Победивший платит

Авторы: Жоржетта, Mister_Key

Бета: T ASH

Фэндом: Л.М. Буджолд "Барраярский цикл"

Рейтинг: R

Жанр: ангст, романс, детектив.

Саммари: Двадцатилетняя война - Великая - для одной стороны, Цетагандийская - для другой, - причудливо перекорежила и перемешала судьбы. Гем-лорд и барраярский офицер сами подошли бы к друг другу разве что на пушечный выстрел - была бы пушка! - но им придется уживаться вместе, связанным чужими обязательствами, формальностью закона, политикой, злым недоразумением... и, конечно, глубокой, искренней взаимной неприязнью. Но даже если они найдут компромисс, примут ли его окружающие?

Размещение: С разрешения авторов.

ГЛАВА 20. Эрик.

 

Дверь фехтовального зала я закрываю очень аккуратно, чтобы не хлопнуть со всей силы. Не нашедшая выхода беспредметная злость зудит в сжатых кулаках, подначивая на глупости, о которых я после пожалею. Поэтому ограничиваюсь одной-единственной - схватив свою старую куртку, сбегаю из дому, пинать сухие листья на дорожках парка и думать о случившемся.

 

Что меня так обозлило?

 

То что меня победили? Первым клинком Барраяра, а то и всей галактики, я себя никогда не считал. Случалось быть побитым и в тренировочном поединке, и даже на дуэли - бог миловал, отделался тогда дыркой в боку, а не в сердце (а еще гауптвахтой потом, и хорошо, что ею одной). Немного неприятно получить щелчок по носу именно в том, что считал своею традиционно сильной стороной, но, в сущности, сам виноват. Полгода без тренировок, и нечего надеяться на чудо. Он показал, что превосходит Иллуми, а Иллуми без большого труда справляется со мной, выводы очевидны.

 

То, что меня оплевали? Надменный гем-лорд со всем возможным фырканьем и ядом продемонстрировал, как я ему не нравлюсь? Тоже мне, открыл Южный Континент. Я его обожаю не больше, чем он меня, война закончилась слишком недавно, и если с гражданскими цетами как-то удается поиграть в мысленную игру "у нас нет личных счетов", то с кадровым офицером этот номер взаимно не проходит. Поэтому попытку стереть оппонента в порошок словесно вместо прямого мордобития (это не считая, что по стенам развешано много чего подходящего колюще-режущего) следует считать образцом вежливости и примером миролюбия.

 

То, что друг моего любовника меня окатил пренебрежением на глазах у последнего? Ревность, так что ли? Может, и ближе к истине, но не разумнее первых двух пунктов. Хорошо еще мне хватило ума не переминаться там под дверью, пытаясь вслушаться, на какие лады склоняют два цетагандийца мою барраярскую фамилию. Вряд ли я всерьез опасаюсь, что Иллуми вдруг встряхнется, посмотрит на меня трезвым взглядом, вздохнет - "и с кем я связался?", - и постарается отдалиться от "дикаря". Я, конечно, параноик, но не сумасшедший же. Прекрасно помню, как он какой-то час назад говорил о своих намерениях зарвавшегося приятеля осадить, если что. И осадил бы, не вылети я сам спешно за дверь.

 

Да не на них я, кажется, сердит. На себя. Оцетагандился дальше некуда, стараюсь изо всех сил понравиться раскрашенными гемам, из кожи вон лезу, чтобы сойти за своего... Не отказываюсь уже, сам тянусь. Ловушка между "быть нужным" и "быть свободным", а шансов вернуться на Барраяр не осталось давно. Был бы хотя бы один... нет. Один шанс - это слишком мало, чтобы воспользоваться, и слишком много, чтобы пережить неудачу.

Соблазнительная безысходность, чего уж говорить.

 

Небо уже совсем темно-синее, и сквозь частую паутину веток тепло светятся окна дома. Единственного дома, в стенах которого меня соглашаются принимать. Но лишь когда я улавливаю издалека шум двигателей отъезжающей машины, я рискую туда вернуться. Под кров, под защиту, под опеку. Мне от этой мысли так же неловко, как, наверное, Иллуми от случившейся недавно сцены.

 

***

 

- Не злюсь я на твоего Пелла, - объясняю я в который раз Иллуми, формально не покривив душой. - Стыжусь, это есть. И расстроен. Он прекрасно дал мне понять, что даже в вещах, которыми я традиционно гордился, я ничего не стою. - Усмехаюсь почти зло, вопреки всем своим словам. - Я мало чего умею в этой жизни. Гордиться своими боевыми подвигами здесь мне точно не с руки. Одни не оценят, другие возненавидят, а третьи просто полюбопытствуют, что я, такой из себя патриот, вообще на Цетаганде делаю. Кем твои приятели меня считают, перебежчиком, да?

 

- Чушь, - роняет уже раздосадованный предыдущим разговором гем-лорд. - Твой имидж с моим связан, как собака с цепью - как ты думаешь, знающие меня люди могут поверить, что я буду уважать перебежчика?

 

- А ты думаешь, они вообще верят, что ты меня уважаешь? - огрызаюсь автоматически. Нечего на меня голос повышать, хоть ты и Старший. - Укрощение уважения не требует.

 

- Глупости, - отрывисто сообщает он, раздраженно дернув головой и мотнув распущенными прядями. Потом смотрит на меня пристально, точно оценивая тяжесть состояния, и немного снижает тон. - Мне нужно, чтобы они тебя приняли, и поверь, я не об одном тебе забочусь. Я хочу, чтобы ты здесь акклиматизировался и никуда от меня не делся. Без адекватного общения с обществом это невозможно - тебя потянет куда-нибудь, где тебя будет уважать не только любовник.

 

- Что же, считаешь, мне чье-то там уважение дороже того, что есть между нами? - возмущаюсь неподдельно. - Хорошо ты про меня думаешь, спасибо. Ты мне дорог и нужен, понятно?

Черт, да что со мною? Это почти... почти признание, а я его раздраженно швыряю любовнику в лицо, словно перчатку во время ссоры?

 

Иллуми усмехается безрадостно. - Это у тебя национальное или пожизненная привычка? Непременно за кого-то держаться или быть кому-то верным. Носить чью-то форму?

 

- Мы форы, - вставляю веско. Да. Мы. - Это военная каста, как и гемы, хотя у вас, кажется, некоторые позволяют себе роскошь об этом забывать.

 

- К чему такое количество солдат в мирное время? - пожимает плечами Иллуми, сворачивая с личной на военную тему. Не сказать, что одна безопасней другой. В моем прошлом не было ничего, кроме войны, а на войне - не было иных врагов, кроме размалеванных цетов.

 

- Во-первых, не солдат, а офицеров, - педантично поправляю я его, фиксируясь на деталях, чтобы не срываться на эмоции. - А во-вторых - охрана, гарнизоны, пограничная служба, военное обучение, оружейное дело - мало ли что. Да и правильно говорят, кто не желает кормить свою армию - будет кормить чужую. Нашу правоту подтвердила практика.

"Да, мы победили, пожертвовав целым поколением и пятью миллионами человек. А цеты ушли, оставив нам технику и космопорты." Все верно. Только имею ли я теперь право на это "мы"?

 

Иллуми фыркает. - Меня просто удивляет, а иногда и злит ваш подход к жизни. И к военному делу в том числе. Ваш император в своей гордыне положил полстраны, вместо того, чтобы процветать под рукой Цетаганды. Да, войну начали мы, но это не повод во всем считать ваши обычаи и ваш строй безупречными.

 

- Нас они устраивают. - Не желаю это даже обсуждать. - У нас дома осталась куча всего, что нужно - и должно - менять, но форская верность Империи - не из этой категории. Так что уж не прохаживайся на ее счет, ладно?

 

- Постараюсь сдерживаться, - явно неискренне обещает Иллуми. - Хотя это будет сложно. Эта ваша высшая ценность очень отражается не только на обществе, но и на твоих личных принципах, и некоторые из них кажутся мне полнейшим и жесточайшим варварством.

 

Картинно развожу руками. - Но они же мои? Примирись с тем, что у тебя в доме завелся варвар. Или я навязываю эти принципы тебе?

 

- Нет, хуже, - отвечает мой любовник зло. - Ты себя изводишь из-за страны, которая, не попытавшись разобраться, мгновенно зачислила тебя в шпионы, или кем там тебя считают твои сородичи.

 

- Знаешь что, - рявкаю, постепенно закипая уже всерьез, - потрудись не объяснять мне, что моя родина меня недостойна. Это как минимум оскорбительно.

Если разговор зашел об оскорблениях... ох, плохи наши дела.

Может, мне все-таки удастся объяснить мою позицию логически, не доводя дела до ссоры?

- Видишь ли... Будь я уверен, что попал сюда лишь из-за цепи нехороших случайностей, то мог бы заорать "Люди, да за что же это? Я не виноват!". К сожалению, я виноват, и точно знаю, в чем именно. Это меняет дело. На то и даны нам принципы, чтобы им следовать - а пойдешь на компромисс хоть раз, и неизвестно заранее, как оно тебе аукнется. Формально я виновен... в измене. - Морщусь.

 

Иллуми передергивается, как от холода, хотя в комнате стоит обычно комфортная для него прохладная свежесть.

- Чушь. То, что ты попал именно в этот лагерь, и то, что Хисока положил глаз именно на тебя, и вся завязка этой истории - вот это именно случайности.

 

Усмехнувшись. - Расскажи мне кто-нибудь мою же историю, в любом из двух вариантов: про офицера, который лег под врага, спасая свою шкуру, или про барраярца, который согласился пойти замуж за цета... я бы выразился непечатно. Да, я разделяю принципы моего общества и горжусь ими. Пускай они бьют по мне самому. Есть такое понятие: мораль, знаешь ли... Она у меня вот тут, - для наглядности стучу пальцем по грудине, - и извлечь ее оттуда даже из самых благих намерений тебе не удастся.

 

- Ваша мораль жестока и нелогична, - без обиняков заявляет Иллуми. - И странно, что ты воспринимаешь ее как должное. Даже самого порядочного человека обстоятельства могут прижать так, что не вывернешься. Да и то - ты же не секреты военные выдавал?

 

- Когда порядочного человека прижали, у него остается стандартный выход. - Ножом по горлу или пулю в висок, вот именно. Не самая лучшая тема для разговора с любовником? Досадливо хмыкаю и хлопаю себя ладонью по колену. - Тебе охота считать, что ты один тут понимаешь, как надо жить? Переспорить я тебя не смогу, факт, а вот поссориться мы рискуем.

 

Иллуми, судя по интонациям, моими словами не убежден, но решает махнуть рукой: - Ладно, делай как знаешь, и пребывай в восторге от своих принципов, это твои проблемы, в конце концов. Жаль, что ты не позволяешь себе помочь.

 

А переделать меня под свой образец значит помочь? Да, отдам Иллуми должное: ему нравится обо мне заботиться. Беда в том, что грань между "заботиться" и "контролировать" такая тонкая... Или в этом и дело? Может, лишь отвечая за меня и управляя мною полностью, он чувствует себя со мною... в безопасности?

Ну так мое чувство безопасности изо всех сил противится попыткам растворить то, что я считаю своим "я". Нет уж. Мне нужно право наступать на собственные грабли и обязанность платить за собственные ошибки. За двадцать лет войны в барраярскую кровь въелся принцип "Империя правее человека", если бы не он - мы бы не победили. Не стоит Иллуми силой рвать последние ниточки, связывающие меня с моим миром. Даже трижды ради моего блага. Не дамся.

Так что, поморщившись от излишнего пафоса, тем не менее считаю нужным сказать:

- Моя совесть - это действительно мои проблемы. И слава богу, что она у меня хоть немножко сохранилась в этой роскоши.

 

Он лишь пожимает плечами. - Слегка потрясти основы вбитой в тебя морали - почему нет? Если она действительно верна и логична, ее это только укрепит; если нет, так нечего за нее и цепляться.

 

Тоже мне, искуситель нашелся.

- Это будет жульничество, понимаешь? - спрашиваю тихо, уже не надеясь, что он меня действительно поймет. - Попытка подогнать задачку под ответ. Другого человека я бы за такое осудил, а себе предлагаешь сделать поблажку?

 

- Осудил, да? - медленно переспрашивает он. - Если человек заплатил собой за возможность выжить, так он уже черт знает кто?

 

- Да, потому что сразу платишь лишь половину цены! - огрызаюсь в полный голос, дергая головой, словно зло отбрасывая что-то. - А вторую...

Осекаюсь, не зная, как продолжить. Сколько мне еще стыдиться? Всю жизнь? Пока не случится чудо и мне не придет указ с императорской печатью, прощающий за грехи вольные и невольные? Или письмо от родных, которые в лучшем случае считают меня погибшим, а в худшем - выродком? Увы, не та у меня ситуация, когда наказание одновременно означает и прощение.

 

- Вот-вот, - едко подхватывает Иллуми, прекрасно угадав недосказанное. - Полгода уже ты ешь себя поедом за одно-единственное, трижды оправданное решение! До конца жизни собираешься?

 

А он собирается всегда меня этим попрекать? Что ж. Раз мой цетагандийский приятель так резко реагирует на мою слабость, выход только один - скрыть и спрятать. Иллуми начался в моей жизни позже, и зачеркнуть прошлое не в состоянии. Уязвить - да. Но не исправить дело.

 

- Ты прав, - киваю спокойно. - Давай договоримся? Ты от меня больше слова не услышишь на эту тему, а я не буду получать от тебя рецептов, как мне устроить свое душевное спокойствие. И мы будем радоваться обществу друг друга.

 

- Предлагаешь мне фальшивку? - вскидывается Иллуми сердито. - Такого красивого Эрика Форберга, фарфоровую куколку без проблем. Сахарную конфетку. Мне это не нужно. Мне нужно, чтобы ты себя простил.

 

- А пока я себя не простил, я тебе, значит, не подхожу? - бросаю в сердцах.

 

Иллуми зло щурится и выговаривает негромко, отвратительно четко. - Почему же? Любовник ты очаровательный.

 

Приехали. Я тебе что, забава для постели, дражайший мой гем? Получается, что да. А чтобы стать чем-то большим, я рылом не вышел, дикая кровь подкачала или тараканы в голове недостаточно изысканной селекции?

- Это вряд ли надолго. Полагаю, уже нашлось кому тебе подсказать, что дикий барраярец - не высший класс для любовника, - усмехаюсь, но вместо улыбки получается уже оскал.

