|
Глава 8: Арабская
ночь: «Чем недоступнее мечта, тем низменнее точка зрения».
Протяжный призыв муэдзина
патетично объявляет вечер в городе эмира официально вступившим в свои
права. И хорошо бы правоверным, забыв про суетные мирские дела, про обвес
покупателей на рынке, про ростовщичество, украденную тайком улыбку чужой
жены, а то и не только улыбку, поспешить на вечернюю молитву.
А кто не может попасть в мечеть – тот растянется на молительном коврике
лицом в сторону Востока, чтобы возблагодарить Аллаха, милосердного и мудрого,
за все.
Хорошо бы и Нишикидо-ага вспомнить, что это такое.
Но, к сожалению, помнить о
заповедях Аллаха с чистым сердцем и незамутненным рассудком, да еще и
в такой нервной обстановке, для начальника эмирской стражи не представляется
возможным.
Когда, тщательно заперев дверь Нишикидо-ага поворачивается, ад-Окура все
еще стоит к нему спиной.
Зависшее молчание течет через начальника эмирской стражи сладкой патокой,
липким медом, завязываясь внизу живота в тугой узел.
Высокородный Тадайоши, томно прикрыв ресницы, прячет усмешку в глазах
от любопытного солнца, робко посылающего вечерние лучи сквозь решетки
на окнах. Послу не нужно оборачиваться, чтобы увидеть, как Нишикидо-ага
досадливо топчется за его спиной.
Он просто уверен в этом, и солнцу удается ухватить его довольную улыбку,
когда Окура слышит за спиной слабый вздох.
Который тщательно пытаются скрыть и замаскировать покашливанием.
За любование чужеземными послами
динары не платят – об этом пора вспомнить. Кроме того, ислам запрещает
украшать жилище изображениями человека, а посему пора бы начальнику стражи
отмереть и перестать чересчур убедительно изображать истукана.
С трудом припомнив свои служебные
обязанности, Нишикидо-ага осматривает покои, придирчиво пробегая взглядом
углы в поисках потенциальных опасностей для покусительно-привлекательного
посла. Поднимает полог на кровати, дергает решетку на окне – в общем,
увлекательно демонстрирует усердие в работе, чем, видимо, неимоверно веселит
Тадайоши. Заглядывает даже в купальню, где все уже приготовлено для омовения
сиятельного гостя. Когда начальник эмирской стражи оборачивается, вскользь
отметив, что жаровня с благовониями в углу уже курится, он замечает, что
высокородный Тадайоши-ад-Окура…
… раздевается прямо посередине покоев.
Тадайоши раздевается перед
ним, не обращая ни на что внимания, словно Нишикидо не существует, словно
его просто нет, словно он просто заурядный предмет.
Как расшитая шелком подушка, как медное блюдо, как кальян на вот том столе.
Ах, нет!
Деревянному или янтарному мундштуку уделяют внимание, еще какое внимание
– его обхватывают губами, прежде чем втянуть в себя ароматный дым.
Такими розовыми, неприлично припухшими губами, как эти.
Считая, что глуповатая улыбка не совместима с образом начальника эмирской
стражи, Нишикидо-ага с сожалением отгоняет непристойные до сладости мысли.
Чтобы еще раз поперхнуться действительностью.
Посол небрежно бросает на
пол песцовую шкуру, а затем - узорчатый пояс. Рывком распахнув халат,
он позволяет ему соскользнуть вниз по плечам, а уж потом отстраняет его
от себя, вытянув руку.
И легким, незаметным движением позволяет упасть вниз, на пол, как какой-нибудь
засаленной набедренной тряпке дервиша.
Какое восхитительное бесстыдство!
Такое позволено творить только высокородным, а начальнику стражи – нет,
и ему такое не предвидится, даже в следующем квартале, даже при условии
выполнения плана по ликвидации преступности на 105%.
Зато у него есть наследственная способность сохранять невозмутимое выражение
лица.
Тадайоши небрежно и как-то
особенно изящно переступает через свою лежащую одежду. Его легкая нижняя
рубаха из дорогого китайского шелка, вышитая тонкими золотыми нитями,
не скрывает ничего, о чем начальник эмирской стражи не смог бы сделать
свои пристрастные выводы.
И ему уже трудно ограничиваться кашлем:
- Не желает ли высокородный гость смыть дорожную пыль в прохладной воде,
настоянной с дорогими ароматами? - Нишикидо-ага и не будет стараться,
чтобы ад-Окура его понял, ограничившись несколькими жестами, обозначающими
омовение и кивком в сторону купальни.
Посол молча вскидывает голову, переводя взгляд в сторону открытой двери.
Породистый скакун нервно переставляет тонкие ноги, его расширенные ноздри
чуют тревожный запах человека, влажные лиловые глаза настороженно косятся.
Только, слава Аллаху, Нишикидо-ага еще помнит, как они лягаются.
