Твоя свобода - в моих желаниях

Глава 6. Когда говорят: «Коварство тебе имя», как-то забывают спросить про фамилию.

Солнце всегда встает на востоке, зовя за собой несмелое утро. Словно кивая рассвету, оно отталкивается от горизонта и во всей красе выныривает из моря.
Оно взойдет там и завтра, освещая благословенную Аллахом землю …
И послезавтра…
Утренние лучи, замешивая понемногу нарастающий зной в коктейль уходящей ночной прохлады, освещают всадника на темно-сером скакуне, несущемся во весь опор по пылящей песком дороге.
За ночь гонец визиря проделал половину пути к башне магрибского колдуна.

Младший принц Уэда-аль Китагава томно возлежит на диване в доме начальника тюремной башни. Как и злорадно докладывал вчера вечером Нишикдо-ага эмиру, Йокояма-бек действительно тащит из башни все, что хорошо лежит. Ибо поза небрежно развалившегося, нежащегося в подушках принца ни о чем другом и думать не дает, кроме как исключительно о хорошем…
Поцелуе, пинке, или еще о чем – уж это исключительно на совести засмотревшегося.
Больше всех его затянувшемуся визиту «рада» прислуга, ибо за эти сутки принц достал всех и вся: ему не нравятся подаваемые ему халаты, благовония недостаточно изысканы, ему жестки свежеиспеченные лепешки, простыни царапают ему кожу, щербет отвратителен на вкус… Все эти язвительные замечания о невыносимости условий содержания особ эмирских кровей в неволе сопровождаются пренебрежительным взмахом руки, отсылающим досаждающего так далеко, как может предположить его воспитание. Презрительное закатывание глаз должно если хотя бы не пробудить совесть, то, по крайней мере, внушить чувство собственной неполноценности.
Когда в комнату заходит хозяин дома Йокояма-бек, Уэда только слабо вздыхает, словно не ел с неделю и этот последний вздох забирает у него оставшиеся силы:
- В твоем доме, уважаемый, мне не оказывают должного почтения.
Начальник тюремной башни не спешит отвечать на это обвинение. Прислонившись к стене и пропуская мимо ушей тщательно продуманный ехидный упрек, он не сводит глаз с Уэды.
Сейчас утро, но взгляд младшего принца полон сладкого сонного тумана, когда он лениво отворачивает лицо от солнечных лучей, словно они могут растопить его. Там, где его тело не прикрыто халатом, на его коже цвета топленого молока, блестят влажные следы, словно Уэда только что надел его на мокрое тело.
И когда у начальника тюремной стражи пересыхает в горле, он даже не сразу вспоминает, что всего пару часов назад был с принцем, ненасытно сжимал его в своих объятиях, целуя эти восхитительно надутые капризные губы.
Потому что так сумашедше-ошибочно-наплевательски хочется сделать это вновь.
Прямо сейчас.
Но вокруг полно глаз и надо сохранять хотя бы видимость, хотя бы жалкие остатки почтения к наследному принцу.

Уэда убирает свою ладонь с колена и поворачивается к нему, чуть шире раскрывая глаза и наклоняя голову вбок, ожидает ответа. Словно удивляется, что Йокояма-бек вот уже минут пять делает в этой комнате, не поклонившись ему, как положено по этикету.
Раз уж они именно в этой отдельно взятой комнате дома все-таки собрались соблюдать этикет.
И к начальнику тюремной башни вновь возвращается так быстро и неожиданно потерянный дар речи. Пряча улыбку, хоть это и плохо у него выходит, он широким шагом проходит в комнату, усаживаясь на диван с другого краю:
- Ты их так достал, что я удивляюсь, как они на меня еще не донесли эмиру.
Уэда лишь молча прикусывает верхнюю губу и, закатывая глаза, демонстрирует праведное возмущение столь вопиющим хамством.
Прекрасно зная, как обворожительно он выглядит со стороны, сЦуко.
Он поднимает руку, рассматривая свои тонкие пальцы против света. Словно трогая солнечные лучи, пропуская их между пальцев, играя ими, будто это его собственность.
Кстати, о собственности…
Быстрый взгляд украдкой в сторону начальника тюремной башни приносит его самомнению неутешительные новости.
Йокояма-бек слишком спокоен.

Да.
Да, два часа назад он был с ним. Два часа назад он, закрыв глаза, забыв себя, кричал его имя на весь дом и его совершенно не беспокоил этикет. Два часа назад он обжигал поцелуями его кожу.
Но!
Но сейчас лицо начальника тюремной башни невозмутимо. Он спокойно сидит рядом, равнодушно взирая на тщательно отработанные двусмысленные знаки.
И младший принц упрямо желает, наплевательски посылая к черту здравый смысл, чтобы Йокояма-бек терял ум сразу же, как только этого захочет младший принц.
Принц так сильно этого жаждет, что, кажется, сейчас вскочит с дивана только для того, чтобы топать ногами и капризно кричать «Хочу!»
Ведь вроде бы только что… вот только что ему показалось, что от вожделения у начальника тюремной башни перехватило дыхание, но уже в следующую секунду Йокояма-бек справился с собой, и его лицо расплылось в дурашливой улыбке.
И Уэда скрипит зубами от злости, припертый к стенке своими же собственными желаниями, оставшись с ними один на один.
Шайтан тебе родственник, начальник тюремной башни. Есть хоть что-то, что заставит тебя забыть о равновесии и выдержке?
Что можно сделать с твоим самообладанием?
Самообладание, жаренное на углях, самообладание в собственном соку, самообладание в сахарной глазури…
Кто не ел? Я не ел?