 

- Ну что ты, - у ноздрей подергивается мышца, - если рассуждать логически, то как раз в постели у нас все в порядке. А в остальном... Мои любовники не позволяли себе десятой доли того, чего ты даже не замечаешь, а я вынужден терпеть!

 

Обидно до того, что ладони холодеют. Впрочем, все закономерно, не так ли? Удивляться следовало сладкой идиллии, а не тому, как быстро она рассыпалась. За час? Два часа?

- Извини, что чересчур много себе позволял. Надеюсь, у моего преемника с этим проблем не будет, - цежу сквозь зубы.

 

- Надеюсь, больше я не влюблюсь, - парирует Иллуми быстро. - Если это предполагает отсутствие права даже позаботиться о собственном избраннике, то мне даром не нужна такая затея.

 

- Издевательство это, а не забота! - взрываюсь. И, похоже, обычная для него манера обращения с близкими - операцию над Фирном я же наблюдал? - Якобы ради моего блага заставлять меня делать выбор между человеком, которого... моим человеком и моей страной. Пусть бывшей. Хватит с меня!

 

- Хватит, тут ты прав. - Он разворачивается; в потемневших глазах плещется горячее бешенство. - Желаешь и дальше считать себя шлюхой и предателем, лежа в моей постели - вперед, но меня в ней не будет!

 

Все-таки выставляет. Уже формально. Закончились каникулы.

- Как скажешь, - отвечаю тихо и так спокойно, что сам себе удивляюсь. - Ты в этом доме хозяин, тебе решать.

 

- Я в этом доме давно не хозяин, - глухим от обиды голосом сообщает Иллуми, почти отвернувшись от меня. - Можешь записать на свой счет еще одного цета. Сильнее тебя я быть не могу, а по-другому не умею.

 

Если бы не эти слова, я бы уже вылетел из комнаты, хлопнув дверью и ожесточенно прикидывая, в каком порядке лучше укладывать свои скудные пожитки в сумку. Но судя по голосу, Иллуми обиделся всерьез. Как будто не он меня сейчас пренебрежительно поставил на место, а я его оскорбил черной неблагодарностью. Как будто... ему действительно невыносимо то, что он не в состоянии контролировать на все сто процентов, и отгораживая от него кусок своей жизни, я его предаю.

 

Сажусь в кресло, подобрав ноги и обхватив колени руками.

Молчу.

 

Иллуми шагает по комнате, как зверь, посаженный в клетку. Просторная прежде гостиная делается неуютно тесна для двоих.

 

Хуже всего, что я мог бы постараться стать таким, как желает мой цет. Осталось немножко, чтобы из дикого варвара и военного фанатика превратиться в цивилизованное на здешний манер создание. Раствориться в здешней упорядоченной роскоши, как сахар в кипятке. Невелика ценность.

Желание быть нужным держит крепче привязи. Изменить себя? Изменить ему? Ненавижу быть предателем.

 

Четверть часа молчания невыносимы, как время перед обстрелом.

 

Наконец он оборачивается ко мне и первым разбивает тишину:

- Что теперь?

 

- Не знаю... - отвечаю честно. Холодно в комнате - дует так, будто за окном зима, и я ежусь, стараясь найти позу покомфортнее. - Мои... принципы - это не болезнь, а часть меня, и не самая худшая. Если уж ставишь мне ультиматум, они или ты, дай хоть подумать.

 

Иллуми молча сдергивает с соседнего кресла покрывало и отдает, а сам присаживается на подлокотник. Ладонь, которой он накрывает мою, неожиданно горячая.

 

- Мы друг друга опять понимаем превратно, - тихо сообщает он. Прижимает к себе и крепко держит. - Я тебя не гоню. Просто не могу видеть, как ты носишь это в себе, словно отраву.

 

- Заботишься обо мне? - Невеселое фырканье, несмешная шутка. - А я - о тебе, поэтому и стараюсь отгородить тебя от своих проблем и лишний раз промолчать. А ты из того же резона пытаешься меня лечить всеми доступными методами, вплоть до хирургических.

 

Смешок, горький до невозможности.

- Я тебя напугал?

 

- Нет. Ужаснул. - И пока он не успел обиженно вскинуться и отойти со словами: "Так какого черта ты делаешь в моей комнате, постели и жизни?", объясняю: - Тем что я не ответил тебе моментальным отказом, а принялся раздумывать, стоит ли неделя с тобою двадцати моих прежних лет.

 

- Решай, - кивает он. - Просто знай, что... ты можешь меня бесить, мне может не нравиться моя зависимость, я переживу, если ты меня бросишь, и я хочу быть с тобой.

 

- "Не хочу расставаться, но приму твое решение?" - осторожно переспрашиваю.

 

- Вроде того, - кивает Иллуми, мазнув щекотной гладкой прядью по моей щеке. - Но если мы вместе, у меня есть право тревожиться, выяснять причины твоего разлада и пытаться его устранить. А ты вправе защищать свою территорию, чем и занят. Но есть некоторая разница - я перед тобой в долгу. И можешь не тратить сил зря, доказывая мне обратное.

 

Только этого еще не хватало! Мотаю головой. - Предпочитаю раз и навсегда простить этот долг, если он и был. И забыть.

 

Иллуми смотрит долго и пристально, прищурив глаза. И взгляд нехорошо оценивающий. - Вот так просто возьмешь и простишь мне то, кем оказался Хисока, и то, что тебе пришлось пережить по его милости?

 

Решительно киваю. - Да. Мне плевать, кем был твой брат. Сейчас есть только ты и я, и никто посторонний между нами стоять не будет.

 

- Вот и замечательно, - подытоживает он. - Ты прощаешь себя, для меня это будет достаточным поводом счесть свой долг уплаченным.

 

Смешок вырывается у меня помимо воли и несмотря на весь драматизм ситуации - Ты дебет с кредитом не перепутал, а, Иллуми? С такой гордыней просить прощения долга - это еще надо уметь...

 

- Я мало что могу для тебя сделать всерьез, - задумчиво кивает он. - А собственное бессилие меня только бесит. Прости. - Он погружается в долгую задумчивую паузу, но из объятий меня не отпускает. Наконец произносит решительно. - Я знал Хисоку. А теперь знаю и тебя. Я не верю ни в твою виновность, ни в случайное стечение обстоятельств, и я наизнанку вывернусь, но решу эту загадку. Обещаю. И прошлое перестанет тебя мучить.

 

Он шумно выдыхает и ссутуливается. Так, словно решение принято и можно теперь обессиленно расслабиться. И мы сидим молча, бок о бок.

Обнимаясь. Выглаживая друг друга ладонями, смывая злость, обиду, усталость, дурацкое непонимание. Снимая ее рукой, как статическое электричество с шерсти. Вжимаясь в знакомое уже тепло и где-то краешком сознания отмечая, как стихает запредельная дрожь в мышцах. Твоих? Моих собственных?

Когда мы молчим и обнимаемся, мы - идеальная пара.

Когда мы ругаемся, это словно кто-то пилит по-живому. Когда я успел так с тобою срастись?

 

***

 

В ближайшие несколько дней я успеваю убедиться, что обязанности Старшего состоят не только в том, чтобы хмурить брови на непослушных членов клана. Иллуми с извиняющимся видом уединяется в своем кабинете: то, как он сообщает на ходу, с управляющим, то с семейным стряпчим, то ради каких-то деловых звонков, то просто в обществе толстого тома из библиотеки, озаглавленного поэтично - "Сплетение ветвей". Однако на мою шутку относительно увлекательного эротического романа он рассеянно бросает "Это брачный кодекс" и скрывается за дверью. Ну да, его старший мальчишка достаточно молод, но это не помеха спланировать выгодную для семьи помолвку загодя.

 

Порой дела отпускают Иллуми, лишь когда темнеет. А поскольку по традиции, объявленной мне в первый же день появления здесь, за ужином в доме собирается вся семья, то в дни, когда леди Эйри удостаивает нас своим визитом, от нашего долгожданного уединения еще час отъедает светская беседа за безупречно накрытым столом. Лишь потом он остается со мною: умаявшийся, нежный, немножко виноватый, словно обещал мне свое общество двадцать четыре часа в сутки, да вот не сдержал обещания. Наши вечера когда удовлетворенно-спокойные, когда - озорные и достаточно бурные, а ночи по-прежнему полны, но утром мой любовник вновь скрывается за дверью кабинета. Так и надо - я понимаю, что забросив все в последние несколько недель, он вынужден наверстывать сейчас.

 

Предоставленный на день самому себе, я решительно встряхиваюсь и намечаю план действий. Тренажерный зал-бассейн-тир - для тела, и кое-что для духа, чтобы не скатиться в праздные размышления о том, как я сам испоганил свою жизнь и какого рода покаяние мне теперь следует избрать. Светское безделье - особый род занятий, мне по скудости ума никогда не бывший доступным. Это инопланетникам простительно считать форов аристократами - но мы военные, и среди нас умельцы без толку проводить время, не занимаясь ничем, составляли скорее исключение. Переквалифицироваться в светского хлыща к середине жизни мне не хочется. Значит, надо найти себе занятие. В эти поиски я и пускаюсь, жалея лишь о том, что нельзя размышления подстегнуть кружкой доброго пива.

 

Что я умею? Воевать, безусловно, но и армейская, и похожие на нее карьеры мне на Цетаганде заказаны. Скорее руку себе сам отрежу, чем возьму в нее оружие на благо цетов. Телохранитель, наемник, военный инструктор, полицейский - имею возможность, но категорически не имею желания. Насчет большинства мирных профессий, напротив, имею желание, но не возможность. Что еще остается из моих экзотических умений? Инструктор по экстремальному туризму? Заманчиво, но, боюсь, ни один вменяемый цет не доверится барраярцу в опасной ситуации, а невменяемые мне и самому не нужны. Картография? ориентирование на местности? лошади?! ... Кстати, есть ли на Цетаганде лошади? Оружейная лавка, манеж, тир. А ведь еще неясно, как отнесется очень чопорный Старший Эйри к идее, что член его семьи работает берейтором...

 

Цетагандийские информсети оказываются настоящим лабиринтом - увлекательным, мудреным, вызывающим у непосвященного головную боль, и ответ почти целиком зависит от того, насколько правильно удается составить вопрос. Но, продираясь сквозь их хитросплетения, я постепенно вылавливаю крупицы нужной информации, складывая ее про запас. А когда место в распухшей от новых сведений голове заканчивается, я прибегаю к логике. Я ведь не первый чужеземец, заброшенный судьбой на эту раскрашенную планетку. Куда там Иллуми меня возил в сувенирную лавку? Водитель должен знать адрес.

 

Когда я возвращаюсь из магазинчика с пустыми руками, нагруженный только карточкой с номером комма, день близится к концу. Внук владельца, парнишка лет шестнадцати, заболтал меня с подростковой непосредственностью, помноженной на радушие хорошего продавца. Убедившись, что украшения для прически, перстни, медальоны и памятные безделушки в витрине магазинчика интересуют меня меньше, чем возможность поговорить, он щедро поделился своим опытом: и что "цеты странные, но с ними можно иметь дело", и что "инопланетников в городе не каждый день встретишь, нам надо друг за дружку держаться", и что "приезжим взрослым тяжело привыкать, особенно если сразу в столице". Я показал ему, как отличать прессованное дерево от натурального, получил приглашение зайти в пятницу на чай и уехал, подсмеиваясь над тем, что уже успел завести собственные знакомства.

 

Иллуми дожидается меня в гостиной, попивая аперитив. Видеть моего гем-лорда в такую рань, когда солнце еще не зашло, за столом и со стаканом в руке, а не в кабинете с и с бумагами, - уже радость. Мы обнимаемся, перебрасываемся незначащими фразами, я рассказываю, где был (хоть и испытываю немного неловкости при мысли, что уехал из сувенирной лавки без подарка для него). Терране - хорошее знакомство, ведь, если вокруг меня одни цеты, полезно иметь независимую точку отсчета; так я меньше себе кажусь диковиной из зоопарка. Иллуми горячо поддерживает идею, и все же ... паранойя это у меня или я научился читать мимику под гримом, но в его поведении проскальзывает какая-то напряженность, когда он просит пойти с ним в кабинет и послушать "один разговор". Я напрягаюсь, предполагая очередную беседу с кем-то из друзей, который, очевидно, захочет высказать мнение, насколько я дик и неподходящ для этого дома... но объяснение оказывается неожиданным.

 

- Я кое-что узнал о Хисоке, - сообщает Иллуми сумрачно, открывая передо мною дверь. Я напрягаюсь. Что еще успел натворить покойник, пока был вполне живым? Не люблю сюрпризов, а этот, судя по хмурому виду Иллуми, неприятный. Кажется, ему и самому неуютно - он вдруг ловит меня за руку и сплетает пальцы.

 

Иллуми быстро включает запись. Изображение над пластиной комм-пульта чуть подрагивает. Незнакомый цет - молодой, чуть сутулящий плечи, с короткой военной стрижкой, лишь сбоку спускается тонкая, перевитая шнуром косица. Классический офицерский грим - желтый с черным, лейтенант. Совершенно неизвестная мне морда. Этому-то я чем наступил на хвост? Одним тем, что барраярец?

 

- Он служил вместе с братом, - поясняет Иллуми. - Это я прокручу, там приветствия и всякие реверансы, - бормочет он, движением пальцев листая запись. Как назло, слышен обрывок фразы, - "... упрямцы не понимали доводы разума просто потому, что не умели их прочесть", мой любовник поджимает губы с досадой, я морщусь. Запись взвизгом пролетает дальше. - Вот.

 

"... Я слышал, Хисока предчувствовал свою гибель, и эти предчувствия были причиной несвойственных ему метаний", произносит голос Иллуми из динамика.

 

"Я поддерживал достаточно тесное знакомство с полковником, невзирая на разницу в чинах," скромно хвалится гем-лейтенант. Мне неприятно глядеть на молодую надменную физиономию с заплетенной желто-черным шнуром косичкой и припоминать, видел ли он меня у коменданта и не запомнил ли в лицо. Но информация стоит того, чтобы потерпеть. "Да, он, кажется, нервничал, но это было связано с вопросами службы и ни с чем иным. Если в этом потоке обыденности вы можете найти жемчужное зерно - спрашивайте, моя память к вашим услугам".

 

"Мне кажется", невидимый Иллуми мягко наводит собеседника на интересующую его тему, "служба в таком месте крайне утомительна, порой оскорбительна для чувств, но именно рутинна, а не нервна".

