Твоя свобода - в моих желаниях

Ранний вечер уверенно и пренебрежительно, словно опытный вор в лавку торговца, пробирается в город эмира, похищая яркие краски. Воздух становится сиреневее с каждой секундой, и в его прозрачности разливается почти осязаемое ожидание ночи.
И невесомый оттенок легкомысленного нетерпения…
Дом главного визиря расположен недалеко от гавани, и вечерний бриз доносит сюда волнующий запах прибоя и водорослей, выброшенных на берег.
И, кажется, даже брызги.
Розовое зарево прощально расплескивается над морем, провожая солнце.

После того, как руки умелого банщика почти час разминали мускулистое тело главного визиря после купальни, умастив напоследок дорогими притираниями с индийским сандалом, Томохис-бек чувствует себя заново родившимся на свет. Он встает с лавки, на которой лежал, довольно потягивается и банщик набрасывает ему на голые плечи халат из тонкого белого муслина.
Одарив банщика золотым и не слушая восхвалений в щедрости и пожеланий долгих лет жизни, визирь выходит, и перед дверью невольник в поклоне подает его саблю, которую Томохис-бек приняв, прикрепляет к поясу, свято веруя в истину, что оружие вернее возлюбленной и надежнее друга. А, в связи с его общественным положением, вокруг него масса возможностей это проверять регулярно.
Раз за разом.

Но, перед тем, как предаться своим безобидным домашним удовольствиям, как-то: ужин и посещение женской половины, необходимо завершить все дела. И письмо Танаке – то, что не может подождать до завтра.
- Письменные принадлежности, - небрежно бросает визирь на ходу спешащему ему навстречу управляющему.
Томохис-бек усаживается на расшитые подушки на полу своей комнаты, откидывая полы халата назад, и приятная прохлада после жаркого дня, проникая через тонкие голубовато-зеленые занавеси на окне, проходится по телу, заставляя откинуть голову назад и улыбнуться, промычав что-то невнятное.
Наслаждаясь ей, удивляясь своему настроению, которого не было уже так давно.
Слуги, по указанию управляющего, заносят низкий столик для письма и свечи в высоких подсвечниках, чтобы прогнать наступающую тьму. Томохис-бек, дождавшись, пока его оставят одного, разворачивает на столе пергамент, прижимая его рукой к поверхности стола, и тянется за каламом.
И, на секунду уставляется на зарешеченное окно, где, между развевающимися занавесями, в сгущающейся дымке вечера, еще можно разглядеть персиковое дерево во дворе.
Ветер, шаловливо играющий зеленой тканью, целующий сочные губы…
Но визирь лишь усмехается, опуская голову вниз и устремляя взгляд на чистый пергамент.
Если бы он не мог разделять дела и удовольствия, он бы не был тем, кто сейчас.
Идиотские в своей лиричности мысли пусть гнездятся в голове великого эмира. Вот где им раздолье.

Калам в его руке выводит вязь на выделанной коже, одно слово за другим, одно за другим…справа налево
По велению славного эмира…обязаны прибыть…джинн…награда...
Томохис-бек аккуратно выводит крючки букв, каллиграфии его учили, как и всему – очень тщательно. А еще…
Еще главный визирь прекрасно умеет писать между строк.
Если есть человек, который в состоянии это понять. А ибн-Танака – именно тот человек.
Джинн… то, что ты хотел...

Визирь уже посыпает подпись речным песком, чтобы высушить чернила, когда в комнату заходит управляющий. Томохис-бек, не глядя в его сторону, сворачивает пергамент в свиток, надевает поверх нитяную перевязь с личной печатью и протягивает управляющему:
- Отправить немедля. В Магриб.
Визирь поднимает глаза, чтобы встретиться взглядом с управляющим. Тот, наоборот, опускает свои, кланяясь и принимая свиток:
- Слушаюсь и повинуюсь, господин.
Томохис-бек встает и подходит к окну, смотря на все уменьшающуюся розовую полосу над морем и уже слабо видимое в темноте персиковое дерево. Черные ветки на фоне горящего заката выглядят немного угрожающе, как будто пытаясь когтистой лапой поймать солнце, не дав ему уйти.
Гонец, загнав пару скакунов, будет на месте завтра, к вечеру. Кажется, все рассчитано верно.
Еле слышный кашель управляющего за спиной выводит его из задумчивости:
- Все готово к ужину, мой повелитель.
Визирь поворачивается, запахивая халат и завязывая его покрепче. И управляющий приоткрывает занавеси, провожая его в большую комнату.