Размышляя о столь тонких материях, Уэда машинально облизывается все чаще. Взгляд Йокоямы-бека принимает выражение, очень похожее на выражение глаз дворцовых леопардов, некормленых с вечера, мимо которых проносят бараньи туши на дворцовую кухню – их терпение, воспитание, но, главное, прутья клетки подвергаются суровому испытанию.
Однако Уэде кажется, что лакомое блюдо из невозмутимости начальника тюремной башни еще не совсем готово…Чего же не хватает его леопарду до прыжка?
Гаремное воспитание накладывает свой неизгладимый отпечаток. И младший принц загибает пальцы, мысленно пользуясь единственным краеушно усвоенным рецептом приготовления… курицы по-арабски.
Самообладание мариновано? Да, уже минут пятнадцать точно. Интерес взбит? Да, и это даже…мммм…уже заметно.
Но, шайтан его побери, Йокояма-бек держится, он все равно держится, вежливо и потрясающе безгрешно улыбаясь. Говорит о какой-то ерунде, что-то вроде той, что вчера во дворце была устроена облава на джинна силами начальника эмирской стражи с привлечением тяжелой артиллерии в лице ортодоксально настроенного муллы.
Нет, стоит все-таки повториться: сущей ерунде. Сейчас Уэду в самую последнюю очередь интересуют дела его дорогого братца.
Раскалить?
Да, младший принц и сам уже чуть не выпрыгивает из халата. Но все его провоцирующие взгляды тухнут, сталкиваясь с этим намеренно-непонимающим взглядом начальника тюремной башни. Словно на Уэду выливают ушат ледяной воды, при этом снисходительно сочувствуя, что ему, может быть холодно.
Оппа! А вот такого в рецепте про несчастную курицу не было точно…
Как будто нечаянно, рука начальника тюремной башни удобно устраивается на колене младшего принца. Уэда удовлетворенно хмыкает и поднимает глаза.
Есть! Что-то кипит в глубине глаз начальника тюремной башни.
Теперь осталось только тщательно помешивать, задевая его самолюбие.
Уэда лениво и небрежно покачивает загнутым носом полуснятого тапка, взглядом не отпуская взгляд Йокоямы-бека.
Добавим перца?
- У меня все еще болит рука, - голос младшего принца звучит на тон ниже, чем обычно. Делая ставки на банальную ревность, он опускает глаза, закатывая рукав халата, и чуть ли не под нос подсовывает Йокояме-беку запястье, на котором синеет кровоподтек – свидетельство излишне вопиющего внимания к нему начальника эмирской стражи.
Прекрасно зная, что это лишит Йокояму равновесия окончательно.

Йокояма-бек раздраженно прикрывает глаза, на его скулах ходят желваки.
Леопард, секунду назад притворявшийся безобидным слепоглухонемым котенком, разгневанно ходит по клетке, сердито оббивая хвостом бока.
Младший принц всегда играючи и мастерски выводит его из себя и Йокояме стоит большого труда держать себя в руках. Эти испытания для его душевного равновесия начались давно, и после пятнадцати минут этого представления начальник тюремной башни уже не помнит, для чего он сжимает младшего принца в объятиях, чего хочет больше.
Задушить или, торопливо сдирая с него одежду, опять целовать выгибающееся в его руках тело.
Пытаясь как-то подавить яркие зрительные образы, Йокояма-бек подскакивает с дивана, как ужаленный.

Дзынь! Готово!
Уэда удовлетворенно откидывается на диванную спинку и, предвкушающее закрывая глаза, еле слышно мурлычет от удовольствия.
Кушать подано! Хоть выдавай Йокояме зелень эстрагона в руки – для большего эстетического наслаждения.
Но, дернувшись было к нему, начальник тюремной башни вновь замирает на месте, чтобы через секунду почтительно склонить голову перед младшим принцем:
- Позволь спросить тебя, о, высокороднейший принц, когда ты соизволишь возвратиться в тюремную башню? Уже пора - башня цела, а, значит, через час-два туда заглянет Нишикидо-ага, и… - Йокояма-бек поднимает взгляд на младшего принца, встречаясь с ним глазами, - … и твой ничтожный слуга пропал!
Упс! Самообладание в собственном соку прямо на глазах младшего принца превращается в диетически-политкорректный салат из положительных качеств. Уэда разочарованно хмыкает, задирая нос, и отворачивается, поудобнее устраиваясь на диване:
- Мое высочество никуда идти не собирается. Можешь отправляться сам, ничтожный пес,… хоть к Иблису в логово!
Йокояма-бек пытается еще что-то сказать, его лицо меняет выражение от бешенства до нежности, но потом он только сильнее сжимает губы, стремительно направляясь к выходу.
Младший принц, как никто, умеет измотать ему душу и разбить сердце на звенящие сладостью осколки…
Но эта боль проходит от одной его улыбки.