 

"Конец войны", доверительно сообщает офицер так, будто это все объясняет. "Наша гордость была уязвлена необходимостью признать поражение перед барраярскими дикарями и торгашами-инопланетниками. И полковник, бывало, жаловался и мне за чашкой чая на превратности судьбы: на глушь, на нелепости, на идиотов из комиссии..."

 

"Комиссии? Что можно инспектировать в концлагере, простите мне штатское невежество, - количество бараков?" Смешок Иллуми отдает нарочито презрительным легкомыслием.

 

"Межпланетная юридическая комиссия", досадливо выговаривает, точно сплевывает, гем-лейтенант. "Штатские любители порадеть о чужих правах и обвинить нас в недостаточно нежном обращении с варварами, снимающими скальпы с живых людей".

 

"И что их не устраивало в обращении Хисоки с недостойными его уважения?" Голос из динамика холоден. Иллуми, сидящий рядом со мной, не глядя нащупывает мою ладонь и сжимает.

 

"Вряд ли шла охота персонально за головой полковника Эйри", объясняет гем-офицер, "но его могла подвести слабость к простым удовольствиям. Хотя местные должны считать честью, когда на них обращает внимание кто-то из высшей расы, но инопланетные либералы почему-то этого не понимают". Презрительное фырканье, и тон сменяется на негромкий и доверительный: "Полковник всего лишь, э-э, потакал телесным желаниям, раз нечем больше в этой глуши было не развлечься. Скука. Каждый находил свое утешение, если мне позволено будет заметить. А выбор у него был невелик."

 

"Но на подобных утешениях не принято жениться, не так ли?" намекает Иллуми с различимым презрением в голосе.

 

Усмешка кривит раскрашенное черным и желтым лицо. "Ну вы же понимаете... Остроумная уловка, не более. Временный союз, не обязывающий ни к чему, но способный уберечь от обвинения в насилии перед комиссией, будь она неладна. Лорд Хисока решил, что таким простым путем он сохранит свои погоны и, будем говорить откровенно, голову".

 

Щелчок пальцев останавливает запись, картинка застывает.

 

- Вот - произносит Иллуми мрачно, оборачиваясь ко мне, - и я принялся узнавать. Действительно, ваш дикий Барраяр додумался пригласить галактических правозащитников. Хисока был комендантом лагеря. Случись к нему придраться, на него повесили бы всех собак и устроили показательный процесс. Сексуальное принуждение - лакомый кусок для чертовых бетанцев. Ты мог пожаловаться, кто-то - проговориться... а за такое как минимум разжаловали бы. И этот хитроумный идиот не нашел ничего лучше, чем... узаконить. Скорее всего, чтобы придержать эту бумагу в запасе, если не понадобится, и аннулировать, когда расследование закончится.

 

Теперь я в полной мере знаю, что значит "как обухом по голове стукнули". Все это безумие случилось лишь потому, что один раскрашенный ублюдок решил спасти свои погоны и подстраховать свою задницу?

Странное ощущение. Понять, что в моей беде виноват не я один... что я был не просто пьяным дураком, подходящим предметом легкого розыгрыша, но объектом сознательно спланированной подставы. Непривычно. Мог ли я избежать этой ловушки? Ведь про межпланетную комиссию я, откровенно говоря, и не слышал. Я... не помню, как что либо подписывал, но под брачным свидетельством стоит и не роспись - а как принято у чертовых цетов, генная проба, зафиксированная отпечатком сетчатки. Иногда комендант наливал мне спирта от щедрот. Было. У меня не оставалось тайн, которые стоило хранить, мне некого было предать, даже пьяному в хлам, но... поморгать в глазок аппарата, не совсем понимая, что делаю, я мог. Достаточно ли это, чтобы считать себя виноватым до конца дней?

 

- Слава богам, - устало договаривает Иллуми в ответ на мое молчание, - что он решил прикрыть свои грехи так, а не убить тебя якобы при побеге. Ведь стоило тебе заговорить перед комиссией, и ему крышка...

 

- Да я бы себе язык откусил! - вырывается прежде, чем я успеваю подумать. Сердце бухает так, словно я километров пять пробежал. Шок? Злость? На покойника, уже истлевшего? На абсурд ситуации? Вот быть пристреленным при попытке к бегству после того, что я согласился стерпеть, - это был бы настоящий абсурд.

 

Иллуми смотрит на меня и молчит. Наконец мягко накрывает мою ладонь своей. - Он недооценил твою гордость. Либо не желал рисковать, подозревая, что есть другие свидетели, и счел за благо перестраховаться. Но только сам себя перемудрил. - Он вздыхает. - Я пол-дня провел за томиком "Сплетения", чтобы убедиться. Мой покойный братец не только негодяй, но и глупец. Формулировка брака, которую он для тебя выбрал, позволяет его легко расторгнуть, но этот развод не означает автоматической непринадлежности к семье. Проще говоря, он мог бы развестись, как и предполагал, но не мог бы сохранить это в тайне от меня.

 

- И что? - переспрашиваю тупо.

 

- Если бы он просто вернулся и рассказал мне, что женился на местном... - Иллуми делает паузу. Он молчит, и я мысленно договариваю: "... на дикаре, который оказывал ему интимные услуги, и, чтобы не поняли превратно, пришлось их прикрыть временным супружеством". Ни слова лжи. Уверен, полковник Эйри так бы и представил дело. - Я был бы весьма недоволен подобным выбором, и еще более - тем, что узнаю об этом браке как о свершившемся факте, но постарался бы смягчить ситуацию. И ведь чувствовал бы... хорошо, если презрение к несдержанности и гнев от нарушения военных правил. Но если мне бы пришлось ехать на ваш Барраяр разбираться - а пришлось бы, ты оставался в юрисдикции моего клана, - и я узнал бы те гадости, что знаю сейчас...

 

Лицо его твердеет, на секунду воцаряется неприятнейшая тишина.

- За подобный безответственный поступок по отношению к роду я бы его изгнал. И радовался бы тому, что мои права как Старшего позволяют наказать его не только за вред семье, но и за мерзостность натуры.

 

Я буду последним, кто пожелает сказать доброе слово про Хисоку Эйри, но все же не слишком ли резко отзывается о нем родной брат? Его семья, его кровь... Не говорит ли в Иллуми подсознательная, неприличная по всем здешним понятиям ревность из-за того, что я...? Черт. Неуютно как.

 

- Все бывает. Иногда и фор, желая насолить родне, нарочно женится на шансонетке, которая в кабаке ногами дрыгает, - пытаюсь прояснить для себя ситуацию. - Вы... были в ссоре?

 

- Нет, - качает головой Иллуми. - Хисока, - крошечная пауза, - не враждовал со мною и не был откровенно глуп. Безответственен, быть может. Поэтому я намерен узнать, кто посоветовал моему брату такой очаровательный вариант попрания семейных интересов. Ему явно помогли.

 

- Ты параноик, - тихо. - Не думаю, что полковнику требовалась, - передернувшись зябко, - помощь в его развлечениях. Просто те, кто служил рядом с ним, не видели в его... образе жизни ничего дурного.

 

- Это скверно говорит о них, но не только, - отрезает Иллуми. - Видишь ли, Хисока никогда не был сведущ в нюансах законов, и даже мне, чтобы разобраться в них, необходимо было иметь под рукой кодекс. Кто угодно мог посоветовать ему ту или иную формулировку, сославшись на свою осведомленность, и братец бы последовал этому совету, не удосужившись уточнить разницу между "осенить крылом" и "взять под крыло".

 

- Но зачем кому-то давать ему совет с дурно пахнущей начинкой? - все еще не понимаю. - Посмеяться? Поссорить вас? Таким сложным путем?

 

- Возможно, кто-то метил на место Хисоки или желал, чтобы я раз и навсегда запретил ему служить. Да мало ли может быть причин, по которым один сослуживец мечтает насолить другому, - пожимает он плечами. - Это не важно. Важно, что я теперь предупрежден, это во-первых, и ты связан со мною, это во-вторых.

 

- То есть, ты не можешь от меня просто так отделаться? - шучу, приобнимая за плечи, и с хорошо скрываемой тревогой ожидая ответа. Как понять, греет его этот факт или тяготит?

 

- Именно, - Иллуми склоняется, легко целует меня, и застывший взгляд словно оттаивает. - Ты тоже, учти.

 

Это "тоже" подчеркнуто голосом, растянуто, произносится чуть ли не мурлыча. И почему это оно звучит утешением, а не угрозой?

 

ГЛАВА 21. Иллуми

 

Ажурный колпак фонаря рисует сложную мозаику света и тени, головоломку из расплывчатых темных и светлых пятен; темно-желтые блики ложатся на аккуратно подстриженный дрок, и благовония, выбранные милордом, пахнут медом. Принаряженный по случаю визита Эрик идет на полшага позади меня, незаметно и настороженно осматриваясь. Кажется, звучащая на пределе слышимости музыка и общее впечатление, производимое домом покровителя, вызывает в нем некоторую опаску.

 

Милорд не встречает нас снаружи, как подобало бы в случае торжественного визита ради представления нового члена семьи, и я радуюсь тому, что Нару не стал пугать моего барраярца торжественной пышностью встречи.

 

Хотел бы я знать - и узнаю, когда мы с Эриком останемся наедине, - каким оказалось первое впечатление, произведенное милордом. Он ожидает нас в доме, и я стараюсь силой воображения стереть все годы, проведенные рука об руку, и увидеть его со стороны, как незнакомца. Среднего роста, остролицый, с тонкой естественной сединой в рыжеватых волосах и неявными признаками возраста на лице, покрытом безупречным гримом. Бледно-зеленый и шоколадно-коричневый, успокаивающая "растительная" гамма. Способны ли цвета цетагандийского грима успокоить барраярца в принципе?

 

Но, кажется, я не зря так тянул с визитом, откладывал, со вкусом добиваясь все большего совершенства как в облике любовника, так и в его восприятии гармонии. Полагаю, Эрик сам не замечает, как привыкает к ненавязчивому изяществу деталей, ранее столь чуждому его натуре.

В карих с зеленым глазах читается легкое любопытство и искренее радушие: первое адресовано Эрику, второе мне. Еще бы, я обещал покровителю сюрприз, и этот сюрприз состоялся.

 

Вежливо поклонившись, как то предусматривает этикет, я замечаю краем глаза сдержанный кивок Эрика. Надо думать, это максимум, для него возможный.

Мы обмениваемся приветствиями и усаживаемся за чайный стол. Я не стал намеренно обучать любовника манерам, предпочитая преимущества естественности и наблюдательности неизбежным недостаткам заученных правил, и не прогадал. Младший, выражаясь фигурально, ступает в мои следы.

 

Запах осенних листьев мешается с дымным ароматом чая, легкая светская болтовня, принятая между хорошими знакомыми, соскучившимися друг по другу и призванная дать новому гостю возможность освоиться, течет, перебирая мелкие камешки столичных новостей. Нару мягко, незаметно изучает Эрика - от кончиков волос до отсутствующего маникюра, словно пытается соотнести мнение о барраярце с тем, что видит перед собой. Как сказал милорд, приглашая меня сегодня: "К преклонным годам я стал не так жаден до инопланетных новинок и, узнав, что этот народ чудом вынырнул из тьмы забвения, не придал этому особого значения. Что ж, тем любопытнее будет знакомство."

 

И намеки в словах покровителя прячутся, как слои парадных одежд друг под другом. Милорд ждет моего рассказа, незло упрекает меня в долгом отсутствии и успокаивает царящим в столице благополучием. Даже история с Бонэ потеряла в актуальности.

 

- ... миледи Эйри просила передать вам свои приветствия и надеется встретить вас на вечере у лорда Табора, - сообщаю я, сочтя Эрика достаточно освоившимся, и Нару едва заметно улыбается. Вероятно, уже оценил общность не запаха, но стиля: на крепкой шее барраярца играет всеми оттенками запаха "Запад", кисти моих шпилек подернуты инеем "Севера".

 

- Да, и не раз, я надеюсь, - придвигая к благопристойно попивающему чай Эрику тарелку сладких хрустящих завитушек, подтверждает милорд. - Ты всю зиму пробудешь здесь?

 

Кажется, Нару более всего интересует тот же вопрос, что и остальных: не сошел ли я с ума, и что есть влюбленность в барраярца: причуда или синдром.

 

- Полагаю, что так, - усмехнувшись реальной перспективе стать гвоздем зимнего сезона. - Не могу же я лишить свою семью радости светского общения.

 

- О, - замечает Нару. - И все Эйри так поразительно единодушны в намерениях?

Максимум прозрачности намека, который может себе позволить Нару в желании узнать, как удалось примирить под одной крышей дикого барраярца, мою своенравную жену и себя самого, гордеца.

 

- Я буду рад увидеть твоего Лероя, раз он уже достаточно взрослый, чтобы находить удовольствие в светских обязанностях, - тут же добавляет Нару. Маскировка? - Страстность в исполнении правил - этим ваша семья всегда отличалась, - добавляет он с усмешкой, и это, определенно, намек. - Тебе не слишком сложно оказалось с этим ужиться, Эрик?

 

- Мне трудно достичь требуемого совершенства, но я надеюсь на снисходительность, - отвечает Эрик сдержанно. Сказать, что я им горжусь, означает сильно преуменьшить действительность. - И прилагаю все старания, движимый личной заинтересованностью, лорд Нару. Мой Старший нашел приемлемый способ, э-э, мотивировать меня.

 

- Я всегда полагал Иллуми способным юношей, - замечает Нару, обращаясь более к Эрику, - но впервые готов аплодировать его навыкам в тонком искусстве дипломатии.

 

- Милорд, - укоризненно замечаю, - вы чрезмерно ко мне расположены.

 

И не будете на меня в обиде, если я вас ненадолго покину. Даже наоборот. Я не вижу признаков раздражения на породистом лице: Нару не снисходит до ревности, разумеется, и даже более того. Если только меня не подводят чувства, Эрик ему приятно любопытен, и, значит, мне стоит предоставить им возможность поговорить наедине. Получаса Нару хватит с избытком.

 

Солнце медленно уползает за резную линию деревьев, кажущихся на темнеющем небе аппликациями из бархатной бумаги, поющие стрекозы хором провожают закат, я неторопливо возвращаюсь, налюбовавшись зрелищем заката.

 

К моему удивлению, Эрика в гостиной нет, а рассеянно улыбающийся Нару мелкими глотками пьет чай.