Большая комната, используемая в основном для приема гостей, устлана самыми лучшими коврами, вызывающими зависть у самых богатых купцов. Стены обиты дорогой красной тканью, и за спиной визиря еще год назад шептались о том, что она слишком много стоит даже для него. Здесь ослепительно светло, ведь комнату освещает четыре десятка свечей. Часть ее отделена решеткой, оплетенной цветами, и там - место для музыкантов, услаждающих слух визиря пока еле слышной мелодией.
Босые ноги Томохис-бека тонут по щиколотку в мягком ворсе, когда он идет к дивану в глубине комнаты, перед которым установлен маленький столик.
Фрукты, нежное мясо ягненка, запеченного с травами, и …запрещенное Кораном вино.
Да, визирь прекрасно знает, что это неправильно и ему надлежит блюсти нравственность, как второму лицу в государстве, но…
Но он у себя дома – раз.
Первое лицо в государстве тоже не обременяет себя излишней последовательностью заповедям Аллаха – два.
И третье: если кто из его дома разнесет это дальше забора – останется без головы.
А перспектива физической безголовости – достаточный повод для молчания.
Томохис-бек устраивается на диване полулежа, и небрежно щелкает пальцами в направлении стоящего навытяжку управляющего, ожидающего указаний:
- Привести новенькую, эту…, - он медлит с секунду, - Тегоши.
Тот отступает назад, к выходу из комнаты, сложив ладони вместе:
- Слушаюсь и повинуюсь, господин. Да продлятся в радости твои дни!
Визирь, протянув руку, отщипывает от мяса небольшой кусочек и кладет в рот тающую мякоть. Заслышав шаги, он распахивает халат на груди, обнажая мускулистый торс, и протягивает руку за кубком с кипрским вином, ожидая увидеть новую наложницу.
Считая, что так он лучше выглядит.

Но Томохис-бек лишь разочарованно морщится, когда за спиной склонившегося в поклоне раба виднеется тюрбан начальника эмирской стражи. И, естественно, все остальное, что прилагается к этому тюрбану, его тоже не радует.
- Мир тебе, главный визирь!
Нишикидо-ага.
Шайтан его принес, не иначе, и Томохис-бек не собирается вскакивать ему навстречу.
- Чем обязан, сиятельный, что принимаю тебя в своем доме? Какая беда привела тебя сюда, ибо добро за тобой по пятам не ходит, - кивает он, даже не делая попытки подняться с дивана и надлежащим образом поприветствовать гостя.
Да, обычаи гостеприимства нужно чтить, но не тогда, когда к твоему костру подходит голодный волк.
Но ухмыляющегося Нишикидо отсутствие приветливости во взоре Томохис-бека ничуть не смущает, и он, оттолкнув раба, проходит вглубь комнаты. Начальник эмирской стражи плюхается на ковер рядом с диваном и, практически облокачиваясь на голую грудь визиря вместо подушки, протягивает руку к столу, выбирая себе яблоко порумянее. Повернувшись и бросив быстрый взгляд на визиря, отметив кубок в его руках, не забывает съязвить, вероятно, для большего аппетита:
- О, мудрейший, что видят мои глаза? Что же случилось в нашем бедном городе, если даже достойнейшие нарушают запреты? Куда катится этот мир? И, однако, слишком плотный ужин для одного.
И пока Томохис-бек молча, но очень выразительно на него смотрит, словно взвешивая, сможет или не сможет он скрыть убийство начальника эмирской стражи, закопав его труп в саду, Нишикидо-ага выхватывает из его рук кубок с вином и делает два или три глотка.
Утерев рот, он протягивает его обратно со словами:
- Благодарю тебя, о, великодушный!
- Оставь себе, - угрюмо отвечает Томохис-бек, делая знак принести еще один кубок, - Так какое дело, высокороднейший, привело тебя ко мне?
Нишикидо-ага смеется шутке о своем происхождении, записывая ее на своем сердце в долги визирю, которые он вернет кнутом его спине при первой же возможности – дайте только повод, уважаемый, и качает головой в такт музыке:
- Беспокойство о тебе, главный визирь. Слишком много стало тайн на один маленький город, ты не находишь? Светлейший ест у тебя с руки. Словами, поступками, лестью ты все равно добиваешься от него того, что нужно тебе. Прости мне мою настойчивость, но хочу предупредить тебя: я знаю о том, куда ты метишь и считаю, что это слишком высоко для тебя. Я не помешаю тебе, пока то, что ты делаешь, на руку мне. Но потом… не обессудь.
Нишикидо-ага качает головой, и, смеясь, допивает вино из кубка. Причмокнув, он облизывает последнюю каплю на губах, ожидая ответа.
Пока рука визиря сжимается в кулак.
Верно говорят, когда сравнивают начальника эмирской стражи с песчаным скорпионом.
Зазеваешься - и яд разольется в крови.
Ифрит побери Нишикидо с его никчемными угрозами в придачу, но, кажется, визирю действительно нужно было быть осторожнее.