Снимут с него голову там или нет, а на ежедневный совет идти все равно надо.
Йокояма-бек знает, что может быть за ослушание. Можно живо оказаться там, чем заведуешь, под присмотром новоиспеченного начальника тюремной башни с выходным пособием в виде плетей.
Перед дверью в залу заседаний его ловит кто-то из дворцовых доброжелателей. Прикрывая рот ладонью, он шепчет на ухо склонившемуся к нему Йокояме-беку:
- Эмир сегодня грознее тучи, о, сиятельный. Брадобрей уже получил царственное внушение прямиком в ухо, придворных поваров эмир сегодня во всеуслышание обещал посадить на кол. Говорят, он ужасно спал эту ночь и проснулся весь больной. А еще… Еще стражники слышали, как охал и стонал полночи.
Распрямляясь, начальник тюремной башни уже не лелеет надежд на чудо. Вести, прямо скажем, не ахти.
Йокояма-бек делает глубокий вдох, и стражники открывают перед ним огромные двери залы собраний. Начальник тюремной башни сразу же склоняет голову, приступая к обычному занудному речитативу:
- Прости своего ничтожного слугу, повелитель. Меня задержали срочные дела, но я явился сразу же...
Быстрый взгляд на возвышение, где стоит трон эмира, и Йокояма-бек с удивлением отмечает, что главного визиря Томохис-бека там нет, что само по себе нечто невероятное. Более того, рядом с эмиром стоит Нишикидо-ага с довольной улыбкой, какие бывают только у просветленных или сумасшедших.
Опыт подсказывает Йокояме, что довольным Нишикидо-ага бывает редко. Исключительно в том случае, если эффект от интриги, затеянной им, выходит за грани разумного.
Растягивая слова и с трудом сдерживая раздражение, эмир начинает говорить, не забывая об артистичных паузах. И эта сдерживаемая агрессивная ласковость выглядит жутковато:
- Уважаемый начальник тюремной башни! Вы только что смогли прибыть? На совет? Срочные дела? Мне тут поведали странную историю о Ваших… делах. Говорят, пока Вы занимались своими… делами, из башни сбежал опасный преступник. Это правда? Я передам охрану особо опасных преступников в ведение начальнику стражи, если Вы не можете за ними уследить.
Улыбка Нишикидо-ага расплывается от уха до уха. Вероятно, просветление достигает сейчас свого пика.
- Повелитель… - пытается начать витиеватое оправдание Йокояма-бек, но Аканиши прерывает его.
- Ни слова! - эмир встает с трона, но тут же немного дергается с перекошенным лицом и закусывает губу, словно пытаясь справиться с внезапной болью. - Мы давно не смотрели, как содержатся пленники. И сейчас мы желаем туда отправиться.
Левая бровь на лице Нишикидо-ага выразительно поднимается вверх, качественно дополняя ехидную улыбку.

В сопровождении нескольких стражников, эмир поднимается по лестнице тюремной башни, в порыве так вовремя подсказанной неким доброжелателем идеи внезапной ревизии заключенных.
Однако, на последних ступеньках энтузиазм несколько покидает его: он уже шепотом проклинает аудит государственных преступников, держась за поясницу.
Начальник стражи идет позади всей этой процессии, однако, очаровательно улыбаясь, прибавляет шаг, чтобы поравняться с Йокоямой:
- Светлейший эмир умеет принимать мудрые решения. Я думаю, будет лучше, если младший принц перейдет под меня… эээ… под мою опеку.
Йокояма-бек в свою очередь поворачивается, глядя прямо в глаза Нишикидо-ага. И его взгляд точно так же полон неземной доброты и ласки, словно он в праздничный день подает конфету подбежавшему возле мечети ребенку:
- Раньше ты сдохнешь, как пес, уважаемый!
Хотя сказанные им в порыве слова с его ангельским взглядом несколько диссонируют.

Что с ним будет дальше, Йокояма-бек знает и так.
Если будет обнаружено, что из башни сбежал преступник - кара падет на того, кто не уследил.
Наверняка, его лишат всех регалий. Наверняка.
Возможно, четвертуют. Возможно, отрубят что-то, по мнению эмира мешающее ему в дальнейшей карьере, и сошлют. Скорее всего, дом его сожгут, а имущество заберут в эмирскую казну. И он даже знает кое-кого, кто займется этим с неизменным служебным рвением.
Но в любом случае, он видел прекрасные даже в своем недовольстве глаза младшего принца сегодня утром в последний раз.
И это, кажется, страшнее…