 

- Я подобрал мальчику более интеллектуальное занятие, чем слушать мои нотации, и отправил в библиотеку, - в ответ на мое немое изумление смеется покровитель, и я облегченно вздыхаю. От Эрика всего можно ожидать.

 

- Как он вам показался? - спрашиваю, присоединяясь к чаепитию.

 

- Мил. Но менее удивителен сам по себе, чем я того ожидал, - кивает Нару. - Изумляет сама ситуация. Он попал в твою семью не по своей воле; тебя трясло при упоминании его имени; а теперь вы делите подушку, и я никогда прежде не видел в твоих глазах такого блеска.

 

- Вы еще больше удивитесь, - вздохнув, признаюсь я, - но телесное притяжение действительно возникло гораздо позже, нежели мы научились разговаривать, сцепляясь не через пару десятков слов, а всего лишь раз за вечер. - Короткая пауза призвана дать мне собраться с силами. - Прежде того я дал ему право распоряжаться моей жизнью, а он вернул мне клятву.

 

- Ты сошел с ума? - непроизвольно вырывается у Нару. - И он, видимо, тоже. Барраярец получил твою жизнь и отказался ею воспользоваться?

 

- Возможно, мы оба сумасшедшие, - улыбнувшись, соглашаюсь я. - Во всяком случае, я безумно им увлечен, и, кажется, это взаимно.

 

Нару изучает меня пристально, как изучал бы незнакомца.

- Я не припомню за тобой таких сильных и быстрых увлечений, - констатирует он, наконец, и я понимаю: Нару встревожен донельзя. И на прямой вопрос, так ли это, он отвечает недвусмысленно и подробно:

- Меня изумляет эта перемена. Возможно, мне придется теперь познакомиться с другим тобой, так непохожим на серьезного молодого человека, которому я столько лет покровительствовал. Неужели простой барраярец за недели сумел добиться того, чего не достигли мои уговоры за множество лет? - смягчая упрек улыбкой, спрашивает он.

 

Перемена во мне так заметна? Потому ли, что Нару знает меня давно, или это очевидно всем?

 

- Вы были правы, - признаю я, - когда сказали мне, что однажды и я потеряю голову. Я не поверил и ошибся, а стоило бы прислушаться. Хотя осторожность мало что изменила бы в происходящем.

 

- Но она не будет лишней теперь, - твердо говорит Нару. - Когда ты идешь по льду, толщину которого не знаешь сам, следует прислушиваться к треску. Тебя станут обсуждать - ты ведь это понимаешь?

 

Еще бы я не понимал. Меня уже обсуждают, и дальше будет хуже.

- Это проблема, - соглашаюсь я. - В особенности учитывая тогдашнюю историю с Бонэ. Но скрывать Эрика, как постыдную тайну, я не намерен тоже, а сплетни утихают, побежденные временем и спокойствием.

 

- Если ты не хочешь, чтобы его запомнили в первую очередь как твоего экзотического любовника, помни о дистанции, мальчик мой, - советует Нару. - Хотя бы на первых порах. Мое предупреждение не запоздало?

 

- Нет, - оценив тактичность вопроса, уверяю я, - на людях мы держимся порознь и не демонстрируем ни приязни, ни отвращения.

 

- Твой Эрик очень сдержан, это хорошо, - соглашается Нару. - Эти перчатки, полувоенный стиль, воротник под самое горло... Довольно необычно смотрится, но его украшает. Вызывающе, однако есть на что взглянуть.

 

- Хорош, правда? - вздыхаю я. - Он мастер загонять себя в жесткие рамки, и хотя они зачастую не гармоничны и непривычны, мне и это кажется до странного привлекательным. Признаюсь, эта чаша сладка, как никогда.

 

- Потому, что первый глоток был горьким? - подшучивает Нару. - Или потому, что сам вкус экзотичен? Мальчик кажется безыскусным, недоверчивым, застенчивым. Внешность у него вполне обычная... если не считать прически. Короткая, как у пятилетнего ребенка. Честное слово, я поймал себя на мысли, что хочется погладить его по голове.

 

- Она колется, - автоматически отвечаю я, чувствуя, как непроизвольно чешется ладонь. - Но дело не во внешности.

 

- А в чем тогда? - спрашивает Нару серьезно, чуть подавшись ко мне. - Он страстен?

 

- И это не главное, - подумав, отвечаю я. - Главное - я не встречал раньше такой самоотреченности ради цели... даже одержимости, пожалуй. И он прям, как стрела - а это ли не достоинство?

 

- И куда же смотрит эта стрела? - без особенной тревоги уточняет Нару. - Хотя из того, что он говорит, ясно одно - он желает остаться с тобою.

 

- Хм, он и тут вырезан под меня умелой рукой, - замечаю я себе под нос.

 

Нару привлекает меня поближе и протягивает руку, заправляя выбившуюся из-под заколки прядь волос на место. Знакомый аромат жимолости на секунду окутывает меня теплом и участием.

 

- Что же, - улыбается он, - будь счастлив, мой мальчик, но помни - любовь вдвойне опасна, если любящие не свободны - от своих долгов или от внешних обстоятельств, не суть важно.

 

В этом мягком полуобъятии я прикрываю глаза и не отстраняюсь от легкого прикосновения к моей щеке.

 

***

 

Темнота сада, разбавленная фосфоресценцией листвы и шевелящимися резными тенями, провожает нас до машины, вежливые прощания остались позади, мягкий толчок мощного двигателя - поехали. Эрик, уставший и молчаливый, сидит рядом, и ощутимо закрыт.

 

- Ты не обиделся, что мы с милордом поговорили наедине? - встревожившись этим молчанием, пытаюсь выяснить я. - Признаться, мы обуждали тебя. А о чем он говорил с тобою?

 

- Пытался выяснить, что я хочу... и что меня здесь держит, - после несколько затянувшейся паузы отвечает Эрик. - Несколько раз серьезно мне напомнил, чтобы я тебе, хм, не навредил. Честно, твой патрон... впечатляющ. Не знаю, насколько впечатлил его я. Ты ведь хотел, чтобы я ему понравился, да?

 

Неужели я настолько преувеличил в глазах любовника важность этого визита?

 

- Тебя так беспокоит его мнение? - осторожно уточняю я. - Оно для меня важно, но собственное - важней.

 

- Для меня тоже - твое, - соглашается Эрик. - Но все мы завязаны в эту... цепочку зависимости. Я ведь правильно понимаю?

 

- Абсолютно, - подтверждаю я. - Цепочка, или, скорее, костяная головоломка, такая, из нескольких резных шаров, один в другом. - Я хочу, чтобы Эрик понял, насколько благодетельно и безвредно такое влияние. - Покровитель может советовать, поучать и воспитывать, но его власть заканчивается там, где ставит границу младший. Нару желает мне добра, и если для моего благополучия требуешься ты, он не станет оспаривать моих желаний. А у вас разве нет системы покровительства?

 

- В таком виде нет, - качает головой Эрик. - Протеже по службе - бывает. А у вас... оно очень личное.

 

- Так и есть, - кивком сопровождаю я свои слова. - Пока покровительствуемый еще молод и глуп, патрон обучает его всему - от правильного подбора цветов в одежде до жизненной философии. Помогает найти занятие, протежирует при дворе... словом, оказывает всяческую помощь, "получая взамен удовольствие наблюдать за распускающимся цветком", - выделив голосом, цитирую. - Это из трактата, пропагандирующего данную систему как единственно верную. Если непонятно, ты спрашивай.

 

Нет, Эрик молчит, как зашитый, и это настолько нетипично, что даже пугает. Я касаюсь губами его запястья.

 

- Я вижу, что что-то в Нару тебя беспокоит, но не могу понять, что именно, пока ты мне не объяснишь.

 

- Я ревную, - признается барраярец просто и неожиданно.

 

- Ревность здесь не в чести, - удивленно комментирую я, надеясь на Эриково благоразумие. - Не воспринимай как нотацию, но что в ней проку? У нас она считается попросту неприличной и для человека цивилизованного унизительной.

 

Барраярец качает головой.

 - У нас ревность - как перец в блюде: без него пресно, с его избытком - несъедобно. Когда я увидел, что твой патрон тебя обнимает, то, боюсь, рука с перечницей дрогнула.

Признание дается Эрику нелегко, если судить по чуть наигранному смешку.

 

- С Нару мы действительно очень близки, тут ты все понял верно, - стараясь смягчить его переживания, отвечаю я. - Но телесная близость - не главная нота в этом аромате.

 

Главная или нет, но на лице Эрика отчетливо мелькает тень досады. Неужели мои отношения с Нару могут быть для него мучительны?

- И давно вы, - с мрачной решимостью интересуется он, - как у вас тут говорится... меняетесь подушкой?

 

Мне приходится призадуматься, высчитывая годы.

- Около тридцати лет, - отвечаю я, наконец. - Правильно говорить не "меняетесь", а "делите подушку", кстати. Тебя это тревожит?

 

- Смущает, - коротко отвечает Эрик, и я удивленно вскидываю бровь. - Немного шансов конкурировать с отношениями длиной в мой собственный возраст, - поясняет он.

 

- Прекращай терзаться, - советую я, обнимая свое дикое сокровище. - Нару не ревнив, и время наших безумств давно позади.

 

Напряжение не до конца покинуло Эрика, но он не противится моим объятиям. Значит, не сердится.

- Твое прошлое для меня - темный лес, - объясняет он. - И кто знает, какие в нем водятся звери. Это для меня мир изменился, верно? А для всех он остался прежним.

 

- Он и для меня не остался, - возражаю я, сплетая свои пальцы с горячими Эриковыми. - Ничего подобного нашим отношениям у меня в жизни не было.

 

От моего плеча доносится отчетливо скептическое хмыканье.

- А что было?

 

Пожалуй, придется рассказать о Нару подробнее. Не то любопытство Эрика не даст нам обоим покоя, а неутоленное - поспособствует неверным выводам.

 

- Если ты готов к долгому повествованию, я не против рассказа, - устроившись поудобней и обняв любовника, обещаю. - Мы с милордом познакомились, когда мне было двадцать пять, ему - чуть за шестьдесят. Почти классическая разница, - Считается, что покровитель, в идеале, должен быть вдвое старше подопечного и обладать достаточным жизненным опытом, но при этом еще не окончательно забыть собственную юность, о чем я и рассказываю внимательно слушающему Эрику. - Нару был прекрасным рассказчиком и собеседником, а уж спорить с ним доставляло ни с чем не сравнимое удовольствие. До сих пор не понимаю, как он терпел мою юношескую пылкость, - добавляю, уловив чуть заметную усмешку на скуластом лице. - Надо полагать, ему доставляло удовольствие мое невежественное восхищение новыми знаниями.

 

Эрик тихонько вздыхает, явно проводя параллели.

 

- Словом, в один прекрасный день я понял, что разговоров за чаем мне категорически мало. И как-то не удержался; и от вспыльчивости иногда бывает польза. Нару читал мне очередную лекцию, что-то о философии созерцания, а я его поцеловал и до смерти испугался того, что как только я отступлю на полшага, мне придется выслушать еще один урок, на этот раз о правилах хорошего тона. Хотя как-то потом он обмолвился, что сознательно ждал от меня иницитивы, не делая шагов навстречу.

 

... Все еще помню, как гремело сердце, когда патрон целовал меня, мягко и неторопливо.

 

- Все случилось, и я об этом не жалел. Нару, насколько мне известно, тоже. Этот шаг мало что изменил... добавил, скорее, так будет правильно. С тех пор так и остается: окрашенная телесной привязанностью симпатия, его забота о моем благополучии, мое уважение.

 

Эрик, внимательно выслушав все это, делает паузу, точно взвешивает тяжесть выслушанных обвинений, приходит все же к выводу, что состава преступления нет и, наконец, хмыкает:

 

- Все, приехали. Теперь каждого твоего знакомого буду подозревать: спали ли вы... э-э, делили ли подушку? Параноик я, да.

 

- А ты просто спроси, - советую я, развеселившись от подобной перспективы. - Мой опыт не так велик - кроме Нару, едва десяток романов не длинней нескольких месяцев каждый и регулярные посещения веселых заведений.

 

Смех одолевает меня совершенно внезапно.

- Ох. Несостоявшиеся любовники входят в число тех, о ком ты хотел бы знать?

 

- Несостоявшиеся - это те, которые отверг ты или которые проделали это с тобой? - уточняет уже вполне успокоившийся Эрик.

 

- Знаешь, почему я избегаю стимуляторов? - отвечаю я вопросом на вопрос. - В юности я ими не брезговал. И как-то после примерно десятидневной пирушки очнулся в постели с Пеллом, а тот - любитель исключительно женского пола. Пока я соображал, было ли что-то или нет, и как бы мне потихоньку выбраться из кровати, он проснулся...

 

Эрик ошеломленно смаргивает, выдает короткое "мда" и хохочет, откинувшись на спинку сиденья.

- И никто из вас не успел ехидно поблагодарить приятеля за дивную ночь? - стараясь успокоиться, язвит и закатывается снова.

 

- Из одежды на нем был только нож, и я как-то не рискнул, - объясняю я развеселившемуся Эрику. Кажется, давнишняя неловкая ситуация сослужила мне хорошую службу: с узкого лица совершенно исчезло неприятное выражение подавляемой ревности, следует закрепить результат. - Я признался как на духу, как видишь. Очередь за тобой, - предлагаю и поддразниваю одновременно. Откровенность сейчас была бы как нельзя кстати.

 

- А что я? - успешно притворяется наивной невинностью Эрик. - Ты ведь не про девушек спрашиваешь. Ничего у меня такого не было... - пауза, предназначенная то ли для заигрывания, то ли для выбора между честностью и приличиями, повисает дразняще, как краснобокое яблоко.

- Почти.

 

- Почти? - улыбаясь, уточняю я, радуясь многообещающему намеку. - Пару раз не считается?

 

- Не более, - кивает Эрик, и торопливо буркает: - Сейчас напридумываешь себе! Ничего особенного. Знаешь, как бывает - спьяну, из любопытства, из... из сочувствия, да.

 

Я привлекаю любовника к себе, позволяя спрятать лицо на собственном плече и выключаю свет в салоне. Темнота располагает к откровенности, жаркое дыхание рядом с ухом возбуждает нервы, и в салоне у нас становится чертовски душно. Может быть, шофер переусердствовал с обогревом - щеки у барраярца так и горят.

 

- Командование на Барраяре означет личные отношения, - вполголоса говорит он. - "Отец-командир", общее такое понятие. В тот раз была очень длинная ночь, и очень холодная, а разжечь огонь было нельзя...