Взгляд посла темнеет, становясь
более сфокусированным. Высокородный наконец-то официально обратил внимание
на начальника стражи, словно только что заметил его.
Выворачивая ему своим взглядом душу наизнанку.
Вот по другому и не скажешь!
Зовущее томление, уравновешенное чуточкой официальности и настороженности.
Исподтишка «иди сюда», украдкой «быстрее», насмешливо «посмеешь?».
Перебрасывая уголек из ладони в ладонь над кучей сухой травы.
Да обрушатся на голову этого проклятого всевозможные несчастья, шайтан
побери его, чтобы в аду нагие гурии мучили его своей недоступностью -
что он делает? Он же знает, что к нему нельзя ни подойти, ни тем более
притронуться.
Начальник эмирской стражи не такой идиот.
Или такой?
Нишикидо-ага решительно прикрывает глаза, словно ставя точку и насильно
ликвидируя внешнее раздражение из поля зрения.
Прилагая адские усилия, чтобы простое «нельзя» стало доступно постоянно
устремляющимся не в том направлении мыслям.
Тадайоши в это время лениво поворачивает голову вбок и делает два шага
в направлении начальника эмирской стражи, вновь попадая в поле его морально
неустойчивого зрения.
Нишикидо-ага сглатывает слюну,
не чувствуя ее вкуса, заглушая желание взвыть. Тишина уже звенит как надоедливый
овод, что имеет обыкновение крутиться вокруг и время от времени кусать
за чувствительные места.
И медленно приближающийся к нему посол никак не добавляет порядка в мысли.
Скорее разбрасывает оставшийся здравый смысл в разные стороны, как торговка
на базаре - конкуренток.
Приближающийся к нему? Затаив дыхание, Нишикидо-ага машинально облизывает
свои губы, сосредотачивая внимание на губах приближающегося посла.
Золотистый гранат за оградой
в эмирском саду.
Говорят, у него необыкновенный, медовый вкус. Давным-давно, еще при прежнем
эмире, один вор пытался преодолеть охрану и залезть туда, чтобы сорвать
хоть один, но был схвачен и посажен на кол на городской площади.
Тогда Нишикидо-ага счел его бесноватым.
Рискнуть всем для одного мгновения? Мига наслаждения сладким, текущим
по подбородку соком, липким до приторности, ничуть не утоляющим жажду,
а лишь распаляющим ее.
Заставляющим забыть об осмотрительности.
Но если бы сейчас его опять спросили о том, считает ли он преступника,
покусившегося на неприкосновенное сокровище эмира, бесноватым, он не был
бы так уверен в ответе.
Чувствуя, как встает и наливается желанием собственный член.
Тадайоши-ад-Окура, высокородный
посол халифов ТаккиТсу, подходит почти вплотную к начальнику эмирской
стражи, уже забывшему на том он свете или на этом. Так близко, что можно
услышать его утяжеленное дыхание,…
… резко сворачивает в направлении купальни, демонстративно закрывая за
собой дверь.
Теперь уж Нишикидо-ага, не стесняясь, раскрывает свой словарный запас
во всем блеске.
Выругавшись сквозь зубы, несколько
раз помянув Иблиса, его неоднократные близкие отношения с ифритами, а
также отцом посла и девяносто девятью женами Сулеймана, Нишикидо-ага крепко
зажмуривается. Глубоко вздохнув несколько раз, он вытаскивает ятаган из
ножен и со злости вкладывает его обратно с вызывающим лязгом.
Вот же презренный сын высокородного шакала! Знает же, что он в гостях,
да еще и в каких! Все должны выполнять его прихоти. Спускать ему все с
рук и носиться, как с писаной торбой, идиотски радостно улыбаясь. Тоже
мне – великое посольство халифов ТаккиТсу! Долгой совместной жизни Вам
за это, достопочтимые!
Да он и сам хорош! Растаял, как хинная халва под солнцем.
А ведь он должен был сейчас кушать свежий плов с бараниной и черносливом,
потягивать грушевый кальян, лежа на расшитых кошмах, и слушать все то,
что может оказаться полезным в его должности - кто в кого всадил нож на
базаре, нет ли опасного вольнодумства в народе, и не случилось ли ничего
странного в доме главного визиря.
А потом, когда звезды Коня и Всадника появятся на небе, уже можно будет
возвращаться во дворец по темным переулкам.
И свернуть к стене эмирского гарема.
Если свистнуть два раза коротко и один - протяжно, из окна гарема упадет
веревка, по которой очень удобно забираться наверх, в комнату Джамиле-ханым.
И если отойдешь от него хоть на шаг…
Да пропади пропадом светлейший эмир с его поручениями! Если начальник
стражи останется здесь еще хоть на пятнадцать минут, после того, как посол
покинет купальню...
Дело для Нишикидо-ага может окончиться нервным срывом.
Или мужским бессилием.
Больше не сомневаясь, начальник
стражи снимает замок, раскрывая двери в коридор:
- Ясуда!