Йокояма-бек ступает на последнюю ступеньку, ведущую к площадке верхнего этажа, где содержался младший принц, не может поверить глазам.
У стены стоит прикованный за запястья Уэда с неизменным выражением вечного страдания за всю вселенную в глазах.
И даже где-то немного переигрывает, но, слава Аллаху, эмир не замечает этого.
Светлейший эмир, остановившись прямо перед принцем, явно не ожидает его там обнаружить, и даже мешкает секунду, подбирая слова:
- Ты раскаялся, брат?
Уэда аль-Китагава пренебрежительно и монотонно, словно надоевшей скороговоркой, перечисляет, выразительно звякнув цепями:
- Нет, брат, я ничего не сделал, я несправедливо наказан, мне не в чем раскаиваться, но на все твоя воля. Если ты решил меня здесь приковать – так пусть я буду мучиться, брат.
Тяжелый вздох довершает картину «чудесного» раскаяния.
Эмир, тем не менее, сочувственно кивает:
- Я вижу, твоя душа полна стыда…
«И каааакого... просто бесподооооообного» – беззвучно стонет Нишикидо, разочарованно отворачиваясь непечатно выругаться и присматривая стенку для равномерного постукивания в нее лбом с разбегу.
Эмир, тем временем, продолжает высказывать витиевато-воспитательную царственную мысль:
- … так что, я думаю, что скоро выпущу тебя отсюда, ввиду твоих искренних угрызений совести. А пока же ты остаешься здесь, под присмотром начальника тюремной башни.
Йокояма-бек склоняет голову, подчиняясь приказу милосерднейшего и справедливейшего, оставаясь на месте, когда Аканиши, поманив к себе пальцем начальника стражи, покидает башню, спускаясь с Нишикидо-ага по лестнице в сопровождении стражников.

- Ты - осел! - улыбается Уэда, глядя, как безапелляционно приблизившийся к нему Йокояма распахивает свой халат.
- Какая же ты дрянь! – начальник тюремной башни сбивается на искренне восхищение, не в силах удержать укоризну в голосе.
Его рука скользит по шее Уэды, ближе наклоняя его лицо. Прижимаясь к его сладкому и горячему рту, он непроизвольно вздрагивает от металлического лязга.
Уэда пытается вырваться из железных оков ему навстречу, жадно ловя поцелуи, которых был лишен с самой ночи.
Погружаясь в туман общих стонов, оба они через некоторое время окажутся на полу…

Когда эмир и начальник стражи молча спускаются вниз, Аканиши, останавливаясь у самого выхода, рассерженно поворачивается к Нишикидо:
- И как нам это понимать? Почему ты, о, сын греха, заставил нас гневаться и выставить себя на посмешище?
Нишикидо-ага всеми силами пытается скрыть за низким вежливым поклоном так неожиданно возникшее желание улыбаться:
- Лучше перестараться, повелитель, чем недоглядеть. Только вспомни, что замышлял этот злодей против тебя! – здесь он поднимает глаза на эмира, успев зафиксировать в них устойчивое выражение честности и заботы. - Неудивительно, что я днем и ночью берегу твою жизнь, светлейший и мудрейший. Горе мне, если я когда-то лег спать и не подумал, как там… И… и Томохис-бек, светлейший… О, как меня беспокоит его внезапное отсутствие! Кстати, надо немедленно проверить караулы.
То, что Томохис-бек отсутствует, причиняет беспокойство и самому эмиру. В обстановке средневековья ничего кроме мысли о готовящемся перевороте в царственную голову прийти не может.
Аканиши оглядывается по сторонам и подзывает одного из придворных визирей:
- Что главный визирь? Его так и нет до сих пор?
А Нишикидо-ага воспринимает этот вопрос как сигнал к отступлению, тут же теряясь в толпе придворных.
- О, великий, сегодня прибегал раб из его дома: у главного визиря заразная болезнь, - кланяясь, отвечает визирь, с каждым словом все больше теряя голос от страха.
Ибо все знают, эмир любит плохие новости, как повод для приложения скучающей царской фантазии и рук, особенно, если учесть его утреннее недовольство.
А Нишикидо-ага, удаляясь в безопасную даль, саркастично шепчет, оглядываясь: «Видел я эту заразу. Тяжеловат в бедрах, на мой вкус, а так – ничего.»

Опаляющий воображение пряный сладковатый запах в горячем и сухом воздухе эмирского сада…
Он появляется так внезапно, что Аканиши вздрагивает.
Темно-серые изломы, как раны от острого лезвия на ослепительно белых, нежных лепестках, исходящие благоуханными каплями…
И эмир опять задыхается, чувствуя этот знакомый аромат.
Ему приходится сжать зубы, чтобы понять, что один из младших визирей все еще стоит перед ним, ожидая приказаний:
- Ты отправишься в дом визиря, узнать как его самочувствие и не надо ли что ему. Лекарств или еще чего…
Глаза визиря опасливо бегают, но он все равно осмеливается противоречить:
- Но повелитель… заразно…
- Бегом! - наконец-то обращает на него пристальный взгляд Аканиши, и, по слухам, это не предвещает ничего хорошего ослушавшемуся. - Потом доложишь. Нет, напишешь мне все, что видел!