 

***

 

Первый выезд предстоящего сезона назначен на будущее воскресенье, и в доме царит умеренная суматоха: портной, выслушав пожелания миледи, торопится воплотить их в материи, младшие дети с гувернером собираются уезжать в имение, Эрик отправился в город, и только супруга, удалившись в свои комнаты подальше от шума, гадает на многоцветной ткани с калейдоскопным переливающимся узором.

 

- А мне погадаешь, дорогая? - спрашиваю я, любуясь художественным беспорядком ее волос и костюма - для того, чтобы получить подобный эффект, камеристке пришлось кропотливо трудиться не менее получаса.

 

- Непременно, - улыбается Кинти и немедленно уточняет. - Что за цвет у твоего нового развлечения?

 

Привычку ехидствовать из этой прелестной женщины не вытравить ничем, да и не нужно.

 

- Медово-рыжий, - предлагаю. Я слабо разбираюсь в цветовых соответствиях и могу и ошибиться, но именно этот оттенок кажется мне наиболее подходящим, Эрик - явно осенний тип.

 

Кинти наливает мне чашечку чая и садится рядом.

 

- Ты выбрал чудный оттенок. А твой по-прежнему черный? - она встряхивает полотнище и, не глядя, кладет ладонь на середину ткани, чтобы термочуткий материал отреагировал. - Мне он показался серым с редкими алыми искрами. Впрочим, после твоих прежних рассказов я подозревала худшее, и мальчик меня приятно удивил.

 

- Худшее? - вздергивая бровь, уточняю я. - Кинти, с каких пор я дал повод подозревать меня в дурном вкусе?

 

- Вкус у тебя безупречный, Иллуми, но ты был всегда слеп к цветам характера. Не помнишь? - безмятежно переспрашивает она.

Разглаженная ладонью ткань демонстрирует бледнеющую с краю черную спираль с оранжевым окаймлением.

- Вы дополняете друг друга, - говорит Кинти, расшифровывая узор. - Сближение. Опасность. И повторение. Видишь?

 

- Повторение? - проводя пальцами по постепенно исчезающей спирали, переспрашиваю я. - Это намек на Хисоку или указание на новый цикл отношений?

 

- Не знаю, - роняет она. - Ты же знаешь, что я никогда не гадала на твоего сводного брата.

 

Отношения Хисоки с Кинти были всегда действительно прохладными. До недавних пор я не знал, чем это объяснить - теперь знаю. Должно быть, интуиция женщины подсказывала ей, что с Хисокой не стоит иметь дел.

 

В моем отношении к гаданиям есть немалая толика здорового скептицизма, объясняющаяся просто: это занятие не хуже любого другого развлечения, но воспринимать его результаты всерьез для человека культурного несколько смешно хотя бы потому, что в ответ на свой вопрос получаешь еще дюжину.

 

- Не будем о драконах, - предлагаю я. - Не хочу тебя расстраивать.

 

- Не будем, - улыбается Кинти. - Поговорим о принцах. В этом мальчике действительно есть нечто особенное?

 

- А ты сама не видишь? - удивляюсь я. - Эрик весь особенный, от головы до пят. Я бы списал это отношение на свою... увлеченность, если бы не то, что он с самого начала производил такое впечатление.

 

- Необычный. Потому что барраярец? Или, полагаешь, Хисока тоже разглядел в нем что-то особенное? - спрашивает Кинти, и я вздрагиваю от того, как точна ее мысль.

 

- С Хисокой ему просто не повезло, - отвечаю я, поднося к губам чашку, - но Эрик необычен и в своей естественной среде. Я в этом убежден.

 

- Женитьба на чужеземце - невезение? Да, но для кого? - рассеянно замечает супруга. - Правда, твой брат тогда еще не заслужил жены, но вряд ли его положение было столь отчаянным.

 

- Отчаянным, - возражаю твердо. - Этот брак был нужен Хисоке, прими во внимание сей немаловажный факт. Эрик и узнал-то о своем, хм, замужестве далеко не сразу.

 

Кинти смеется чуть нарочито.

- Разве такое бывает? Этого не встречается даже в романах.

 

- Да, - соглашаюсь я. - Правда иногда невероятнее плода бурной фантазии сочинителя. Добровольного союза не было. Эрик был пьян, и Хисока обманом получил его подпись под контрактом, прикрывая свои грехи. За которые он вылетел бы не только со службы, но, вероятнее всего, и из приличного общества.

 

- Звучит неприглядно, - сухо резюмирует Кинти, - И если эти отношения были отнюдь не безоблачными... ты прав. На тебе ответственность за нового родича, и если твой Эрик таков, как ты говоришь, - есть основания тревожиться.

 

- О чем ты, дражайшая? - уточняю я, не слишком радуясь расчетливым ноткам в прелестном голосе.

 

- О неуравновешенности, обычае мести, варварских привычках, - объясняет она. - О невежестве. О том, что, как ты и и сказал, юноша себя не контролирует и может принести опасность даже неумышленно.

 

- Эрик вполне владеет собой, - возражаю я. - Я предоставил ему формальную возможность отомстить за позор, он ею не воспользовался - это ли не аргумент в пользу его благонамеренности?

 

- Какую именно возможность? - незамедлительно уточняет Кинти, и я на короткий миг опаздываю с ответом - ровно настолько, чтобы недоумение в глазах супруги сменилось тревогой.

 

- Клятву долга, - приходится ответить. - Я до сих пор убежден, что она послужила самым эффективным лекарством, хоть Эрик ее и не принял.

 

Взгляд Кинти становится ошеломленным, почти паническим.

- Ты отдал ему себя? И... погоди, как это не принял?

 

- Вот так,- развожу я руками. - Позволь, я лишу тебя радости слышать, куда конкретно он меня послал?

 

- Меня не интересуют подробности барраяского лексикона, - холодно отвечает леди, - но что не знает по своему невежеству он, ты ведь должен понимать?

 

Беспокойство вынуждает Кинти оставить ткань и приняться мерить комнату шагами.

- Клятву долга он может востребовать с тебя в любой момент, несмотря на все свои слова, - размышляет она вслух. - Ты ведь и сам это понимаешь?

 

- Разумеется, - отвечаю я, раздраженный подобной реакцией: словно я несмышленое дитя, бездумно тянущее руку в огонь. - Я не стал бы приносить обещания такого рода, не убедившись в том, что иначе нельзя. Но иначе было нельзя. Кинти, ты должна понять.

К ней и детям случившееся имеет лишь опосредованное отношение, и я ничуть не сомневаюсь в том, что Эрик не примется требовать моей крови.

 

- Он - барраярец, - медленно, точно пробуя это слово на вкус, произносит Кинти. "Фанатик, вояка, варвар, человек чужой культуры, любитель снимать скальпы и пить спирт..." - все это богатство эпитетов не звучит вслух, но подразумевается. - Он дал мне обещание не вредить семье, но, оказывается, прежде ты дал клятву ему...

 

Упрек миледи обоснован.

 

- Мне следовало сказать тебе раньше, - соглашаюсь я. - Прости. Но, в любом случае, раз так случилось, что он оказался в нашей семье, следует радоваться наличию взаимных уступок.

 

- Ты доверяешь ему, - недоверчиво констатирует Кинти. - Так на тебя не похоже.

 

- Я достаточно осторожен, чтобы не пропустить ни явные несостыковки, ни подозрительные действия, - уверяю я. - Пока что таковых нет. И я не намерен позволять кому бы то ни было в доме сводить старые счеты. Ты мне не веришь?

 

- Верю, супруг, - поправляет жена нежным и холодным голосом, - но стараюсь не забывать, что этот милый мальчик много лет воевал против Империи и имеет к нашей семье личные счеты. Что ж, надеюсь, это не помешает ни ему, ни нам повеселиться на рауте. Он достаточно здоров, чтобы выдержать весь вечер?

 

- Достаточно, - облегченно меняя тему, отвечаю я. - На спаррингах он держится, раут не может быть тяжелей тренировок.

 

- Ты гонял его на спарринге пять часов подряд? - смеется Кинти так, будто звенит тонкий фарфоровый колокольчик. - Жестоко.

 

Ну, если расширить понятие спарринга... я усмехаюсь.

- Эрик выдержит, - подытоживаю весело. - У тебя боевое настроение, милая, это внушает оптимизм.

 

- Разумеется, - отвечает леди. - Я ждала этого приема достаточно долго, чтобы встретить его во всеоружии, неесмотря на любые неожиданности.

 

- Какие могут быть неожиданности на приеме? - отмахиваюсь я. - Скука смертная - те же лица, почти те же разговоры.

 

- Неожиданности потому так и зовутся, что приходят со стороны, откуда их не ждешь. Надеюсь, они хоть немного помогут развеять всегдашнюю скуку. - Кинти разводит узкие ладони. - Первый вечер сезона. Наша семья представляет сразу двух дебютантов, что же отставать прочим?

 

Я расплываюсь в улыбке.

- Ну, наши-то вне конкуренции, согласись.

 

- Один самый очаровательный, а другой самый необычный? - переспрашивает Кинти с усмешкой. Кажется, тревога ее отпустила. - Несомненно.

 

- Мне полагается чувствовать некоторую тоску романтичного свойства, вспоминая свой первый выход, - отвечаю, откровенно любуясь женой, - но опыт этому не способствует. Могу только посочувствовать беднягам.

 

- Лучше позавидуй. - Рука, соперничающая белизной с фарфором, подносит чашку к губам. - То, что для тебя скучная рутина на весь вечер, для твоего сына - неизведанное занятие и дразнящий вызов, - наставительно произносит Кинти.

 

- Мальчик нервничает, как я погляжу, - констатирую я, поднимая соскользнувшую с колен леди ткань. - Лишь бы не извелся ожиданием, перебирая в памяти правила этикета. Я его навещу.

 

- Надеюсь ты не станешь его по-отцовски ободрять или делать тому подобную неразумную вещь? - строго переспрашивает Кинти. Глаза ее почти серьезны, лишь в углах губ таится улыбка.

 

- Юноша должен проявлять самостоятельность в заранее обозначенных пределах, - серьезно заявляю я. - Так пусть проявляет. Кстати, о пределах. Я еще не не знаю, накидка какого оттенка подойдет к цветам в твоих волосах. Просветишь меня относительно этой и остальных немаловажных вещей?

 

- Кобальтово-синий, - отвечает она. - Я знаю, что ты не любишь яркости, но на этот раз уступишь? А немного официоза не пойдет тебе во вред, раз уж с тобой буду не я одна.

Этот намек весьма прозрачен.

 

- Ты предчувствуешь настолько глобальные проблемы, что ни в чем, кроме официоза, спасенья не найти? - подсмеиваюсь я. - Пусть будет кобальт. Эрик будет выделяться, но он будет выделяться в любом случае, ничего не поделаешь.

 

- Цвета, которые любит он, невозможно надеть не только на празднество, но даже на ночную прогулку по лесу, - неодобрительно отзывается Кинти. - Попробуй его уговорить одеться хоть немного наряднее, не то он будет привлекать к себе внимание сильнее твоего Фирна. И подбери ему хоть какие-то украшения, а то как бы гости не приняли его за телохранителя.

 

- Прости, дорогая, но что ты ему предлагаешь украшать? - хмыкаю я. - Перстни он не наденет под угрозой расстрела, прическа вообще не предполагает подобных излишеств...

 

Кинти слегка морщится.

 

- Браслеты? - предлагает. - Декоративные пряжки на эту его странную обувь или на ремень? А то, что ты называешь его прической, меня просто пугает, - договаривает она жалобно.

 

- Это просто короткая стрижка, - пожав плечами, отвечаю я. - Практично.

И приятно на ощупь. Эрик уже дважды требовал себе парикмахера, к ужасу слуги заставляя стричь себя едва ли не под корень.

 

- Я равно не желаю двух вещей: чтобы он выглядел чужаком, пыжащимся быть своим, и чтобы выглядел чужаком, безразличным к местным нравам, - объясняю я.

 

- А я не хочу, чтобы о нас подумали, будто мы обращаемся с новым родственником, как со слугой, - твердо произносит Кинти. - Сделай, что сочтешь нужным, Иллуми, но не дай ему выглядеть низшим, который принес записку кому-то из гостей, а теперь слоняется без дела.

 

Я, разумеется, обещаю приложить все усилия.

Вот она, особенность первых выходов: напряженное ожидание чужого пристального внимания изводит новичков, доводя иногда до срывов. Лери переживает, Эрик опасается, а я должен позаботиться о них обоих. Эйри достаточно натерпелись от слухов, чтобы позволить себе даже самую малую толику несовершенства.

 

Лерой занят делом вдвойне полезным: заняв руки мелкими тщательными движениями, успокаивается и готовится к предстоящему вечеру, каллиграфически выписывая стихотворение на свиток шелковой бумаги. Это занятие требует сосредоточенности и глубины погружения, потому я тихо жду, пока сын закончит строку и заметит мое присутствие.

 

- Отец? - удивляется он, подняв глаза от бумаги. - Я полагал, что ты сейчас слишком занят.

В мягком баритоне отчетливо звучит едва заметная колкость, не переступающая, впрочем, границ вежливости.

 

- Перед твоим первым выходом в свет? - чуть насмешливо парирую я. - Разве я мог так тебя обидеть? Позволишь полюбопытствовать?

 

- Конечно. - Лери поворачивает рамку ко мне и добавляет. - Ты это уже видел раньше, недописанным.

Подсыхающая тушь блестит, а сын тщательно вытирает кисть, убирает ее в специальный пенал и садится, готовый к серьезному разговору.

У мальчика слишком зажатый стиль, но четкий и продуманный, сочетающийся с выражением лица. Тема предстоящего разговора явно обдумана и неслучайна.

 

- А если бы это был не первый выход, я бы не увидел тебя еще три месяца? - чуть улыбается сын, придвигает кресло немного ближе. Значит, разговор меня и вправду ждет серьезный - читай, доверительный. Интересно, я в его возрасте был столь же легко читаем?

 

- Прикажи приготовить чай, - улыбаюсь. Чаепитие занимает полчаса-час, и прерывать его невежливо. Хороший показатель длительности визита.

Довольный моей понятливостью сын кивает и отдает распоряжения принести все необходимое. Хотя и жаровенка стоит тут же в углу, но не по чину наследному сыну гем-лорда готовить чай самому.