Один из охранников торопливо подбегает, и начальник эмирской стражи раздраженным
жестом приказывает ему войти.
- Ясуда, ты останешься здесь сторожить посла. В лицо ему не смотреть,
и не разговаривать с ним! - Нишикидо-ага испытующе заглядывает в лицо
стражнику, потирая мочку своего уха, - Странный народ из этого халифата,
говорят, они могут сглазить, просто криво глянув. Ты все понял?
- Понял, мой господин. Повинуюсь.
Невозмутимость Ясуды – большой плюс, потому он его позвал. И ему вряд
ли придет в голову мучаться философией доступности золотистых гранатов.
- Вот и хорошо, вот и славно. А я пойду, - он все же не может удержаться,
чтобы не прислушаться к плеску воды в купальне, - по государственным делам.
Отстегнув от пояса ножны с ятаганом и отдав его на хранение Ясуде, засунув
за пазуху кинжал – на всякий случай, и перематывая на ходу чалму, Нишикидо-ага
спешит к потайному ходу – покинуть дворец.
И отправиться в вечерний город – наслаждаться пловом, кальяном, сплетнями
и знойной доступностью Джамиле-ханым.
В то самое время, как начальник
стражи избежал греховного соблазна, а светлейший эмир ломает голову над
предложением халифов, ища подвох, главный визирь в своем доме изволит
беззаботно предаваться сну.
Томохис-бек возлежит на диване в гостевой комнате и спит как младенец
- с абсолютно чистой совестью и уже четвертый раз за сутки. Мятый шелк
черного халата уже давно валяется на полу – даже опахала не в силах прогнать
изнуряющую жару.
Хотя, погодите. Странно.
Вечерний бриз разносит прохладу, да и окна гостевой выходят на восток
– солнце давно ушло отсюда. Раб, усиленно машущий опахалом над господином,
даже не взмок.
А лоб визиря покрыт жемчужинами пота.
С жаркого полудня до начинающейся вечерней прохлады все слуги в доме Томохис-бека
ходят на цыпочках, охраняя сновидения господина.
Хотя, надо признать, несмотря на столь явную свою изнурительность, сон
у визиря крепок. Он даже не поворачивается с боку на бок, когда у двери
раздаются тщетно скрываемые звуки потасовки.
Только правая рука бессильно свешивается на пол.
У дверей в гостевую комнату
замотанная в покрывало фигура упорно пытается выскользнуть из крепких
рук управляющего. Переругивание шепотом в самом разгаре. Разобрать можно
только «пусти», «немедленно» и жалобное «господин меня убьет».
Наконец, сопротивление управляющего сломано, и, когда он, жалобно стеная
шепотом, удаляется по коридору, незнакомка призывно машет розовым расшитым
рукавом кому-то за дверью.
И в комнате появляются музыканты.
Сквозь сон легкая музыка незаметно
добирается до сознания главного визиря.
Звенящее шуршание браслетов на тонких руках, вспархивающие нитки бисера…
Дрожащие ресницы, не скрывающие, а скорее подчеркивающие первосортное
бесстыдство в глазах. По-воровски торопливое дыхание, обжигающее за ухом,
крадущее размеренность его пульса. Воспоминание о яростно вырывающемся
из его рук теле – и сладкая истома, разливающаяся по всем жилам.
Риск быть убитым… Всего лишь. Как будто каждая встреча – последняя.
И надежда, что под его ласками у «наложницы» выпадет из руки кинжал.
За что «она» тут же поплатится.
Острейшее наслаждение – наказывать его за промах, доставляя удовольствие.
Предчувствуя, что, даже под ним, Тего опять потянется к кинжалу, чтобы
бесконечно продолжать эту игру.
И замахнется.
Визирь подскакивает на диване,
внезапно проснувшись.
У него несколько секунд, чтобы прийти в себя и, заметив танцовщицу, он
уже уверенней садится на диване, запахивая халат, и оценивающее разглядывает
извивающееся в танце тело.
Даже зевок может выглядеть хищно, если визирь зевает, вспоминая окончание
своего сна, обнажая зубы в плотоядной ухмылке.
Как черная пума перед стадом баранов лениво прикидывает, кто будет ее
обедом.
А еще через еще пару секунд приходит ощущение чего-то неправильного.
Кто бы не танцевал - он толще Тегоши.
Выше.
И неуклюжей.
Рука визиря тянется к подбородку, и он озадаченно потирает его. Не поворачивая
головы, одними глазами он следует за перемещением загадочной танцовщицы
по комнате.
И, когда она оказывается на расстоянии вытянутой руки, срывает с нее покрывало.
Получая в ответ смачную, тяжелую пощечину.
В изумленном замешательстве
визирь поднимает брови, а после разгневанно встает во весь рост. А вот
взгляд его второй жены, Элвии-ханым, скорее выжидает, она нетерпеливо
оглядывает его с ног до головы, явно что-то предвкушая.