Легкий шлейф безумно обворожительного запаха невесомо плывет в воздухе, словно дымка…
- Сегодня я изволю обедать в западных покоях, - поворачивается эмир к оставшимся визирям, - и пусть приведут танцовщиц, чтобы развеять нашу легкую грусть.
Эмир уже было собирается возвращаться в зал заседаний, когда внезапно пришедшая на ум мысль заставляет его задержаться на секунду:
- И вырубить эти кустарники… с белыми цветами.
- Цветы, повелитель? – летит вопросительный шепот в спину удаляющегося эмира, и придворные визири недоуменно переглядываются между собой. - Какие цветы?

Эмир подписывает указы, больше смотря в окно, чем на подносимые ему бумаги. Когда приходит время обеденной трапезы, его наконец-то провожают в любимые покои, оставляя одного перед накрытым на низком столике обедом.
Мясо баранины с чечевицей, перцем и финиками наверняка просто растает во рту. Зелень, маслины, сыр, оливковое масло, лепешки и прочее лежит отдельно, ибо фаттуш эмир себе замешивает сам, горка запеченных голубиных тушек довершает картину.
И посмели бы они не принести вина...

Аканиши берет изящный кувшин и наливает немного вина в низкий кубок. Распрямившись, он задумчиво покачивает бокал, глядя, как в нем плещется запретный напиток.
Он засовывает пальцы в кубок и тут же, намочив их, вынимает, слизывая с них винные капли.
Но потом…
Потом его лицо словно проясняется, и он щедро разбрызгивает вино на свою одежду.
Запах благовоний, которыми умащено его тело, перемешивается с винным и дает странное амбре, но эмира это, видимо, не беспокоит.
Отодвигая в сторону легкую серебристо-голубую занавесь, Аканиши аль-Китагава выходит на балкон.

Полдень – самое жаркое время дня.
В цветущем круглый год саду – ни души. И белые сладкопахнущие цветы сжигает зной, сворачивая нежные лепестки коричневатыми паучьими лапками.
Здесь, в саду то, что нужно ему больше всего на свете.
То, что не может найти никто. То, кого не может заменить никто другой.
Кувшин… старый потертый кувшин, вычурно-точная вязь слов по медному боку…
Эмир вцепляется руками в перила и, покачнувшись, закрывает глаза. Светлые пятна мельтешат перед глазами, как всегда, когда насмотришься на солнце.
Как и на то существо…
Кувшин, кувшин…
Аканиши вздрагивает от неожиданности, когда кто-то сзади нежно и почти невесомо обнимает его за плечи, и к нему прижимается чье-то горячее тело.
Эмиру не надо поворачиваться, чтобы понять кто это.
Он помнит эти руки и это тело еще с прошлой ночи.
Появившийся у него за спиной Каме лукаво улыбается, укладывая голову ему на плечо:
- Светлейший, что ты делаешь в такую жару на солнцепеке? Ты опять пил? А как же заповеди? Ты нарушил как минимум две, - он выпрямляется, прищуриваясь. В его голосе слышны трудно скрываемые довольные нотки, - … напившись, и согрешив с джинном. Как ты себя чувствуешь теперь, наместник Аллаха на земле?
Эмир придирчиво изучает взглядом трещины в белоснежном камне дворцовых стен.

Легкий женский смех прерывает их. В комнату стайкой разноцветных колибри впархивают танцовщицы. Все как на подбор молоденькие и малоодетые – Нисия-ханым учла все вкусы господина. За ними рослый невольник заносит огромное блюдо с фруктами.
Развязно улыбаясь, эмир стряхивает руки джинна со своих плеч, с облегчением оборачиваясь на приятные, будоражащие воображение звуки. Стараясь все-таки не так явно разглядывать голый торс джинна. Причем выражение сомневающихся, на чем именно сфокусировать взгляд, его глаз, отлично дополняет его имидж совершенно нетрезвого эмира.
Предупреждая ехидный вопрос Каме, Аканиши наполняет каждое слово обидой:
- Да... в гарем, по твоей милости, меня так и не пускают, так что мы утешаемся, чем можем.
Когда его эмирство спешит, радостно распахивая объятия, навстречу девушкам, Каме задерживается на балконе лишнюю секунду. По его удивленно вздернутым бровям можно прочитать сомнение в том, что он изучал какой-то совсем уж не тот справочник по поведению эмиров.
Или там было вырвано несколько важных страниц?
Его язык упирается в щеку, говоря о его озадаченности, когда он еще раз бросает взгляд в эмирские покои. Медленно, словно ожидая, чем эта живость а-ля «арабский козлик» обернется еще, он проходит внутрь и, скептически ухмыляясь, прислоняется к стене, рассматривая сцену, разворачивающуюся перед ним.