Неизвестно, что сказал бы Томохис-бек начальнику эмирской стражи, возможно, превозмогая злость, попытался бы, картинно усмехнувшись над наивными предположениями, столковаться на общем интересе, пообещав что-то, что устроит обоих, но их прерывают.
Визирь уже почти забыл, кого звал, и с небольшим удивлением вскидывает голову, когда старая рабыня заводит новую наложницу, замотанную в газовые покрывала. И та, маняще покачиваясь, выходит на середину комнаты и, подняв руки, уже почти убирает покрывало с лица, собираясь поприветствовать господина, когда, поймав взгляд начальника эмирской стражи и вздрогнув, накидывает его вновь.
Теперь приходит очередь Нишикидо зависнуть, внимательно вглядываясь перед собой:
- Новенькая в твоем гареме? – уголки его губ дергаются вверх и глаза буквально лезут на лоб. Он даже осторожно поворачивается взглянуть на визиря, но потом, видя, что все внимание Томохис-бека поглощено закутанной фигурой, отворачивается и хихикает в кулак, - Гхм…может, ты отдашь ее мне? Если тебя не устроит… ее телосложение, – добавляет он еле слышно.
Томохис-бек, уже давно потерявший терпение, забывает поинтересоваться, откуда Нишикидо-ага может знать его гарем в лицо и высокомерно поворачивается к нему:
- О чем Вы, высокородный? Да, это моя новая наложница. Подарок советника из Японского халифата.
- Мне говорили, что в городе нехватка красивых женщин, но чтоб так. Что в гаремы уже тащат ….незнамо кого…
Томохис-бек не слышит последние слова, но все равно взрывается – терпеть язвительность начальника эмирской стражи долго может только действительно святой.
А визирь в мученики веры крайним не записывался, безрассудно взрываясь:
- Что ты несешь, сын блудницы? Отставим никчемные условности – что ты делаешь здесь, придя в мой дом и оскорбляя меня? Разве тебе не говорили, что порядочные люди не приходят без приглашения? Ты не видишь, что я занят?
- Вижу, вижу, - говорит Нишикидо, поднимаясь с ковра – я много чего вижу, уважаемый. И горе тому, кто ко мне не прислушивается. Этим вечером, перед отходом ко сну, сиятельный эмир интересовался, где ты. Так что явись во дворец хотя бы завтра с утра, или я с удовольствием завтра сам отрублю твою спесивую голову на городской площади. Так что - приди. Если сможешь оторваться …от подарка.
Начальник эмирской стражи направляется к выходу. Однако немного задерживается на середине комнаты, чтобы смерить взглядом фигуру, закутанную в покрывало.