И взор ее настолько мечтателен, что у Томохис-бека даже есть искушение
обернуться и проверить, не бьет ли позади него из пола райский фонтан
или, может, на решетку окна села красивая птица.
Но это минутная слабость.
Не сулящая ничего хорошего пауза и отсутствие очевидных метаморфоз наполняют
глаза второй жены визиря осознанием ужаса содеянного. И чтобы она не ожидала
ранее, но уж только не того, что в ярости визирь понизит голос до появления
в нем угрожающего оттенка:
- Ты подняла руку на своего господина! Где твой ум, женщина?
Томохис-беку, когда он добирается
до узорчатых дверей жилища своих персональных гурий, положенных ему еще
при жизни, достаточно одного хмурого взгляда, чтобы створки из вишневого
дерева мгновенно распахнулись. Афротюрков на входе просто разметает по
обе стороны, когда он, не останавливаясь, неумолимо тянет мимо них за
руку вторую по значимости ханым его гарема.
Неистовство ароматов ударяет
ему в нос сразу же: амбра, гвоздика и мускус призваны разжигать желание.
И они его разжигают.
Желание разнести все здесь.
- Скажи, кто научил тебя этому, презренная? Сейчас тобой займется старшая
жена.
Элвия-ханым, с трудом поспевая за его широким шагом, вырывает руку и,
приседая, просто воет от ужаса.
Не так страшен повелитель в гневе, как попасть в руки к старшей жене.
Воображение уже ясно рисует ей, как Нарика-ханым, радостно потирая руки,
приставляет ее к грязной работе – готовить притирания и прислуживать в
купальне.
Конкуренткой на внимание господина меньше.
Навстречу им спешит евнух,
непрестанно кланяясь и подобострастно заглядывая в глаза, но визирь проходит
мимо.
Он так разгневан и взбешен, что его даже не беспокоит непривычная тишина
в гареме. Хотя вечернее время – самая «горячая» пора здесь.
Нужно переслушать все сплетни, успеть накраситься и разодеться, прогуляться
возле фонтана, шепчась о «той» и «этой», достигая полного согласия об
их недостатках, а то и поссорится о том, чья очередь сегодня была идти
к господину.
И единодушно сойтись во мнении, что такой безобразной ведьмы-хубыр, как
старшая жена, и быть не может.
Томохис-бек как раз распахивает
двери в самые лучшие и просторные покои во всем гареме. Нарике-ханым единственной
разрешено обставить в своем обиталище все по собственному вкусу, в остальных
покоях за порядком следят евнухи.
Старшая жена сидит перед зеркалом, и визирь обращается к ней сразу же:
- Ханым, объясни мне…
Застигнутая врасплох Нарика-ханым медленно поворачивается.
Как шестилетний воришка, застигнутый на рынке за воровство нескольких
слив у торговца и рассчитывающий на то, что дело ограничится укорами.
На ее лице весело, или даже можно сказать несокрушимо жизнерадостно, зеленеют
брови.
- Да падет проклятье Сулеймана на вас! Кто объяснит мне, ханым, что тут
происходит?
Визирь ошалело отпускает руку Элвии-ханым, тут же воспользовавшейся таким
положением дел, чтобы отступить за дверь и устремиться по узенькому коридору,
зажав себе рот ладонями, чтобы раньше времени не расхохотаться и не разболтать
такую новость.
Хочешь устроить себе развлечение
- обеспечь его себе сам. Надеяться тебе в этом благородном и увлекательном
занятии совершенно не на кого.
Так что – твори и пробуй.
Тегоши Юя что-то напевает и злобно хихикает в покоях «новой наложницы»,
довольно потирая ладони.
Никто сюда уже не зайдет.
Даже если они снимут замок с закрытой снаружи двери, он давно уже подпер
ее кроватью, что так неосмотрительно не прикрутили к полу.
Так что весь этот переполох - не более чем прощальный подарок.
Тего еще раз прислушивается к крикам и проклятиям из-за двери.
Хорошо. Он отыгрался за платье и сейчас может свалить отсюда под шумок
с чистой совестью. Юя уже давно для себя решил, что отдаст Нишикидо его
деньги и скажет, что… этого, как минимум, мало!
Потому что…
… он не будет принадлежать никому! Он же не вещь, чтобы…
… его насильно целовали, жарко и противоестественно ласкали, гладили так,
что сердце замирает, екая и проваливаясь во вседозволяющую пустоту, соглашаясь
со всем и…
… употребили по своему желанию? Нет, он не думает об этом!
Нет, ни в коем случае!
Нет, он о нем не думает!
Нет, он не думает о том, как Томохис-бек склоняется над ним, сминая разорванную
на его груди ткань халата…
На зеленых бровях сюрпризы
не кончаются.
Неожиданный протяжный женский визг заставляет главного визиря вздрогнуть.
Визг поддерживают несколько внятных выкриков:
- Спасите нас, правоверные! Аллах защити нас, грешных!