 

- Я должен выразить восхищение тобой, отец, - начинает Лерой издалека. - Ты не пожалел времени и сил, чтобы новый член семьи выглядел как подобает, и тебе это удалось.

 

- Благодарю за комплимент, - искренне забавляясь, отвечаю. Боги, какой он еще ребенок, неужели я тоже был таким? А ведь еще глупее был, помнится. - Нового члена семьи зовут Эриком - не думаю, чтобы ты об этом забыл.

 

- Разумеется помню, - Лерой недоуменно пожимает плечами, - но я сейчас не об этом. Мне рассказали, каким твой Эрик был, когда только появился в доме, и какой он сейчас - небо и земля. Но вряд ли ты можешь рассчитывать на большее: он все-таки барраярец...

 

- По сравнению с некоторыми представителями нашего общества он действительно небо и земля, - усмехаясь, сообщаю. - Надеюсь, он адаптируется окончательно, и вся эта ситуация утрясется, наконец.

 

- Ты сделал все, что мог и даже больше, - решительно заключает Лерой. - Дальше пусть он старается сам, если ты считаешь, что у него есть перспективы. Верно?

 

- Почему же сам, - возражаю я, отпивая чай. - Он член семьи, и имеет право пользоваться преимуществами, предоставляемыми его статусом.

 

- Ну разумеется, - нетерпеливо отмахивается мой сын, - статус, привилегии, имя, семейные деньги... я не об этом. Не считаешь же ты меня мелочным?

 

- Тогда о чем идет речь? Боюсь, я не понимаю.

Я прекрасно понимаю, о чем, но хочу убедиться в верности своих догадок из его собственных слов.

 

- О твоем личном внимании к нему, - сообщает Лерой хмуро, неожиданно внимательно принявшись изучать узор на чайнике. - - Ты не расстаешься с ним, он живет в твоих комнатах, присутствует на твоих встречах, ты делаешь ему подарки. Что ты в нем нашел?

 

Я пожимаю плечами, а женьшеневый чай внезапно кажется густым и сладким, как мед.

- Честь. Благородство. Юмор. Полный перечень займет много времени и окажется бесполезен, судя по скепсису на твоем лице. В любом случае, это мое и его дело, не так ли? Вопрос навстречу, Лери: тебе неприятен он сам или его происхождение?

 

- Он низший, - звякнув чашкой о блюдце, напоминает мой почтительный сын. - Барраярец. Я не виню судьбу за то, что он попал к нам, и восхищаюсь тобой за то, что ты сумел его обучить...

 

Я терпеливо жду.

 

- Но что у вас может быть общего? - спрашивает он, не глядя мне в глаза. М-да, если Лери продолжит проявлять внимание к посуде с тем же усердием, на чайнике скоро образуется новое, хорошо обожженное отверстие. - Извини за грубость, отец, но это же дикий набор генов, не получивший к тому же должного воспитания. Он делит с тобой подушку, пусть так, но разве не пристало ограничивать эти отношения только постелью?

 

- Лери, ты ревнуешь, - констатирую я. - Почему? Эрик ничего не отнял ни у тебя, ни у братьев; все, что он получает, произрастает из другой части моей души. Тебя оскорбляет мой выбор?

 

Подумав, сын решительно кивает.

- Да. Это не ревность, а скорее обида. Он не способен подняться, чтобы стать равным нам, как ни старайся. А видеть, как ты опускаешься до его уровня, даже из снисходительности, мне неприятно. Разве не ты сам меня учил, что человек должен стремиться к совершенству?

 

- Увы, я не смогу объяснить происходящего, - вздохнув, негромко сетую я, - пока собеседник неспособен воспринять объяснения. Придется тебе пережить свою обиду, Лери, а мне - твою боль.

 

Чащка звякает снова: нервный, резкий звук.

- Не хочется думать об этом , как о любовном безумии, но ведь другого объяснения нет? - признается Лерой. - Ты всегда был выше этого, и меня только недавно сам учил быть таким. Но с безумием невозможно спорить. Ты - мой любимый отец, и я буду молить богов, чтобы это бедствие поскорее тебя миновало.

 

- В таком случае, наши молитвы будут противоречить друг другу, - вздрогнув, объявляю.

 

Внезапная идея заставляет меня улыбнуться. Я не скажу этого сыну - в конце концов, есть вещи, о которых вообще не стоит говорить вслух слишком часто, но, кажется, я просто люблю своего барраярца. Не вожделею, не воспитываю, не дрессирую и не пытаюсь исследовать забавный генетический набор. Это другое - и, надеюсь, когда-нибудь природу этого чувства поймет и Лери.

 

- Лери, - улыбаясь, повторяю я, - для всех будет лучше, если ты смиришься с тем, что Эрик ничуть не отличается от прочих Эйри.

 

- Но он не может не быть низшим, - произносит Лерой почти жалобно. - Его гены... воспитание... животное рождение... любой из слуг в доме его превосходит.

 

- За пределами Империи гены тасуются случайным образом, ты же знаешь, - убеждаю я. - Случилось так, что Эрику выпала удачная комбинация. Понимаешь?

 

Лерой поджимает губы.

- И эти дикие гены из галактического захолустья ты считаешь равными тебе и мне?...

 

Явно неприятную тираду он запивает глотком чая, а я отставляю свою чашку подальше.

 

- Извини, - говорю я, - я не призываю тебя с восторгом воспринимать происходящее только потому, что таково мое решение. Но оно таково, и точка.

 

- Право решать всегда за тобой, - отвечает Лерой чопорно. - Ты мой отец и глава клана. Если кто-то в этой комнате и склонен поступать неразумно, то точно не я.

Он ритуально склоняет голову. Но все же не удерживается, выразительно буркнув себе под нос: - И что в этом тощем галактическом чуде находят мужчины нашей семьи?

 

Я притворяюсь, что не слышал риторического вопроса. Ведь, задавая вопрос, стоит спросить себя, хочешь ли получить на него ответ. А обсуждение достоинств Эрика моему сыну не придется по вкусу.

Месяц тому назад я бы бросился в спор, как в схватку, сейчас нет. Лерой просто не знает, о чем говорит. И прав в своем невежестве, как... как барраярец, искренне считающий убийство больного младенца добрым и гуманным поступком.

 

- Я благодарен твоему благоразумию, - соглашаюсь, пытаясь не показать своей жалости к слепоте сына. - Хочешь поговорить о чем-то более приятном? О будущем рауте? Помнится, ты собирался заводить полезные связи. Я хочу представить тебя некоторым нужным людям, дальнейшее будет зависеть от тебя.

 

- Да, я бы этого хотел, - степенно, как взрослый, подтверждает сын. - Если этот год закончится удачно, то лучшему из нашего выпуска предоставят честь быть представленным к Небесному Двору... этот зазнайка Теппин все локти себе пообкусает, но не сможет меня обойти.

 

Иногда чрезмерная правильность мимики оставляет лицо сына, и он улыбается совершенно по-мальчишески. Редкие ценные секунды. Что до школьного соперничества, то оно не шутка, над которой возможно посмеяться человеку взрослому. Каждое поощрение и каждый балл учитывается в активах клана, и служба, которой Небесный Господин награждает выросшего юношу, или генетический контракт на него, с предложением которым приходят представители другого Созвездия, зависит и от этой малости. Лерой же всегда стремился быть совершенством во всем, и для него это малое соревнование уже необычайно важно.

 

- Вы с ним идете голова к голове? - осторожно уточняю я. Ориентироваться в школьных делах сына мне не слишком просто, но имя конкурента у меня давно на слуху. - Полезный навык одерживать победы тебе должен быть знаком.

 

- Почти что, - сын морщится, это признание в слабости не дается ему легко. Лерой вообще устрашающе скрытен, замкнут, точно устрица в раковине. - Наше соперничество не делается легче от того, что наша семья стала предметом пересудов. У него бойкий язык, отец, но если не случится чуда, первым ему не быть.

 

- Надеюсь, ты находишь, что отвечать на его шпильки, - отвечаю я.

 

- Я стараюсь, - сдержанно сообщает Лери. - Мне было бы проще, не будь в этом злоязычии ни слова правды. Но за меня ты можешь быть спокоен: я не посрамлю имени Эйри и докажу, что наш клан пусть не так многочисленен, как прочие, но достоин возвыситься.

 

- И твои усилия семья ценит, поверь, - действительно уважительно киваю я. - Этот Теппин не опускается до откровенного подсиживания?

 

- За свою бойкость он на хорошем счету у наставников, и за ним стоит сильный клан, - признается Лери нехотя и морщась. - Неужели накануне празднества у нас нет иного предмета разговора, чем люди, имени которых я не могу слышать без зубной боли?

 

- Прости, но ты сам начал этот разговор, - мягко возражаю я, - я полагал, ты хочешь моего совета.

 

- Не позволим людям недостойным омрачать нашу жизнь, отец, - решительно отвечает сын. - Спасибо, что согласился выслушать меня. Я надеюсь на твою мудрость, неизменно шедшую на пользу всей семье.

 

- А я - на твою выдержку, Лери, - мягко выражаю я свои чаяния. - У нас не самые лучшие времена, но ведь сила семьи не в болтовне и мнениях вокруг. Мы знаем, чего мы стоим, так и будет всегда.

 

Беседа, перевалившая опасный пик ссоры, дальше течет легко и, с легкой иронией обсудив будущий светский раут, мы готовы расстаться, довольные друг другом. Поблагодарив за чай и беседу, я избавляю сына от своего присутствия.

 

Да, я сумел завершить разговор примирением, но от того ничего из сказанного не исчезло. Я хорошо воспитал своего ребенка. В цетагандийском духе. А менять что-либо не только поздно, но и глупо: если мне удастся воспитать в нем чрезмерную толерантность, то каково ему будет жить с нею в проигравшей войну Империи? Если же нет, к чему начинать безнадежное дело?

 

ГЛАВА 22. Эрик.

 

В гости все взрослые члены клана Эйри явились, как на парад.

 

Семейство Иллуми верно своему официальному цвету: синяя паутина узора на жемчужной накидке дамы и такого же тона живые, сладко пахнущие розы в ее прическе; темно-синий орнамент на одежде Лероя; черный с кобальтом - у Иллуми, чьи двухцветные пряди заплетены в пугающей сложности асимметричную конструкцию. На фоне синего великолепия я сам смотрюсь почти как небольшая черная дыра, но ткань и моего костюма предательски отливает ночной синевой. При взгляде на всю эту картину мне срочно хочется достать из кармана что-нибудь желто-красное, скажем, клетчатый платок.

 

Всю дорогу до чужого особняка Иллуми развлекал жену беседой, что, мол, празднества нынче пошли не те, а когда они были те, то длились неделями; Лерой, напуская на себя таинственность, обещал кое с кем познакомить родителей и время от времени косился в мою сторону; я же молчал как каменный: в присутствии всего семейства на меня напал острый приступ столбняка, и на языке вертелся лишь один вопрос: "может, мне выйти?". Что ж, для провинциала, ослепленного роскошью парадного приема, ошеломленное молчание извинительно.

 

Мы идем по незнакомому мне дому среди разодетой толпы, чужие взгляды царапают спину, и в специально подогнанном по фигуре пиджаке я вдруг испытываю ощущение, что воротничок меня душит. Семейство Эйри здоровается со знакомыми, проходя к главной зале.

 

- Ну что, - напутствует меня Иллуми, отведя по прибытии в сторону, - не против, если я оставлю тебя и отправлюсь в вояж по залам?

 

- Я не пропаду, - заверяю его, улыбнувшись. - Небольшой инструктаж, и можешь меня отпустить в свободное плавание.

 

 - Да? - Иллуми поднимает бровь.

 

- Я просто хочу уточнить, здесь безопасно? Стоит ли остерегаться... принимая из чьих-то рук угощения, знакомясь, заходя в открытые двери? Есть ли кто-то, желающий навредить тебе или мне персонально?

 

- Правильно мыслишь - одобряет Иллуми, улыбнувшись. - Но в стенах этого дома опасности нет; здесь приличное общество, и все гости под защитой и покровительством доброго имени хозяев. Это семья Таборов, - напоминает он, правильно истрактовав мой вопросительный взгляд. - Цвета - лиловый, морской волны и белый.

 

- Флоксы в саду, - фыркаю невольно. Подумать только, теперь мне придется запоминать не просто армейскую кодировку гем-грима во всех ее деталях, но и клановое разноцветье. - Не перепутаю. Что ж, спасибо, иди. - На прощение коротко и украдкой стискиваю его ладонь и тут же выпускаю с совершенно независимым видом. Лети, мой кобальтовый дракон. Отпускаю. Все равно ведь ненадолго - соскучусь и примусь тебя разыскивать.

 

А пока подбираю с подноса какой-то бокал, просто чтобы занять руки, и фланирую по залам, точно в зоопарке. А посмотреть есть на что. Сам дом, и тот не похож на привычные мне особняки. Не огороженное стенами здание, а... А вообще непонятно что. Каменные стены незаметно для глаза переходят в живые изгороди или плоские фонтаны из множества тончайших струн, по которых стекают капли воды. Пол - голографическая мозаика: зеленоватый камень создает впечатление плотной, приминающейся под нашими шагами травы. Я уже путаю, где здесь живые растения, где их имитация из полудрагоценных камней, а где голограмма. Буйство живой и притворной зелени скрадывает формы комнат, скругляет углы, превращает проемы дверей в сводчатые арки.

 

И среди этих рукотворных джунглей - яркие тропические птицы в человеческом обличье. Или хищники, трудно сказать наверняка. Ну так и я зубаст. Я разглядываю гостей - и мне отвечают полнейшей взаимностью - смотрят в ответ. Хотя мне все время кажется, что посторонний взгляд застревает на мне дольше, чем на прочих. Но с другой стороны, и вправду, не съедят же они меня? Пусть смотрят. Выгляжу я пристойно и неброско - хотя по дороге сюда мне показалось, что я разнаряжен, как зимнепраздничная елка (шейный платок! драгоценная булавка! браслет, чтоб его!), теперь я осознал истину: скромность моего наряда позволяет без усилий сливаться со стеной...

 

Нарочно громкие голоса за спиной заставляют обернуться.

Гем-офицеры, человек пять, молодые, насколько можно судить через плотно наложенный грим, в темно-красных мундирах (оттенка, как мы всегда мрачно шутили, венозной крови). Стоят в паре шагов плотной кучкой так, что не пройдешь, не потревожив, держат в руках бокалы и в полный голос беседуют.

Выследили.

 

- ... Сколько барраярца не корми... дикие гены, и посочувствовать бы, да не хочется.

