыт государства ТаккиТсу необычайно показателен для нас. Как известно, халиф Такки был наследником трона, а подхалиф Тсубаса - его первым телохранителем. Это равновесие обеспечивало и до сих пор обеспечивает непобедимую силу халифата. Вот почему усиление эмирата мы считаем…
Начальник стражи, «знатный» Тегоши Юя просто сияет, стоя за эмирским троном. Ему удалось раздобыть полное одеяние ученицы религиозной школы из Японского халифата, и это должно стать сюрпризом для его господина.
На сегодняшний вечер.

***

Ароматный дым курительных палочек с корицей и полузадернутые темно-оранжевые завеси не пускают в покои солнце, оставляя настроение остановившегося времени и постоянного ожидания.
Младший принц Уэда полуодетым возлежит спиной на ложе, мечтательно закатив глаза. Столик с письменными принадлежностями стоит у самого ложа. Украшенные золотыми браслетами ноги младшего принца опираются стопами на столбы, поддерживающие балдахин ложа, а губы еле слышно шевелятся. Узорчатые подушки разбросаны по полу в творческом экстазе.
Принц пишет рубаи, марая бумагу и уничтожая исписанные листы десятками.
Если их вовремя не отберет у него Йокояма-бек, искренне и убежденно считающий  его строчки верхом изящной восточной поэзии.

***

Собравшись с духом, Аканиши открывает глаза.
Деревья тонут в сизовато-серебристом свете, соловьи надрываются руладами, словно боятся не успеть прославить полноликую красавицу на небе.
Сад, озаренный светом полной луны, несказанно прекрасен.
Но лично Аканиши в это время предпочел бы находиться где-то там, откуда дворец в песках был бы в большей досягаемости.
А не здесь, на работе.
Конечно поздновато, но у озарений не принято спрашивать о времени явления.

Прямо перед ним, спиной, на садовой лавочке сидит человек. Аканиши откашливается и с размаха хлопает сидящего по плечу.
Крик обернувшегося по силе и пронзительности может быть сравним только с павлиньим. Соловьи пристыжено замолкают.
Не воодушевленный таким приемом Аканиши зябко поводит плечами, но продолжает:
- Умолкни, смертный! Почему ты, владыка Хоросанского царства, увеличил налоги на землю?
Видя перед собой нечто в белых развевающихся одеждах и черной чалме по глаза, невольно начнешь заикаться. И надо отдать должное владыке Хоросана, собравшему царскую храбрость в кулак:
- У м-меня в к-казне пусто.
- Так введи налог на роскошь, - устав стоять, Аканиши облокачивается на дерево, украдкой посматривая на свои ногти.
- А разве это не настроит совет против меня? – прищуривается царь, здравомыслие которого только что опомнилось от испуга.
Аканиши поднимает голову, словно признавая разумность возражения, но тут в воздухе раздается резкий хлопок.
И Аканиши знает, чье именно явление он может сопровождать.
Перепутать невозможно - хлопок, предвещающий появление ифрита, как и звук шагов, уникален.

И поэтому Аканиши устало поворачивается навстречу Мацумото, начинающему без церемоний:
- Каме во дворце?
- Да. Был, когда я уходил, а что?
- У нас возникло к нему дело. А я мимо пролетаю - вижу, ты тут…
Семьдесят первый ифрит всегда разговаривает так, будто делает огромное одолжение Аканиши. Но Мацумото даже не догадывается, что в этот момент похож на старого кота, которого можно поманить привязанной к веревке цветной бумажкой, и, невзирая на весь свой пафос, он будет гоняться за ней хоть целый день.
Стараясь изгнать этот яркий и светлый образ из своего воображения, Аканиши прищуривается:
- Спорим, это была твоя идея предложить мне эту службу? Это ж придумать  только – являться правителям наяву аки призрак с советами! Муза политэкономии. А за одеяние отдельное спасибо!
- Пожалуйста, - прячет улыбку Мацумото. – Кстати, Сулейман поведал мне недавно, что как только ты завершишь дела с этими правителями, у него есть для тебя еще кое-что в далеких краях. Ладно, заболтался я что-то с тобой, смертный, полетел я.
- Постарайся убраться из дворца до моего возвращения, - под нос себе говорит Аканиши, но Мацумото все-таки удается это расслышать:
- С удовольствием!
Хмыкнув на прощание, семьдесят первый ифрит взмывает в ночное небо.

И тут Аканиши вспоминает про молодого владыку Хоросанского царства.
Как зайца трясущегося под ближайшим кустом. Изобразив доброжелательное выражение лица, Аканиши наклоняется туда:
- Мы отвлеклись.
Черный тюрбан озарения выглядит немного зловеще, но видимо он-то и выводит царя из состояния глубокого изумления. Отряхиваясь, владыка Хоросанского царства встает во весь рост в лунном свете, разводя руками:
- Так не захотят они этого налога на роскошь. Да еще и восстание подымут. Сначала задушат – и в арык, а потом принесут официальные извинения.
Определенная правда в этом есть. Аканиши задумывается:
- А ты купи себе колесницу, прокатись пару раз и подари кому-то из своих вельмож. А продажу остальных колесниц разреши только со спецналогом.
Владыка Хоросанского царства на мгновение замирает, потом внезапно поворачивается и в задумчивости удаляется по садовой дорожке.
Аканиши издает вздох облегчения.
Завтра в Хоросанском царстве будет введен новый налог. И на все льстивые вопросы о том, как же его царскому величию пришла в голову такая великолепная идея – властитель Хоросанского царства может честно ответить: «Не знаю. Озарение посетило».

***

Не всегда тот, кто умеет властвовать над своими желаниями,  получает долгожданную свободу. Часто свобода является наградой за безрассудство.
За истинное и чистое безрассудство.
На этом мы и заканчиваем наше долгое и многословное повествование о свободе и желаниях, оставляя героев там, где им и положено остаться.
Да исполнятся  ваши мечты так, как исполнились и их.

<< ||

The End

fanfiction