Такое, и посреди его гарема?
Томохис-бек срывается с места, уже на ходу вытаскивая меч, ибо там может
быть что угодно: от мыши и обычной женской потасовки до голодного гуля
и апокалипсиса.
Тесные коридоры полны летающим пухом и перьями от разодранных подушек.
И полуголыми наложницами, разбегающимися кто куда.
– Вы что, совсем стыд потеряли?
Но испуганные женщины, словно дикие серны, бегут, ничего не слыша, не
обращая внимания, прямо к бассейну. Отшатываясь от них, визирь все-таки
упрямо достигает эпицентра криков.
В покоях одной из наложниц висит красное пылевое облако, и Томохис-бек
прикрывает лицо рукавом халата, чтобы вытащить оттуда номер восемнадцатый
по последней гаремной инвентаризации.
Однако начать говорить сразу же – непростительная ошибка.
- Что…
Он не успевает договорить, как его накрывает чихом.
Красный перец. По всей комнате развеян красный перец.
Дорогостоящий, привезенный издалека молотый жгучий красный перец.
Томохис-бек прикрывает дверь
и, утащив девушку подальше по коридору, трясет ее за плечи:
- Апчхи! Что это? Апчхи! Что случилось?
Разговор идет на одном языке.
- Апчхи! Она сказала, что если… Апчхи!.. натереть красным перцем лицо
и тело,.. Апчхи!.. они будут розовее и соблазнительнее… Апчхи!.. и мы
больше понравимся тебе, господин.
Главного визиря терзают смутные предчувствия, и они даже чудодейственно
излечивают чих:
- Она?
- Да, господин, - чистосердечно говорит отдышавшийся номер восемнадцатый,
- твоя новая наложница из Японского халифата. Она сказала, что обучит
нас всему, что тебе нравится.
В его спокойном и тихом местечке
для отдыха от государственных дел, в его собственном жилище – теперь дом
бесноватых.
Ошалевшие от перца наложницы плещутся в бассейне, пытаясь заглушить жжение
в глазах и носу. Старшая жена воет и раскачивается, глядя на свои ничем
не перекрашиваемые брови в зеркало. Евнухи опасливо жмутся в углу, ожидая
«благодарности» за службу.
Стража за дверью начинает шушукаться – завтра половина базара будет знать,
что в доме главного визиря все женщины сошли с ума.
И что он, великий визирь, понятия не имеет что с ними делать.
Так как он дает светлейшему эмиру советы по управлению государством, если
не может разобраться и навести порядок в собственном гареме?
И Томохис-бек не сомневается, что первым, кто подцепит эту сплетню и передаст
дальше, будет Нишикидо-ага.
А самое главное, что он понимает, кому этим обязан.
То, как и чем Тегоши может
научить наложниц «нравится» господину, тоже не вызывает хладнокровия.
Взяв себя в руки, визирь зовет евнухов и распоряжается позаботиться о
своих женщинах.
Его лицо, когда он поворачивается в сторону комнаты новой «наложницы»
отнюдь не блещет терпением, лаской, любовью.
И уж тем более прощением.
Его повернутые вверх ладони сжимаются, словно загребая что-то к себе
Со стороны наивно может показаться, что визирь собрался произнести «Биссмиллях!»,
но на его руках угрожающее вздуваются вены.
Юя уже закончил со сборами.
Пара драгоценных штучек поценнее, кольца с драгоценными камнями.
Так, мелочи.
Можно сказать, на память.
Протиснуться через решетку, рассчитанную на то, чтобы удерживать большегрудых
и широкобедрых красавиц от соблазна независимости, для него не сложно,
и он последний раз оглядывает комнату, перед тем, как спрыгнуть на землю
с подоконника.
И тут же вздрагивает, испуганно отшатываясь к стене, потому что за дверью
уже слышен яростный крик разъяренного визиря:
- Открой!
Теперь уже все обитатели гарема
носятся по нему с выпученными от усердия и перца глазами, а Томохис-бек
самозабвенно орет ругательства под дверью, обнаружив, что ее чем-то подперли
изнутри.
Рядом стоящий евнух пытается образумить «негодницу» по-хорошему:
- Прелестница, открой, пришел твой господиииин!
Поворачиваясь к визирю, он максимально миролюбиво добавляет:
- Это девичья застенчивость, о, великий.
«Уж точно не она!» - издевательски мелькает в голове у визиря. Словно
сдавшись, он устало кидает евнуху, констатируя очевидный факт и отдавая
приказания насчет последнего аргумента:
- Бесполезно. Ломайте дверь и вытащите ее оттуда!
Когда охрана и евнухи наконец-то
вламываются в комнату новой наложницы, они обнаруживают только перевернутую
кровать, лежащие на полу тряпки, да рассыпанную бирюзу с ожерелья.
Сколько не оглядывайся и перетряхивай тряпки – наложницы в покоях нет.