- Действительно, не стоит, - подтверждает сочный баритон. - Бессмысленно сочувствовать тем, кто не понимает глубины своей дикости. Даже если они вымрут в своей глуши - черт с ними, не жалко.

 

К сожалению, встречный аргумент у меня пусть убойной силы, но единственный. "Это мы вас вышвырнули, размалеванные!" Но сомнительно, чтобы при всей степени опьянения молодые офицеры забыли этот факт. Наоборот, он - и повод, и причина: горячим головам надо оправдать свое поражение. Ну и черт с ними.

 

- Не беспокойся, один коллекционный экземпляр нам заботливо сохранили.

- Эйри - слишком уж оригиналы, что старший, что младший...

 

Спокойно. Глупо отстаивать приоритет барраярского оружия человеку, обряженному в цетагандийские цвета на цетагандийском же балу. Не умнее, чем барраярцу защищать честь цетагандийского имени.

 

- Смотри, какой он у них ухоженный.

- И что? У меня дома тоже живут... биологически ценные экземпляры. Лягушки и рогатые ящерицы. И я тоже пробую на них новые смеси. Но я не тащу их с собою в свет, согласись?

 

Дружный хохот. Выпито, должно быть, достаточно.

 

Мой бокал тоже уже наполовину пуст, и голова пронзительно ясная и чересчур веселая. Хотите проверить, у кого больше колючек под языком? Извольте.

Отвечаю на последнюю реплику, отчетливо и членораздельно.

- Боитесь невыигрышно смотреться в сравнении, капитан?

Скрещиваю руки на груди и задумчиво разглядываю того, что повыше, добавляю вроде бы сам себе, вполголоса, но четко:

- Какой был бы в свое время экземпляр для моей коллекции... Роскошный скальп. И так мало мозгов под ним.

 

- Смотри-ка, огрызается, - предсказуемо радуется капитан. - И слухи о дрессируемости весьма преувеличены, - добавляет он, глядя на меня в упор и усмехаясь.

 

- Действительно, - улыбаясь, - некоторые цеты дрессируются лучше. Очень предсказуемы, очень управляемы. Стоит показать приманку, кидаются всей стаей.

 

Признаться, я очень странно себя чувствую. Учебное упражнение "не разозлиться до смерти", исполняемое в спарринге с пятью цетами. Почему мне кажется, что и они не намерены доводить дело до смертельной ссоры и вооруженной драки? Что они просто проверяют мою выдержку? Хорош я буду, если ошибусь.

 

- Ну у вас и самомнение, юноша, - комментирует лидер компании, обладатель звучного баритона, а также раскраски, от которой в буквальном смысле слова режет в глазах. Оранжевые полосы, сочно-фиолетовые спирали, плюс багрянец мундира... либо у этого парня дальтонизм, либо он вообще никогда не глядится в зеркало. - С чего вы взяли, что хоть чем-то нас интересуете?

 

С того же, с чего вы решили обсуждать эту тему ровно в паре шагов от меня, парни.

 

- Барраяр и барраярцы - скучная тема, - соглашаюсь. - Традиционно. Тамошний виноград так дик и зелен, что лучше убраться оттуда подобру-поздорову и сделать вид, что он вас никогда не интересовал, верно?

 

- Вы на вашей дикой родине тоже не задержались, - подкусывает меня капитан. - Разумный выбор.

 

- Держу пари, зеленые овощи - это у них что-то ритуальное, - неожиданно сообщает ослепительно раскрашенный гем, - Верно, Фор..? Э-э, а как вас называть, кстати? Уж если вы вмешиваетесь в чужую беседу, потрудитесь хотя бы представиться.

 

Сквозь невольный смешок я успеваю оценить аккуратность, с какой лидер компании направляет беседу в мирное русло. Я верно предполагал: драки на балу они не хотят.

На долю секунды склоненная голова, почти что щелчок каблуками. Выговариваю, хотя с непривычки чуть язык не прикусил:

- Эрик Форберг из дома Эйри. - Пауза. - Капитан.

 

Гемы переглядываются.

 

- Майор Хент Рау, - отчетливая, но не переходящая границ, усмешка в голосе гема. - Из дома Рау, как вы понимаете. Капитан Далет, - поименованный едва заметно наклоняет голову. Ну капитанский-то грим я распознаю даже сонным, больным и пьяным. - Лейтенанты Сеттир и Окита, - соответственно два коротких кивка. - Вы в чересчур боевом настроении, младший дома Эйри. Желаете продолжить дискуссию на свежем воздухе?

 

А это, пожалуй, уже формальное предупреждение. Прочерченная кончиком клинка на песке граница, которую не рекомендуется переступать, если не желаешь вполне определенных последствий.

- Не в столь боевом, чтобы нарушить прямой запрет своего Старшего на поединки, - отвечаю прямо.

 

- Что ж, не станем портить прием, - надменно заявляет Рау и демонстративно отворачивается.

 

Словесная дуэль окончена вничью. Я могу наслаждаться обществом своего недопитого бокала, а компания цетов - продолжать беседу, в которой причудливо смешаны одобрительные речи в адрес чьего-то пари, воспоминания о боевых друзьях, слухи о них же и обильные рассуждения о превосходстве Цетаганды над прочими расами и народностями.

 

А я, если честно, удовлетворен. Во-первых, спустил пар. Во-вторых, дал этой компании понять, что в обиду себя не дам, но драться не намерен. Теперь желательно, чтобы эта характеристика разошлась в обществе как можно шире. А победы в этом споре я и не ждал.

 

Разговор в офицерском обществе тем временем скатывается на богатую тему холодного оружия, и я невольно прислушиваюсь.

 

- ... уверяю тебя, Окита. Дьявольски неудобная балансировка; тянет руку вперед просто неудержимо.

- Да просто брак, - высказывает предложение Далет. - Может быть, церемониальный?

- Боюсь предположить, для какого церемониала предназначен, - фыркает второй из лейтенантов. - Ты же знаешь привычки этих варваров.

 

Я держу лицо и не морщусь. Между прочим, среди своих ребят мы тоже любили пообсуждать коллекцию скальпов.

 

- А-а, - машет рукой капитан. - Уже не узнать, да и бог с ним.

- Почему же, - внезапно заявляет Рау и делает шаг ко мне. - Господин Форберг, можем ли мы получить вашу консультацию по животрепещущему вопросу назначения одного из видов барраярского оружия?

 

Я подозрительно прислушиваюсь, но в голосе совершенно не слышно издевки.

- Я попробую, - пожимаю плечами, - а в чем, собственно, вопрос?

 

- Лейтенант Сеттир, - улыбается Рау, показывая ладонью в сторону скептика, - сомневается в том, что один из висящих в здешней оружейной барраярских клинков действительно предназначен для боя. А я полагаю иначе.

 

- Оружие, не предназначенное для боя, может быть только деревянным или парадным - тогда клинок затуплен, - даю сухую справку.

 

- Этот заточен, - комментирует Рау. - Но странно изготовлен... впрочем, это легче показать, чем объяснить.

 

Оружейная, она же трофейная, спрятана за анфиладой арок. Внутри нечто среднее между недавно виденным магазином и небольшим музеем. По стенам старые трофеи - какие-то штандарты, узкие трехрогие кинжалы, бумаги в рамках, значки... И среди них пара блестящих клинков так хорошо знакомой конструкции.

 

- Вот он, - указывает Окита. - Очень неудобен для руки, тянет вперед, словно топор.

 

Осторожно снимаю меч с креплений. Балансировка действительно нестандартная, значит, определенно кавалерийский, но предназначен для короткого замаха... Провожу пальцем по нижней стороне чашки, и ощущаю ожидаемую выпуклость выдавленного вензеля. Да. Императорские рейнджеры.

 

- Это полноценное боевое оружие, - поясняю, опустив клинок. - Горные егеря, конная разведка.

 

Ставлю меч в держатели. "Покойся с миром, приятель. Вероятно, как и твой хозяин". Обычно рейнджеры живыми не сдаются и оружия своего не отдают, но... мне ли рассуждать о том, кто и при каких обстоятельствах может попасть в плен?

 

- Ритуальное, да? - ехидствует гем-майор и кивает мне: - Спасибо, Форберг.

 

- Не за что, Рау, - парирую. Нечего опускать почтительную приставку звания возле моего имени, если не хочешь аналогичной фамильярности.

 

Рау громко смеется:

- Тебе... как это у вас говорят, не давай кусать за руку, да? Слухи о том, что Эйри-старший обломал о тебя все свои лозы, как видно, имеют право на жизнь.

После чего компания покидает оружейную.

 

А я остаюсь стоять у стены трофеев в одиночестве и ностальгировать. Ну что ж: и им, и мне приходится как-то тут выживать. Но прикосновение к рукояти оставило горькое чувство, словно я коснулся руки погибшего.

 

Но комната наполнена не только свидетельствами прошлых побед, но и вполне безликим новеньким оружием. Если в нем есть символизм, он не для моего ума. А вот набор метательных ножей в перевязи, со спиралевидным цетским узором на рукояти и таким же - на ободе мишени у двери, мне вполне по мыслям и по руке. Отвлечься, что ли? Повинуясь внезапному, хулиганскому порыву, снимаю набор с крюка и один за другим отправляю ножи в полет. Успокаивающее чмоканье стали, уходящей в плотную доску мишени... развлечение на отдыхе, старая привычка. Если я и не фехтую, как этот проклятый Пелл, то кое-что до сих пор умею неплохо.

 

Я заканчиваю упражнение лишь после того, как хорошее настроение возвращается в полной мере. Цетаганда в ее парадном варианте меня не съела и даже не сумела вывести из себя. И точка. На выходе из оружейной принимаю очередной бокал у склонившегося в поклоне слуги - эти "флоксы в зелени" рассыпаны по всему дому в обилии, едва ли не сравнимом с числом гостей, - и отправляюсь фланировать дальше.

 

***

 

Якобы случайную встречу с Иллуми в этой толчее я решаю считать за добрый знак. Хм, казалось бы, ведь не скучаю и вообще развлекаюсь здесь. А услышал его голос - и потеплело как-то.

 

Он тоже улыбается, интересуясь: - Как впечатления?

 

Приходится как похвалить прием, так и признаться, что я сумел и здесь найти неприятности на свою голову: - Я тут немного сцепился с вашей молодежью. Гем-офицеры. Нет, не всерьез, - успокаиваю я Иллуми. - Мы ритуально показали друг другу зубы - и разошлись невредимые. Потом даже помирились, насколько это вообще возможно: я им помог.

 

- Чем же? - любопытствует Иллуми, чуть успокоившись.

 

- Разрешил спор насчет одного клинка, - усмехаюсь. - Барраярского. Один из этих чудиков на полном серьезе утверждал, что оружие бывает декоративным. Но вариант попался действительно редкий, надо отдать должное.

 

- Даже так, - задумчиво констатирует он. - Хотя все равно возникает желание приставить к тебе охрану.

 

- Да ладно. На этой выставке я считаюсь любопытным экспонатом лишь временно. Как только они с разочарованием убедятся. что у меня нет когтей и клыков, я снова примусь скучать в полнейшем одиночестве.

 

- И не надейся, - голос теплеет самую малость, так что посторонний этого бы и не услышал. - Пойдем, развею твою скуку. Выйдем на воздух? Хочу хотя на четверть часа забыть, что я - Милорд Иллуми Эйри. Надоело.

 

Смеюсь. - Четверти часа нам вполне хватит, чтобы продрогнуть и уступить место уединения другим парочкам.

 

Снаружи оказывается достаточно свежо, зато красиво необычайно; одиночество, тишина, темный лабиринт кустарника, неяркий рассеянный свет дорожек, и над самой головой звезды - низкие, яркие.

 

- Если бы я подбирал эпитеты к этому местечку, - признаюсь тихонько, - то назвал бы его чудесным. Что-то есть в нем от детской сказки о волшебных замках за изгородью шиповника.

 

- И романтичным, - подтверждает Иллуми, склоняясь ко мне для короткого поцелуя. Губы холодные, а язык горячий.

 

На одну минуту можно отпустить себя... А потом - просто молча постоять, вдыхая свежий, горьковатый запах опадающих листьев с ноткой морозца, пока Иллуми обнимает меня сзади за плечи.

 

- Мой сад гораздо проще, у меня на изысканный декор не хватает фантазии, - произносит он задумчиво. - Вот почему, кстати, я почти не устраиваю приемов.

 

- Почти? - спрашиваю с опаской человека, не настроенного на светские развлечения в собственных стенах..

 

- Разве что в дни рождения, - успокаивает он. - Твой когда?

 

- Предупреждаешь, чтобы я успел сбежать? - хмыкаю. - Почти в самую Середину лета. Не скоро, короче. Прошлый я пропустил, не самым приятным образом.

 

- Следующий будет лучше, - дыхание согревает мне затылок. - Рассматривай это как официальное заявление.

 

Контраст с жарким шумом внутри дома и холодной нежностью снаружи почти сокрушителен. Никогда не считал себя сентиментальным или склонным с трепетом любоваться лунными пейзажами, но сейчас я чувствую себя неоправданно счастливо и, быть может, даже согласен признаться в этом вслух.

 

Увы, не успеваю. Скрип шагов по каменной дорожке совсем рядом, голоса - мужской и женский. Иллуми замирает. К его чести, он не отшатывается и не делает резких движений; просто разжимает руки, давая мне возможность отойти чуть в сторону.

 

Черт побери, мы - не пара подростков, которых родители застали за грешными делом на кушетке в гостиной!

Скорее наоборот.

Лерой обводит картину совершенно неверящим взглядом, так, словно у него в голове не укладывается происходящее; его юная дама смотрит на кавалера с вопросительным интересом.

Очарование ночного парка привлекает влюбленных, как мед - насекомых. Однако вот эта встреча определенно неудачная.

 

Отец стоит молча, явно предоставляя сыну возможность пройти мимо, "не заметив" неожиданного общества, но намек не срабатывает.

- Мы проявляем поразительное единодушие в попытках отдохнуть от шума, - произносит Иллуми, наконец. - Вы не озябнете? Здесь достаточно холодно.

 

Мальчик зримо вспыхивает, и грим не способен этого скрыть.

- Прошу прощение, что нарушил ваше уединение, - буркает, с очевидным трудом удержав на языке более резкие выражения, и окидывает нас двоих выразительным гневным взглядом. - Идем, Арвин.