Управляющий аккуратно раскладывает бумаги. Некое подозрение заставило его перерыть переписку господина, хранящуюся у него, и сейчас он разворачивает свиток, переданный с наложницей, и сравнивает его с другими письмами советника Томы.
И то, что он держит в левой руке сейчас, написано совсем не почерком советника.
Управляющий хмурит брови и выходит из комнаты, чтобы как можно скорее сообщить об этом господину.
Но по дороге натыкается на начальника эмирской стражи, преграждающего ему путь:
- Куда ты, почтенный? Хозяина сейчас беспокоить нельзя. Зайдешь позже.
И, непонятно по каким причинам, но под этим взглядом, сходным по своей выразительности с волчьим, от звука голоса, похожего на лязг мечей и хохот гиены одновременно, управляющий отступает.
Нишикидо опускает занавеску, закрывающую вход в залу, прямо перед его носом, задумчиво глядя в пол, словно есть что-то, о чем он забыл упомянуть в разговоре с визирем.
Специально.

Томохис-бек, приподнимаясь на диване, садится, опуская ноги на ковер. Прижав ладонь ко лбу, пытаясь избавиться от воспоминания о бесах, выделывающих непристойные штучки в глазах начальника стражи.
Нишикидо-ага, ничтожный пес, может своим визитом испортить все. Да будет проклят тот день, когда эмиру пришла в голову идея назначить этого недостойного начальником своей стражи. Томохис-бек потирает шею, словно пытаясь стереть такое реальное сейчас ощущение веревки, захлестнувшей ее.
Успокаивающая прохлада медленно, словно под музыку, становящуюся все громче с каждой секундой, тянется в комнату через зарешеченное окна, гася часть свечей, говоря о том, что ночь окончательно вступила в свои права в городе эмира.
Обволакивая его тишиной и вседозволенностью.
Пламя оставшихся свечей на шандалах подрагивает, населяя комнату неверными тенями.

Покрывало из зеленого газа взлетает в воздух, привлекая его внимание. Легкую ткань подхватывают изящные в своей тонкости руки в медных браслетах, с лукавым смущением прикрывая низ лица, подчеркивая взгляд подведенных сурьмой глаз.
В которых, все с тем же развратным выражением плещется обещание, затмевая собой ослепительно белозубую улыбку, сияющую даже через воздушную ткань.
Извивающиеся в танце тонкие руки, по плавности движений уступающие лишь движениям птичьих крыльев в полете, проходятся по телу наложницы сверху вниз, пока ее бедра вызывающе подергиваются в бесстыжем ритме, вырисовывая «восьмерки» над полом.
Получая власть над тем, кто уставился на нее разинув рот, словно и не видел ничего подобного раньше. Обитательницы его гарема тоже умеют танцевать, но есть что-то, что удерживает его внимание, что-то в ней самой… Ощущение нелогичности, несоответствия, неверности…
Сочетание несочетаемого: детская наивность лица и игривая развратность взгляда.
То, что поразило еще днем.
Под непрерывный звон ее браслетов первое покрывало падает на пол.

Визит начальника стражи и его угрозы, письмо Танаке, джинн…все, все вылетает из головы Томохис-бека напрочь. Если визирь и подшучивал когда-то, естественно в уме, насчет пустоголовости эмира, то сейчас полностью осознает свою.
Томохис-беку кажется, или все вокруг действительно начинает двигаться медленней.
И блекнет.
По сравнению с ней.
Осознание пагубности пренебрежения заповедями приходит к нему слишком поздно.
Или все-таки дело не в вине?
Но на всякий случай визирь отставляет бокал на стол, не сводя взгляд с наложницы.