Тегоши в это время вжимается спиной в стену гарема рядом с окном своих
бывших покоев. Ночной воздух одуряющее пахнет розами, успокаивая Тего
и убаюкивая.
Напевая о том, что все закончилось.
Еще бы беспрепятственно покинуть пределы двора, и он будет далеко отсюда.
Больше он не поведется ни на деньги, ни на обещания, ни на угрозы и больше
сюда не ногой!
Юя сосредоточенно прислушивается, закрыв от старания глаза, чтобы, улучив
момент, когда усердно перетрясающие комнату евнухи отойдут от окна, прошмыгнуть
под ним.
И только испуганно дергается с места на знакомый хриплый шепот:
- Не хочешь задержаться?
Все, что он еще успевает сделать, это замахнуться кинжалом в защитном
жесте.
О существовании у серьезного,
взрослого, солидного человека инстинкта игры в кошки-мышки с себе подобными
надо писать трактат.
Страниц на пятьсот.
Возможно, это наследие предков – нестершиеся в памяти охотничьи навыки.
Возможно, буйство ассоциаций, тяжелое детство, странные сны и лунные фазы.
Или все вместе.
Точно науке не известно.
Но как приятно, подкравшись, просто сказать: «Попался!»
- Попался! – Томохис-бек стоит
от него в двух шагах.
И острое лезвие его меча удерживает подбородок Тегоши задранным вверх.
Скосив глаза и облизывая губы, Юя рассматривает угрожающую полоску стали.
Все равно он не может двинуться с места или пошевелиться.
Не опуская меча, визирь шагает вперед и, постепенно вжимая запястье Тего
в стену, добивается того, что кинжал падает из раскрывшейся ладони.
Юя еле удерживается от разочарованного стона, заслышав прощальный лязг
его лезвия, ударившегося о каменную дорожку.
- Есть ли у тебя с собой еще и ножи, персик? Надо бы поискать, - Томохис-бек
опускает меч и в секунду оказывается рядом.
Слишком близко.
Покидая столь гостеприимный
и впечатлительный гарем визиря, Тего не был настолько мелочен, чтобы прихватить
с собой кроме памятных подарков еще и женскую одежду.
Он честно оставил ее там и сейчас на нем то, что с натяжкой можно назвать
набедренной повязкой.
Поэтому вопрос Томохис-бека о спрятанном оружии сам по себе звучит немного
глумливо. Но это не мешает Тего с идиотской смелостью хамить главному
визирю:
- Обыщи, но на моих условиях!
- О! И каких? – удивленный Томохис-бек, наконец-то отвлекаясь от разглядывания
смутно знакомых украшений на руках Юи, заглядывает в его глаза.
В темные, пышущие наполовину ненавистью, наполовину восхищением, обреченные
на поражение, глаза.
Чтобы увидеть, как они презрительно прищуриваются, когда Тего надменно
отвечает:
- Без рук.
Прохлада вечера никак не виновата
в легком покашливании визиря, скорее изумленном, чем связанном с простудой:
- Не много ли ты требуешь?
Кошка задумчиво разглядывает пушистую лапу с выпущенными когтями, раздумывая,
что ей сейчас делать: втянуть их обратно или угрожающе занести над дерзкой
мышью.
- В самый раз, – говорит Тего, обмирая от звука собственного голоса.
Воспринимая каждую секунду последующего молчания длиною в год.
Прежде чем великий визирь, опора эмирского трона, опустится перед ним
на колени.
Ноги слабо его держат, и Тегоши
широко распахивает глаза, глядя в начинающее чернеть небо, словно стараясь
удержаться взглядом за ранние звезды, чтобы не стечь по стене окончательно.
Потому что его обыск проводят со всевозможной тщательностью, огоньком
и выдумкой.
Кожа горит – ее неуважительно клеймят губами, исполняя его надменное пожелание,
кое-где бросая снисходительную, но дразнящую подачку – касание влажного
языка.
Взгляд Тего не выражает почти ничего.
Вселенскую пустоту.
Он почти не понимает, что с ним происходит, не ощущая, где находится,
вслушиваясь в ощущения своего тела и кажущиеся оглушительными звуки поцелуев.
И мысль, что пронзает беспощадной молнией-идеей:
Это последний шанс. Последний!
Ты слышишь, Юя? Последний…
Он еще не успевает ответить себе сам, а рука уже тянется к шпильке, спрятанной
в длинных волосах.
Хороший визирь распознает
опасность заранее, отличный ее вообще не допустит, а
Томохис-бек не зря считается одним из самых лучших.
Позволяя себе беззастенчиво дразнить судьбу.
Когда острие царапает ему кожу, он только сильно и стремительно отталкивает
Тегоши к стенке, так что тот охает от неожиданного удара и боли в ребрах.
Выйдя, таким образом, из-под прямой атаки в беззащитную шею, взбешенный
нападением визирь распрямляется, и его горящий взгляд и тяжелеющее с каждой
секундой дыхание ясно дают понять, что с этой секунды Тегоши Юя может
считать себя если не покойником, то первым в это состояние кандидатом.