Эмир развалился на подушках, небрежно разбросанных на ковре перед низким столиком с аппетитно пахнущей едой. Две девушки уже танцуют, смело роняя на ковер то последнее, что язык не поворачивается назвать одеждой, и щедро рассыпают обещающие улыбки при этом. Еще две сидят по обе стороны от него, и Аканиши уделяет внимание то одной, то другой. Эмир отщипывает крупные виноградины с большой бордово-дымчатой кисти и складывает прямо в изящный ротик той, что сидит справа, вторая же со смехом обнимает его за плечи и разворачивает его лицом к себе, требуя того же. Он, снисходительно усмехаясь, угощает и ее. Первая доливает в кубок из кувшина и поит эмира вином, не выпуская кубок из своих рук, и довольно хихикая, когда Аканиши приходится тянутся к ней, чтобы не облиться.
Джинн выразительно закатывает глаза, словно призывая небеса в свидетели того, как ему осточертели переменчивые эмиры.
Но как он не пытается хранить на лице надменно-презрительное выражение, все же левый уголок его губ начинает немного подергиваться, когда он видит, как рука эмира обнимает за шею одну из девушек. Его пальцы ласкают ее за ухом, и девушка призывно запрокидывает голову. Эмир губами берет виноградину и, притянув наложницу к себе, разделяет сочную ягоду с ее губами так, что сок течет по ее подбородку. Другая обнимает эмира, распахивая на нем халат, и почти что спускает тяжелую расшитую ткань с его плеч.
Чадящий аромат курительных благовоний – бахора - не скрывает от джинна эту сцену.
На его взгляд, лишь добавляя к ней омерзительности.

Громкий смех Каме заставляет эмира оторваться от своего увлекательного занятия. И Аканиши оставляет вниманием девушек, поворачиваясь к нему и все так же тщательно изображая пьяного и слабослышащего:
- Ты смеешься? Чего?
- Твои плебейские развлечения! - фыркает джинн, отстраненно обнимая себя руками за плечи, но не сводя с эмира заинтересованного взгляда.
- Какая тебе разница, - преувеличенно сердито говорит эмир, любуясь, как эта поза соблазнительно изгибает тело Каме, - все равно, ты – джинн и не можешь так чувствовать!
- Как? – озадаченно вздергивает брови Каме.
- Как человек, – Аканиши откидывается на подушки, словно утомленный разговором о само собой разумеющихся вещах, - Ты переимел весь мой гарем, не чувствуя усталости… словно работая, стараясь все исполнить в совершенстве, ну, а человек... человек бы… - эмир в задумчивости поджимает губы, прежде чем продолжить. - Мммм… Разве ты не знаешь, что Аллах создал наши чувства различными… тебе никогда не узнать, что это такое. Вы – другая каста, каста грезящих собственным совершенством, – Аканиши пьяненько хихикает, понижая голос. - Не можете наслаждаться каждым мгновением. Так умеет только человек, как бы вы не презирали его.
Эмир тщательно старается замаскировать блеск своих глаз, когда видит, как Каме все больше заинтересовывается, немного покусывая свои губы.
- Человек все чувствует по-другому? – джинн наклоняет голову, прищуривая глаза.
- Конечно же! О чем я тебе толкую… Ладно, не веришь, так проверь. Я сегодня отдыхаю здесь, - эмир опять поворачивается к лучезарно улыбающейся ему девушке и, непристойно вздыхая, растирает рукой сок от винограда по ее подбородку, - так что ты можешь навестить мой гарем. Мое второе желание, так уж и быть, - не поворачиваясь, эмир нетерпеливо и раздраженно машет рукой в сторону стоящего джинна, - я использую на тебя. Стань же на два часа человеком! Только уйди отсюда, ради Аллаха, и не мешай мне.
Аканиши наклоняет лицо девушки к себе, и языком слизывает липкий сок с ее подбородка. Каме отталкивается от стены, его движения неспешны и плавны. Он задумчиво смотрит в потолок и синие искры истекают с него вверх, уплывая в небо через балкон.
Раз…
Два…
Три!

Кубок с вином влетает в стенку, прямо рядом с ним, обдавая его брызгами.
Неожиданно эмир отталкивает девушек от себя, поднимаясь на ноги и не сводя пристального взгляда с Каме:
- Убирайтесь отсюда!
И его липового опьянения как не бывало.
Джинн морщит лоб, судорожно пытаясь щелкнуть пальцами, забыв, а может, даже не поняв, что чары ему сейчас недоступны. Эмир стремительно сшибает его с ног, поворачивая лицом к стене, вжимая в нее. Криком он разгоняет остолбеневших танцовщиц, которые тут же с испуганным визгом вылетают из покоев в дворцовый коридор.
- Никому не входить! – кричит эмир, сопровождая слова гневным взглядом в сторону заглянувшей было стражи.
Заламывая Каме руки и впиваясь поцелуем в шею за ухом.
С удовлетворением вслушиваясь в звук запираемой снаружи двери…

Как можно было спрятать бешеный стук сердца?
Так, чтобы он не заметил, не узнал, не почувствовал…
Сердца, которое чуть не выскочило от сознания того, что он собирается сделать, чуть не выдав его…

Как можно обмануть совершенство?