Второе покрывало лоскутком пламени развевается в воздухе, послушное умелым рукам.
Звучание барабанов замедляется, но становится все резче, отчетливей, затмевая остальные инструменты, превращаясь почти в приказной ритм, управляющий не только ее танцем, но и биением его сердца тоже. Танцовщица, дерзко поводя плечами и изгибаясь, будто снисходя до ритма, словно всем телом стекает вниз, почти усаживаясь на пушистый ковер. И вновь поднимаясь вверх, выгибается, словно поднимающая голову кобра, которая сверлит хозяина своими желтыми глазами с расширяющимися вертикальными зрачками, подчиняясь только стуку ладоней о барабан.
И если перестать соблюдать этот граничащий с опасностью ритм – неминуемо кинется даже на хозяина.
Покрывало медленно опускается вниз за ее спиной, пока ее затуманенные глаза закрываются, словно она сама уже в трансе, и чувственная дрожь не перестает бить ее тело. Взгляд Томохис-бека, по всем правилам, снизу вверх охватывает ее фигуру: разрезанные по бокам белые шаровары, не скрывающих красоту ее стройных ног; застегнутая до самой шеи черная шелковая кофта, расшитая золотыми нитями и бусинами; а на ее шее обмотана нитка жемчуга, черный нанизан вперемешку с белым. Тот, что он послал ей сегодня вечером. И это ожерелье стоит больше, чем ползамка светлейшего эмира.
Визирь умеет платить за свои удовольствия.
По крайней мере, как ему кажется, она довольна подарком и явно очень жаждет выразить признательность, подходя ближе к дивану, на котором он расположился.

Она легко подбегает ближе к столу, не переставая улыбаться, и от этой ее улыбки у визиря кружится голова, как от одуряющего запаха бахура. Наложница наливает вино в пустой кубок Томохис-бека и, наклоняясь, протягивает ему, бросая обжигающие взгляды сквозь полуприкрытые ресницы:
-Прикажи им уйти, - говорит она, кивая в сторону музыкантов.
Он впервые слышит ее голос. И это такая …эта смесь неуверенности и искушенности лишает его последних остатков ума. Томохис-бек, даже не взглянув, пренебрежительно машет рукой в сторону музыкантов и те неслышно уходят.
Когда он, не сводя с наложницы глаз, делает первый глоток, она резким движением сбрасывает со столика все прямо на пол, не беспокоясь о коврах, и запрыгивает на изукрашенную эмалью поверхность, вставая во весь рост.
Аккомпанементом танцу теперь служит лишь тревожащий звук, издаваемый ее ножными браслетами, с которым спорят шелест бисера, нашитого на ее пояс, когда она в пляске вращает бедрами. Высоко поднимая обе руки вверх, она низко отклоняется назад, чеканными движениями подбрасывая правое бедро вверх, так что взлетают в воздух длинные связки бусин и пляска становится все агрессивнее, движения бедрами все резче и быстрее. Ее глаза уже затуманены и губы открываются, влажно блестя.
Томохис-бек, как зачарованный, делает глоток вина за глотком, рукой утирая капли, проливающиеся мимо рта, забыв о вреде, нарушении запретов, покаянии…не нужных, в общем-то, вещах, когда она в каком-то полуметре извивается всем телом.
Визирю кажется, что в звоне украшений, в шелесте ее одежды, в ее дыхании он может расслышать слова.
Прочитать в глазах…
Почувствовать кожей…
Возьми меня...

Томохис-бек стучит себе в грудь, поперхнувшись вином, и, словно просыпаясь, пытается что-то сообразить. Но ритмичный звон браслетов опять завладевает им, и он опять смотрит на босые ноги наложницы, разукрашенные хной, поочередно ударяющие по крышке стола, когда она быстро вертится вокруг себя.
Он поднимает голову как раз тогда, когда, остановившись, она наклоняется к нему.
И визирю не хватает воздуха, когда ее лицо находится так близко, ибо ее красота совершенна.