И от этого взгляда Тего становится по настоящему страшно, потому что с
таким выражением глаз на компромисс не идут.
- Ты все помнишь? – Томохис-бек
грубо дергая за плечо, стремительно разворачивает его лицом к стене, заламывая
его руки за спину. - Хорошо, что ты мало на себя надел.
Тегоши пытается вырваться, но руки визиря поистине обладают железной хваткой
и Юя поздновато начинает подозревать, что не рассчитал силы.
Когда одной рукой Томохис-бек вжимает его в стену, а другая его рука спускается
ниже, отбрасывая в сторону кусок намотанной на бедра ткани.
Находя напряженный член Тего.
Юя вертит бедрами, пытаясь
вырваться и не дать притронуться к себе, но визирь только крепче обхватывает
его запястья. Он сильнее сдавливает член Тегоши, начиная двигать рукой
все быстрее и быстрее. Юя, и так уже чуть не кончивший из-за обыска, только
забрасывает голову ему на плечо, умоляюще постанывая время от времени
«хватит».
Но просить бесполезно - его никто не слышит.
Визирь останавливается только тогда, когда сперма брызжет на стену и еще
пару раз проводит ладонью по головке члена, собирая стекающую липкую жидкость.
Ослабляя хватку на занемевших руках Юи.
Тегоши, шатаясь, облизывает
пересохшие губы, пытаясь вздохнуть и повернуться, когда пальцы Томохис-бека
опять хватко вцепляются ему в плечо, снова беспрекословно утыкая его лицом
в стену.
С ужасом понимая, что сопротивляться нет ни сил…
Ни желания.
Тего ощущает тяжелое дыхание визиря на своей шее и слышит предательский
шелест черного шелка, когда тот распахивает на себе халат. Юя несогласно
напрягается, сопротивляясь, когда, выпачканные в его собственной сперме,
пальцы Томохис-бека пытаются проникнуть внутрь него.
Но, когда визирь, оставив эти попытки, обнимает его обеими руками, прижимаясь
щекой к его щеке, дыша так жарко, что Тего, закрывая глаза, представляет
себя в знойной пустыне, почти слыша вой носимого ветром песка и ощущая
неутолимую жажду, Юя успокаивается.
Охнув, когда внезапно чувствует в себе член визиря.
Вырвавшись из объятий Томохис-бека, прислонившись лбом к каменной кладке,
он старается пережить особенно глубокие толчки.
Расплачиваясь собой за ошибку.
Из всех чувств Юе доступно
сейчас только обоняние. В саду визиря одуряющее пахнет розами, к нему
добавляется сыровато-мшистый запах близкой стены. Томохис-бек все теснее
вжимается в его бедра, рывками насаживая их на свой член. Толчки становятся
все чаще, нетерпеливее, грубее и, через несколько секунд, визирь с еле
слышным надсадным стоном останавливается.
Кончив, Томохис-бек еще несколько минут сжимает его в объятиях, молча
вслушиваясь в колотящееся сердце тоже ничего не говорящего Тего. Он понимает,
что если он разожмет руки, Юя осядет на дорожку, поэтому и не размыкает
объятий.
Тего, закрыв глаза, привыкает к новым ощущениям в своем теле, когда боль
отходит на второй план. Вздрагивая от неожиданного озноба, когда визирь
хрипит:
- Мы возвращаемся…
- Зааа-аачем? - голос Юи слабее, чем у мышонка, но постепенно обретает
силу. - Неужели тебе не хватит? Неужели это на всю ночь?
В его голосе уже слышна отчаянная мольба, но ему уже плевать на гордость.
- Я только начал, - Томохис-бек сдергивает с себя халат, чтобы набросить
Тегоши на голову, укутав его и скрыв от любопытных глаз.
Обняв и прижав к себе Тегоши,
который еле переставляет ноги, визирь заводит его опять в дом с главного
входа, а уж потом, коридорами, ведет обратно в гарем.
Управляющий, встреченный им на входе, охрана у дверей, евнухи – никто
не задаст ни единого вопроса и даже бровью не пошевельнет.
Потому что у их господина лицо такое, как будто он только что кого-то
убил.
Тего слышит только по запаху,
куда они идут и куда сворачивают. Ровный запах греческих благовоний, так
ценимый визирем, сменяется удушливым мускусным – значит, они зашли в гарем.
Еще пару поворотов и слышно журчание фонтана - через десять шагов будет
его комната.
Та, которую он надеялся не увидеть уже никогда.
Евнухи все прибрали, и теперь здесь - идеальный порядок. Тегоши не может
сдержать разочарованного вздоха, повернувшись к окну – оно закрыто деревянными
ставнями, позволяющими проникнуть лишь слабому ветерку.
И в комнате, где слабое освещение дарят только несколько плошек с маслом,
душно, неимоверно душно.