Рывком развернуть лицом к себе, упиваясь выражением вопросительной злобы в его глазах…
Или, скорее, это даже угроза.
Поцеловать, усилием воли удержавшись от укуса и повалить на ковер…
Прижать его руки к полу, сидя на нем сверху, и уставиться на раскрытые губы, уголки которых презрительно и дразняще опущены...
Белоснежная кожа… от нее пахнет так же, как от тех цветов. И капли пота на шее, как ядовитый сок…
Забыв о том, зачем он все это делает, эмир на секунду слепнет от крови, гулко стучащей в висках, глубокими вдохами загоняя воздух в легкие…

Извини, ты не оставляешь мне выбора…

Одной рукой крепко прижимая запястья Каме к ковру над головой, другой эмир распахивает его халат. Не отпуская его и осторожно, ребром ладони проводя по его отзывчивому телу, вздрагивающему от прикосновений трясущихся от нетерпения рук.
- Сделай... сделай это, и я убью тебя, - еле слышно шепчет джинн, закрывая глаза. - У тебя есть только два часа…
И от звуков этого, хрустящего звенящим надломом, голоса, хочется кричать, громко кричать, чтобы разрушить его очарование, но эмир лишь шепчет, наклоняясь к нему:
- Мне хватит. Слышишь? Мне хватит, - он смотрит на его закрытые, все позволяющие, глаза, когда так хочется, чтобы Каме открыл их.
Но тот, словно специально наказывая его, еще крепче зажмуривается, не желая видеть его.
- Ты хороший наставник, - сбивчиво шепчет Аканиши, утыкаясь носом в его волосы. - Мне хватит, хватит, только взгляни на меня…
Склоняясь к его влажно блестящим губам, он не торопится целовать, а просто, в течение нескольких мгновений, не спеша ловит его невесомое дыхание…
Удивляясь отсутствию сопротивления, когда его язык проникает рот Каме. Торопливо исследуя его рот, жадно и в то же время вдумчиво, будто не успевая что-то...
Будто это что-то невозможно вспомнить…
Единственное что его сейчас серьезно заботит - осознание сожаления, оттого что он так попался, придает вкусу губ джинна оттенок грейпфрутовой горечи…

***

От палящего зноя не спастись ничем.
Всадник перекидывает гриву лошади на бок, чтобы пыльный пустынный ветер хоть немного обдувал ее взмыленную шею. Прищуриваясь, он смотрит на темный силуэт далеко впереди.
Его цель – высокая башня проклятого магрибского колдуна – уже ясно видна впереди и до нее не более получаса скачки…

***

Потеряться, целуя тебя… Забыв, кто мы такие…
Я будто стою под водопадом, и вода льется на меня, сбивая с ног. Я захлебываюсь, забывая дышать, падая и снова поднимаясь, а поток все не дает мне вздохнуть…
Как и ты…
Но я не хочу это остановить!
Я не могу это остановить…
Даже если бы рушилось все. Все, что важно для меня, все, на что мне сейчас наплевать: мой дворец, мое государство, моя вера…
…самоуважение…
Мне все равно, где я, пока подо мной извивается твое тело, пока я не могу разобрать, где чей вздох, пока…
Мне все равно, даже если ты убьешь меня позже!
Если сможешь…
Ты и так убиваешь, крепко зажмуривая глаза… отдаляясь от меня…

Он напрасно замечтался, Каме резко сбрасывает его с себя. Опомнившись, эмир, в последней надежде удержать, хватает за плечи, опять наваливается на него, вжимая в пушистый ковер. Но джинн, извиваясь, рывком поднимает колено вверх, стараясь задеть его почувствительней и снова сбросить. Катаясь по полу, они только доводят друг друга тесно прижимающимися телами до невозможности терпеть…
Когда в очередной раз они опять меняются местами, задыхающийся эмир оказывается прижатым лопатками к полу. Он шумно дышит, не смирившись и поджидая удобный
случай. Но его глаза расширяются от изумления, когда Каме, словно что-то прочитав в его взгляде, несколько раз вздыхает, криво улыбнувшись, и приникает к его губам.
Легкий поцелуй, словно крылья бабочки касаются его губ…
Словно до этого времени они просто шутили… и теперь можно встать и разойтись в разные стороны…
Но Аканиши резко дергается вверх, добавляя их поцелую страсти и пытаясь перевернуть джинна на спину.
Теперь, целуясь наперебой, они катаются по полу, забыв, кто кого прижимает.
Ополоумев от звучных поцелуев, видя перед собой только раскрасневшиеся до бесстыдства губы друг друга…
Очередной раз - и теперь Аканиши сверху, а рука Каме судорожно шарит по полу….

***

Посланник визиря опасливо приближается к входу в башню, зажав письмо в дрожащей руке. Про это место и его обитателей ходит куча жутковатых легенд. Но ставень раскрытого окна со скрипом шатается, не давая возможности заподозрить, что башня может быть обитаема.
Задрав голову, гонец смотрит на черный купол, над которым, кажется, никогда не светит солнце.