Наложница, не сводя с него этого странного, немного смущенного, немного опьяненного взгляда, развязывает перевязь его сабли. Ножны летят на пол позади нее, когда она, распрямляясь, втаскивает из них стальное лезвие. Держа саблю над головой, она, подарив визирю еще одну улыбку, осторожно кладет саблю плашмя себе на голову. И, удивительно сохраняя равновесие, так что сабля угрожающе качается, не падая, не прекращая так волнующую его тряску бедрами, поворачивается вокруг себя, давая рассмотреть себя со всех сторон.
Практически немилосердно добить, потому что только эта неуловимая загадочная усмешка еще удерживает визиря от того, чтобы броситься на нее.
Сделав полный оборот вокруг себя, наложница останавливается и, сняв саблю с головы, тоже отбрасывает ее позади себя на пол, но визирь этого не замечает. Ведь она грациозно поднимает ногу и упирает пальцы ступни ему в левое плечо.
Белая кожа, выведенные хной узоры на ногтях и тонкий аромат жасмина…
И Томохис-бек невольно поворачивает голову влево…
Закрывая глаза и почти касаясь ее ноги губами.
Когда она замечает, что он на нее не смотрит, ее глаза широко раскрываются, ее улыбка становится еще довольнее, и ногой она отталкивает его назад, на диванные подушки. Когда визирь спиной упирается в них, она перепрыгивает со стола на диван, уперев ноги по обе стороны от бедер визиря.
Становясь так, что в танце ее пояс трясется прямо перед его глазами, в глазах рябит от сверкающих бусин и ткань почти хлещет его по лицу…
Темп меняется, становясь все более быстрым, более ненасытным.
И визирь отбивает его рукой на колене, не сводя взгляд с предлагаемого.
Это уже не просто предложение – это отсутствие выбора...

Но шелест бисера превращается в интонации знакомого волчьего голоса:
…есссссли тебя не уссссстроит… ее телосссложение.

Томохис-бек протягивает к ней руки.
И силой усаживает ее к себе на колени, грубо придвигая ее бедра к своему, уже болезненно пульсирующему паху, рывком раздирая на ней расшитую кофту, так что бисер и клочки ткани летят в разные стороны
Освобождая гладкую кожу на груди, без намеков на женские прелести.
Томохис-бек открывает рот, на секунду забывая как дышать от удивления. Но та, кто танцевала…упссс...
Тот, кто танцевал, не мешкает.
Тегоши Юя – мужское имя. Жалко, что такие выводы визирем сделаны только сейчас.
В руках Тего, незаметно выскользнувших из-за спины, как по волшебству, появляются два лезвия, и визирь смотрит, как некогда красивое лицо искажается дьявольски самоуверенной ухмылкой, когда ножи приближаются к голой груди визиря.
Опомнившись от отблесков свечей, отражающихся в лезвиях, визирь спихивает Тего с себя и тот, не ожидая того, что визирь очухается так быстро, падает на пол, но тут же вскакивает, держа ножи в руках перед собой.
И Томохис-бек отмечает, что держит он их слишком профессионально и очень уверенно.
Главному визирю хочется стонать от собственной глупости, ведь ему сейчас очень не хватает сабли в руках, той самой, что лежит в двух метрах позади Тегоши и он только разочарованно прикусывает губу, потому что туда не добраться.
Попасться, как дурак.
А бывшая наложница, этот слишком дорогостоящий ему подарок, неминуемо приближается, крепче сжимая костяные рукоятки ножей, становясь только еще красивее, когда в ее глазах горит эта сумасшедшая жажда крови.
Сохраняя хладнокровие, Томохис-бек снова садится на диван. Не сводя глаз с Тего, чтобы не пропустить очередное нападение, визирь, немного наклоняясь вниз, правой рукой достает из-под дивана запасную саблю, припрятанную на всякий случай.
Таких тайников, кстати, в его доме немало.
И соотношение сил меняется.

Визирь более опытный фехтовальщик, и сабля длиннее, чем ножи, так что Тего может только опасливо пытаться поднырнуть под лезвие, чтобы нанести удар. Но Томохис-бек не дает ему ни одного такого шанса, заставляя отступать, планомерно оттесняя к стене. И под угрозой острия, Тего отступает, не отставляя, правда, своих попыток найти удобный момент для нападения. Уголки его губ разочарованно дергаются вниз и уже заметна легкая злость в его глазах.
- Зачем ты пришел? Отвечай, - громко спрашивает его Томохис-бек, спокойно выговаривая слова. Ответа он не получает - Тего только молчит, сверкая глазами. Но, заметив, что скоро отступать будет некуда, заносчиво кричит:
- Убить тебя, - и, в последней надежде, замахиваясь, прицельно кидает в визиря один нож за другим.
Но визирь хладнокровно отклоняется в сторону, и они пролетают мимо.
- Кто бы не решил тебя на это послать, он знал, что ты слишком слабый противник для меня, чтобы остаться в живых, - Томохис-бек тоже замечает, что до стены осталось немного.
Один шаг.