И жарко.
Визирь, заперев дверь и сдергивая
с Тего свой халат, в спину подталкивает его к кровати:
- Ложись.
Юя машинально делает пару шагов и оборачивается, чтобы что-то сказать,
но Томохис-бек грубо толкает его спиной на кровать и, резко дернув плечами,
снимает с себя расшитую нижнюю рубашку.
Мягкая перина ласково принимает тело Тегоши в свои объятия, но он, не
обратив на это внимания, смотрит только на издевательски пляшущие, неверные
тени на потолке, пытаясь не потерять связь с реальностью.
Не сойти с ума.
Нет, он не думает о том, как Томохис-бек склоняется над ним, сминая
разорванную на его груди ткань халата…
Тего медленно закрывает глаза, готовый уже практически ко всему.
Но только не к ласковому поцелую
на своих губах.
Такой контраст с тем, что было с ними в саду.
Частые, возбуждающие поцелуи, спускающиеся все ниже и ниже. Они вызывают
новое желание из равнодушия, ловя сознание, пытающегося быть безучастным
Тего на приманку нежности.
Разжигая на выгоревшем дотла пепелище новый огонь.
Тего и не замечает, как скоро сам начинает дышать в такт с поцелуями,
привыкнув и дожидаясь каждого последующего. Выражая бессознательным стоном
свое неудовольствие, когда ожидание очередного затягивается.
И Томохис-бек, удерживающийся над ним на руках, не пропускающий мимо ушей
ни одного его стона, жадно пожирает взглядом выражения его лица.
Вздохи Тего становятся глубокими
и колеблют слабые огоньки масляных ламп. Тени все сильнее начинают метаться
по потолку, а дрожащие пятна света растворяются в прозрачном пологе кровати.
Томохис-бек поднимается выше, зарываясь лицом в его мягкие, пахнущие чем-то
пряным волосы, разыскивая губами его ухо:
- Если бы ты хотел меня убить - то уже убил бы! А твой удар был совсем
не уверенным.
Дыхание Тего утяжеляется.
Если бы он хотел его убить…
Никто не спрашивает, хочет ли убийца сделать свою работу или нет. Если
взялся – личное не должно мешать делу, ни при каком раскладе.
Это знают все. Ослушание вносит разлад в серьезный бизнес.
А кодекс гильдии убийц принимался не просто так.
- Я… не хотел? - черты лица Юи становятся мягче, из них уходит напряжение,
когда он делает для себя очередное открытие за сегодняшнюю ночь.
Томохис-бек не упускает момента.
Еще один нежный и манящий поцелуй в губы Тего. Дразнящие поцелуи предназначены
для его шеи и особенно чувствительной кожи за ухом. Но они становятся
резче и отрывистей, когда перемещаются на кожу груди, делаясь совсем ненасытными
на сосках.
Тего стремительно закрывает тыльной стороной руки приоткрытый рот.
Не выпуская наружу ни одного стона.
- Кричи… Кричи, - легко улыбаясь, шепчет визирь, убирая его руку, и крепко
сжимая своей, чтобы Юя не смог ее вырвать.
Опускаясь поцелуями вниз, к члену Тего.
Тени уже совсем близко вокруг
Тегоши, они бесстыдно переплетаются, кружатся, умирают и возрождаются
опять, чтобы вновь переплестись и неутомимо заплясать. Они побеждают масляный
свет, расплескивая его по стенам комнаты, втирая его в них.
Но оставляют жить в зрачках широко раскрытых глаз маленькие яркие искры.
Руки Томохис-бека сжимают его бедра, удерживая их на месте, его губы,
плотно обхватывающие его член, заводят все больше и больше, наслаждением
излечивая от боли и памяти.
Одаряя бешенным желанием жить и дойти до конца.
И, когда к посасывающим движениям губ прибавляются неожиданные и от этого
такие томительные и сладкие прикосновения языка, Тего выгибается, широко
открыв глаза, и ничем не сдерживаемый последний, финальный крик тушит
последний слабый огонек сомнения.
Томохис-бек на пару секунд утыкается вспотевшим лбом ему в живот. В окружающей
их темноте Юя только глубоко и часто дышит, проводя пальцами по потрескавшимся
губам, словно обгоревшим в пожаре.
Визирь сдержал свое обещание - Тегоши практически полумертвый.
Только спустя некоторое время
Тего замечает, что визирь лежит рядом с ним, обнимая его руками за талию
и дыхание его ровное, словно он засыпает. Всмотревшись в темноту и поняв,
что охота за мыслями бесполезна – в голове нет ни одной, Тего придвигается
к Томохис-беку ближе.
И правда, теперь визирь может спать спокойно с ним в обнимку, даже во
сне не беспокоясь за свою жизнь.
Вряд ли у Тегоши хватит сил даже подумать о том, чтобы приподняться за
ножом.
<<
|| >>
fanfiction
|