***

Каме лихорадочно прикусывает свою ладонь, отвернув лицо в сторону и подставляя шею под торопливые поцелуи эмира. Позволяюще прогибает спину, когда нетерпеливые руки сдирают халат с его плеч. Аканиши отбрасывает шелковую ткань в сторону, туда… даже не замечает, куда.
Его пальцы снова касаются шеи Каме, невесомыми прикосновениями лаская ее, спускаясь вниз. По груди на живот, и ниже…
Не торопясь, им все равно не успеть за взглядом эмира…
Каме беззвучно хватает ртом воздух, проглатывая свои крики, когда рука эмира находит его напряженный член. Второй рукой эмир ослабляет завязку, поддерживающую собственные штаны, нетерпеливо и небрежно стягивая их с бедер, и запускает руку в них, трогая себя.
И его рука сжимает собственный член сильнее, когда язык Каме в тысячный, в шайтан его знает какой раз, облизывает пересохшие губы.
Вздохи джинна становятся все более резки и не предугадываемы и, приподнявшись на локтях, он отталкивает от себя эмира, тянясь к столу. Опустив пальцы в плошку с оливковым маслом, второй рукой Каме грубо отбрасывает руку Аканиши от паха, освобождая и намазывая его член, скользя по всей длине, под протяжные стоны изумленного эмира. Как только на головке начинают появляться первые капли собственной смазки, Каме откидывается на пол.
Выгибаясь и вцепившись руками в ковер, громко застонав, стараясь не отдвинуться, когда так хочется, потому что этот неаккуратный олух резко входит в него…
Да пусть он хоть трижды эмир…

***

- Кто там? – человек с всклокоченными белыми волосами отрывается от книги, раздраженно поворачиваясь. - Кто там? Я тебя спрашиваю, Мару.
- Господин, здесь человек, он говорит, что у него письмо для тебя.
- Спустись и возьми.
Его реторты и огонь требует присмотра. Бросив щепотку порошка и проследив за взметывающимся пламенем, он, взяв рукавицей что-то из деревянной бочки около горна, опять утыкается в книгу.
- Господин, это от Томохис-бека…
Танака поворачивается к нему, отбрасывая в сторону железный прут, и раскрывает пергамент, быстро пробегая буквенную вязь глазами.
На его лице появляется самодовольная улыбка и, почти не веря написанному, он качает головой:
- Он появился и он… почти свободен.

***

Эмир прикусывает краешек языка от сладости собственных ощущений, испытывая наслаждение от этой восхитительно непривычной тесноты. Его глаза подернуты туманом, и дышит он уже исключительно в ритме движений своих бедер.
Но, останавливаясь и прижимая Каме руками к себе, старясь не выйти из него, он ловко усаживается, опираясь спиной на подушки. Джинн в ответ на это всего лишь загадочно улыбается, не открывая глаз, и устраивается на нем поудобнее, одной рукой крепко держась за плечо эмира, а второй – опираясь об пол.
Начиная аккуратно и размеренно двигаться на нем…
Сглатывая тягучую слюну от этого зрелища, Аканиши кладет руки на его поясницу, прижимая его к себе и поднимая бедра навстречу, чтобы глубже проникнуть в него. Напряженное тело Каме изгибается назад. Ладонь эмира неспешно путешествует с шеи джинна по груди вниз, задерживаясь, чтобы ногтями задеть чувствительные соски, вызывая у него новый стон, чувствуя, как это заставляет Каме, забывая обо всем, двигать бедрами все интенсивней.
И Аканиши не в силах отвести зачарованный взгляд от этих движений, доставляющих ему столько удовольствия. Вторая рука поддерживает тело джинна, обнимая за поясницу, потому что эмиру кажется, что это тело - натянутая струна… и она может просто оборваться в его руках.
Когда пальцы джинна вцепляется в его плечо так, что оно немеет, Аканиши скатывается с подушек, поджимая Каме под себя и чувствуя, что до финала осталось почти ничего…
Всего несколько толчков…
Бессильно запрокидывая голову, Каме стонет и затихает. Неотчетливо дыша, словно не может надышаться, словно сомневаясь, что это все-таки нужно делать – дышать…
Эмир чувствует, как он весь сжимается внутри, еще теснее охватывая его член, чувствует, как липкое пятно расплескивается на его животе, понимая, что Каме кончил первым.
И это накрывает его… ослепительно и бесповоротно.
И губы шепчут такой бред… который еле можно разобрать, да и не нужно…
И тело, напрягаясь, замирает, достигнув наивысшей точки…

Когда Аканиши выходит из него, пытаясь удержать себя на дрожащих руках, Каме перекатывается на бок, отворачиваясь. Эмир падает на ковер рядом с ним, пытаясь вернуть устойчивость плывущей обстановке покоев в своих глазах.
Немного отдышавшись, он проводит рукой по телу Каме, потом, приподнимаясь, склоняется над ним. Поцеловав выпирающую косточку у основания шеи, Аканиши, который уже может позволить себе не торопиться, спускается поцелуями по позвоночнику джинна вниз до поясницы. Поднявшись так же обратно наверх, он заглядывает ему в лицо:
- Кто ты? Кто ты на самом деле?