Спина Тего упирается в стену, крепко прижимаясь к ней, отступать больше некуда.
В глазах уже не подозрение, нет, - уверенность, что все идет не так. Голова задирается, пытаясь уберечься от острого конца меча. И, пожалуй, Томохис-беку нравится такая расстановка сил. А еще, то, что в глазах напротив отражается множество эмоций: ярость, злоба, страсть, проклятье...
Но нет страха.
Острие у самого горла, в каком-то миллиметре от беззащитной шеи вырисовывает крючки и черточки, словно визирь еще пишет письмо. Только еще не разу ему не попадался пергамент, настолько волнующий воображение.
Похоже, что вечер заканчивается даже интереснее, чем начался.
- Знаешь, что я пишу? – усмехается визирь, смотря в изумительно красивые, широко распахнутые глаза, слушая, словно музыку, прерывистое дыхание.
- Что? – охрипший голос Тего еще прекраснее.
Та музыка, звон браслетов и бус опять звучат в ушах визиря, складываясь в слова:
Возьми меня…
Рука визиря тянется к ожерелью, разрывая его, и дорогой жемчуг теряется в ворсе ковра, когда он валит Тего на пол.

Тего падает на ковер спиной. И Томохис-бек, отбрасывая саблю, прижимает его собой к полу.
- Красивый…Красивый, даже когда огрызаешься.
Рука Томохис-бека с щеки Тего скользит по всему телу, освобождая от обрывков одежды, с усилием проводя по голой коже, останавливая себя, чтобы не прижать ощутимее. Он чувствует яростное дыхание Тего на своей шее и чувствует, как тот зажмуривает глаза и стискивает зубы, напрягаясь всем телом.
Ожидая.
Но что бы он не ждал, но уж точно не следующих слов визиря:
- Я дам тебе шанс, если хватит смелости. Раз ты хочешь убить меня - ты можешь пытаться убить меня снова и снова, хоть каждый день. Я дам тебе возможность.
И того, что Томохис-бек, поднимаясь с него, протягивает ему руку.
Темные глаза смотрят на него с недоумением и недоверием, но Тегоши берет протянутую руку и визирь рывком поднимает его на ноги рядом с собой.
Ему кажется, или Тего, которого шатает, укоризненно смотрит на него. И почему-то визиря очень смущает белая кожа его голой груди.
Томохис-бек снимает с себя халат, оставаясь в одних штанах, и накидывает его на плечи Тего. Тот опускает плечи и как будто сжимается в комок, заворачиваясь в тонкую ткань, словно ему очень холодно.
Но визирь рано отвлекается посмотреть, куда отлетела его сабля, потому что щенок, улучшив момент, бросается за ней первым.
И Томохис-бек не сдерживается: кто настырно добивается своего, не слушая советов, не видя компромиссов – тот получит. Он зажимает кулак Тего, сжимающий рукоять сабли, выкручивая руку и крепко ухватив его подбородок другой рукой, раскрывает поцелуем его губы, не заботясь о том, что чувствует Тегоши: унижение или удовольствие.
Врываясь языком в его рот, поясняя, что хозяин здесь – он, и сейчас владеет положением полностью.
Когда он отстраняется, Тего не может открыть глаз, задыхаясь и судорожно запахивая на себе халат.
- Я дам тебе оружие и шанс, остальное будет зависеть от тебя. Эй, кто там, – визирь отступает еще на шаг, впитывая взглядом картинку замешательства ошеломленного противника.
На зов спешит управляющий. Он, конечно, слышал шум, но без приказа не зайдет – господин мог изволить развлекаться как его душе угодно.
- Закрыть…- визирь перекатывает слово на языке, но все же произносит вслух, - ее в отведенной ей комнате и никого не впускать.
Тего дарит ему на прощанье недоуменный взгляд, и Томохис-бек, дождавшись пока его уведут, опять направляется к дивану и, опустившись на подушки, тянется за кальяном и делает первую затяжку персикового табака.
Ночь сегодня будет долгой.
Определенно.
Для всех.

И вновь наступило утро, и Шахразада прекратила дозволенные речи...