 

Юные цеты удаляются к выходу, сквозь редкий кустарник отчетливо слышен девичий голос: "... подожду в зале...", и буквально спустя минуту уже совершенно красный и зло сощурившийся Лерой возникает перед нами снова.

 

- Как ты мог, отец? Прогнал нас, чтобы без помех любезничать... с этим?

На "этого" в моем лице он даже не смотрит - словно взгляд на столь низменную персону способен его самого запачкать.

И зло добавляет:

- Я-то думал, ты соблюдешь приличия хотя бы на приеме. Но нет, ты показываешь всем и каждому, зачем держишь это создание в нашем доме...

 

Ух, какие мы сердитые! Интересно, малыш не знает слов покрепче, чем "это создание" или просто блюдет вежливость перед лицом Старшего, пусть даже и осмеливается отчитать собственного отца за неподобающую компанию?

 

- Сын, - произносит Иллуми негромко, но словно хлыстом щелкнули. - Будь любезен прийти в себя, немедленно.

 

- Я в себе, - поправляет Лерой твердо. - Я оскорблен, но даже горе и гнев не лишают меня самообладания.

Изящная фраза звучит так, словно он вычитал ее из романа. Что, возможно, соответствует действительности.

 

- Ты ведешь себя неразумно и невежливо, - спокойно сообщает Иллуми, который если и покраснел от смущения либо побледнел от ярости, то грим позволяет это надежно скрыть. - Я разочарован.

 

- Прошу позволения удалиться. - Мальчик упрямо склоняет голову.

 

- Иди, - холодно разрешает отец сыну. - Я хочу поговорить с тобой, но дома.

 

- Я всегда в твоем распоряжении, - тихо и чуть ядовито отвечает, - когда у тебя только найдется время, отец.

Коротко кивнув, он уходит, не оборачиваясь; спина неестественно прямая, шаги широкие, край накидки полощется на осеннем ветру, и над головой крупными буквами написано слово "решимость".

 

Иллуми молчит, потом выдыхает только: - Дети... - словно это все объясняет.

 

Да, дети. Что здесь, что у нас дома - максималисты, склонные рассматривать все в черно-белом цвете. Я, вероятно, занимаю черную половину картины мира юного Лероя Эйри. Или на Цетаганде траур как раз белый?

А мне следовало подумать заранее и ожидать подобной реакции. Не он первый не принимает меня в этом мире, но у подростков все обострено до крайностей.

 

- Прости, - с тяжелым сердцем произношу, делая еще шаг назад.

 

Иллуми решительно берет меня за плечи, притягивает к себе.

- Прекрати. Пожалуйста. Он просто ревнивец, как я сам, и не может уложить в голове твое равенство - как я полугодом раньше. Только возраст такой, что он и не попытается. Твоей вины тут нет.

 

- Чтобы признать меня равным, тебе потребовалось меня полюбить, - говорю тихо, не отстраняясь, но и не прижимаясь вплотную. - Остальным такой метод не поможет. Твой сын прав. Нам... мне стоит вести себя сдержанней, пока мы не у себя дома.

 

- Мы оба хороши. Давай вернемся в дом - ты замерз. - И вправду дрожь пробегает по телу. От холода или от неловкости? - Продержись еще пару часов, и поедем домой.

 

Уже в дверях Иллуми коротко стискивает мою ладонь и тут же отпускает. Утешение? Обещание?

 

Я медленно удаляюсь по анфиладе подальше от входа, смущенный и раздосадованный, причем не до конца понимаю, досада на кого из Эйри сильней: на вздорного младшего, испортившего такую минуту, или на старшего... у которого такой младший. Малыш Лерой, который упорно считает себя взрослым настолько, чтобы давать отцу советы. Шестнадцатилетний блюститель семейной нравственности.

 

"О черте речь, и черт навстречь". Лерой и заступает мне дорогу. Хотя какой он черт, даже чертенок - напротив, крайне положительный мальчик.

- Вот ты где... родственничек, - цедит он сквозь зубы. - Тебя отпустили погулять?

Очень крутой. Очень взрослый. Вдвое моложе меня.

 

- Здесь красивый дом, - отвечаю я как можно нейтральней

 

- О, да, - соглашается Лерой. - Особенно всяческие укромные углы. Оставь моего отца в покое хотя бы здесь, из уважения к приличиям, если тебе известно, что это такое.

 

Что ответить? "Твой отец взрослый человек и способен сам решать, что ему делать"? Будто он сам не знает.

- Ты прав, - соглашаюсь кротко. - Я повел себя опрометчиво.

 

Кротость производит эффект, противоположный ожидаемому.

- Что они только в тебе находят? - шипит мальчишка, оглядывая меня с ног до головы самым презрительным взглядом урожденного расиста-гема. - Ты и вправду проклятье, посланное за грехи нашего рода. Ты свел в могилу одного Эйри, лишил разума другого, но меня ты не проведешь.

 

- К смерти Хисоки Эйри я не имею никакого отношения, - объясняю терпеливо единственное, что вообще имеет смысл опровергнуть в этом потоке обвинений. Вообще-то я полжизни отдал бы за то, чтобы никогда не встречать твоего дядюшку, мальчик. И, ох, кажется, отдал бы вторую, чтобы не расставаться с твоим отцом. Но это ни я не объясню толком, ни ты не поймешь.

 

- Почему бы тебе просто не уехать? - спрашивает Эйри-младший беспомощно и зло. - Я дам тебе денег. Много, только уезжай отсюда. - Прикусывает губу и добавляет тихо и торопливо: - Или сам не видишь, что усугубляешь его безумие до того, что это скоро станет заметно всем?

 

Я теряюсь настолько, что недоуменно переспрашиваю:

- Погоди, у вас же... приняты отношения между мужчинами, нет?.

Только произнеся это, спохватываюсь. Не хватало еще говорить на подобные темы с разозленным подростком и в публичном месте.

 - Если желаешь продолжить этот разговор, отложи его до дома, хорошо?

 

- Не ты будешь мне указывать, что и где говорить, - свистящим шепотом сообщает Лерой. - Бесстыдное и неразумное животное, мнящее себя человеком - на тебя надели приличный костюм, и ты решил, что равен нам?

Драматическая пауза.

- Мой отец сошел с ума, - тяжело говорит, и в эту секунду то, что он - Эйри, написано на его лице. - Помни об этом, когда тебя в очередной раз потянет в грязь: если с ним что-то случится по твоей вине, до отдаленных последствий своего промаха ты не доживешь. Моими стараниями, обещаю.

И оставив за собой последнее слово, уходит.

 

"Дурак. Мальчишка". Я повторяю это себе раз десять, пока, наконец, мне не удается разжать кулаки и справиться с желанием догнать и хорошенько врезать - не физически, так хоть словами. Не поймет. Бесполезно напоминать мальчику о почтительности, о том, что я как барраярец - офицер и дворянин, а как член семьи - его старший родственник.

 

Если так изъясняется родной сын Иллуми, любопытно, что же думают остальные?

Хотя нет. Совсем не любопытно.

Отыскав ближайшего слугу, выясняю, что из подаваемых напитков сойдет за самый мягкий транквилизатор, и устраиваюсь с добычей в уголке, где точно не попадусь никому на глаза. Дрожь гнева постепенно уходит, и я мрачно размышляю, как бы мне умолчать об этом эпизоде.

 

Да, я цетагандийской семье не обязан ничем, кроме ненависти к покойнику Хисоке. Но Иллуми - другое дело. Отдарить его раздором в доме... смолчать о раздоре в доме, чтобы оно тлело себе подспудно... Лерой, мальчишка или нет, по крови Эйри. Черт! Сложно-то как.

 

Не знаю, как долго я переливаю эти мысли из пустого в порожнее, но не меньше получаса - это точно. Из задумчивости меня выводит лишь прорезавший музыку и разговоры отчаянный женский визг.

 

Неужели какая-то из здешних прелестниц увидела мышь? В любом случае, я не знаю, что здесь сойдет за нюхательную соль. Но все же выхожу из угла на свет, недоуменно оглядываясь. Рокот голосов растет волной и, накатывая, сбегается к стеклянным дверям в сад, где я недавно был. Ведомый им, как течением, наконец неохотно иду в сторону наибольшего шума - узнать, в чем дело.

 

Нарядная девчушка - то ли та, что я недавно видел под руку с Лероем, то ли одна из ее сверстниц, одетых и причесанных по той же моде, - встрепанная, дрожащая, захлебывается словами и слезами: "Там, там, в саду..." Сумятица. Топот ног. Далекая музыка только подчеркивает абсурдную драматичность происходящего. Я смотрю на эту картину с расстояния в добрых пару метров: в толпу вокруг рыдающей девушки я не лезу. К девушке спешит какой-то тип в светло-зеленом, застегнутом под самое горло кителе, с характерным чемоданчиком и медсканером на поясе. Нервные всхлипывания постепенно утихают. Ловлю обрывки отдельных слов: "... не бойтесь... он жив..." Кому-то, очевидно, стало плохо. И, похоже, при обстоятельствах, близких к трагическим, что и объясняет истерику юной красотки.

 

Пара широкоплечих слуг в лиловом с уже намозолившей мне глаза бирюзово-белой отделкой (и с шоковыми дубинками в арсенале, если я верно оцениваю те с виду декоративные резные жезлы, что привешены к поясу каждого) караулит у двери. Раздвинув толпу, через распахнутую дверь быстрым шагом, почти рысцой, проносятся в сад несколько человек в ливреях, за ними плывет на стропе небольшая гравиплатформа. Дела обстоят серьезно, и я мысленно выражаю благодарность несуществующим богам за то, что не замешан в происходящее.

 

Обратно в дверь протискиваются носилки уже с грузом, рядом суетится врач; лежащий на носилках явно без сознания, его тело накрыто тонкой тканью почти до шеи, сквозь белое проступают яркие красные пятна. Врач делает шаг в сторону, не заслоняя больше лица раненого, и до меня вдруг доходит, что пострадал не некий неизвестный мне цет, а Лерой Эйри.

 

Замерев, я немедля нажимаю кнопку комма. - Иллуми? С Лероем несчастье.

Что могло случиться с мальчишкой? С таким вспыльчивым характером, да в таком возрасте - дуэль?

 

- Я знаю. Потом, - слышится непривычно резкое, и связь обрывается.

 

Носилки незамедлительно увозят - они проезжают через расступившуюся толпу, как нож сквозь масло, провожаемые сочувственными, шокированными, непонимающими взглядами. Хозяева дома настоятельно взывают: "Драгоценные гости, извольте пройти в большую залу". Толпа галдит, как растревоженная колония чаек. Ничего не понять.

 

- Лорд, - высматриваю я, наконец, в толпе человека с гримом нужных цветов ("флоксы, черт возьми!") - позвольте вас на минуту. Я принадлежу к дому Эйри. Могу я узнать, что случилось с моим родственником?

 

Гем оборачивается с досадливой растерянностью, но, видимо, мое происхождение не перевешивает мою же клановую принадлежность, следовательно, он не может вежливо послать меня на манер "не лезь под руку, барраярец". Ему приходится объяснить, пусть в телеграфном стиле, но это все же лучше, чем ничего: - Юный Лерой ранен. Сейчас им занимаются врачи, а обстоятельствами нападения - полиция.

 

Полиция? Да, действительно. Уходя вместе со всеми во внутренние покои, я успел заметить, как к двери в сад прошагала кучка мужчин в одинаковых синих мундирах.

 

- Я прошу вас сохранять спокойствие и не покидать этих комнат, э-э, младший Эйри, - добавляет лорд Табор и поскорей отходит подальше, пока чужеземный варвар не втянул его в долгий разговор.

 

Я покорно следую распоряжению... покорно? Да что это со мною? Раны - слишком обыденное зрелище, чтобы ввести меня в шоковое оцепенение и растерянность. Должно быть, полчаса назад услужливый лакей слишком буквально понял слово "транквилизатор", подсунув мне в бокале успокаивающее, способное наградить меланхоличным состоянием духа разъяренного слона. Может, и к лучшему, не знаю. Ведь пока мне остается только ждать возвращения Иллуми.

 

Тем не менее первым до меня добирается не мой Старший, а полиция, с приглашением на отдельную беседу.

 

Логика в этом есть - Лерой моя родня, пусть номинально, - поэтому я иду вслед за полицейским констеблем (запоминаю кодировку автоматически: серый грим, черные прямые полосы-насечки на скулах), не ожидая неприятных сюрпризов, зато рассчитывая хоть как-то развеять свою неосведомленность относительно происходящего. Кстати, не черта ведь не знаю о здешнем судопроизводстве. Придется положиться на здравый смысл.

 

В отдельной комнате меня ожидает за столом цет: средних лет, в уже знакомом полицейском мундире, только с отделкой побогаче, и раскрашенный в те же цвета, что и констебль, но более затейливыми завитками и узорами. Цепкий, наблюдательный взгляд охватывает меня с ног до головы, и какие выводы сделал его обладатель - бог весть. По кивку я занимаю кресло напротив - нога на ногу, ладони на подлокотниках, поза свободная, расслаблен. Жду.

 

- Назовите себя, пожалуйста, - начинает офицер со стандартного предложения.

 

- Эрик Форберг... - микроскопическая пауза которая с каждым разом становится все короче, - ... из дома Эйри.

 

- Вы знаете, почему вас вызвали для разговора?

 

Знать не знаю, но если я не совсем идиот, то должен догадываться.

- С сыном моего Старшего случилось несчастье.

 

- Что вам об этом известно?

 

Меньше, чем хотелось бы, если говорить о должной осведомленности, и гораздо больше - в том смысле, то лучше бы этого вообще не случалось.

- Я только что видел Лероя без сознания, на носилках, со следами крови, а хозяин дома сообщил, что на мальчика напали. Это все, что я знаю, и я не отказался бы узнать больше.

 

- Все? - переспрашивает полицейский, явно игнорируя намек на то, что полиции стоит поделиться информацией с обеспокоенной родней жертвы. - Вы утверждаете, что никоим образом не причастны к этому происшествию?

 

Червячок обеспокоенности, заморенный было чудо-коктейлем, поднимает голову. Даже если мы с Лероем повздорили, неужели это повод считать меня виновным в его бедах лишь потому, что я барраярец?

- Разумеется, нет, - с некоторым раздражением сообщаю.

 

- В каким отношениях вы находитесь с пострадавшим?

 

Скользкий вопрос, и отвечать на него нужно правду.

- В родственных. Ни личных симпатий, ни близкого знакомства между нами нет.

 

- Мистер Форберг, как вы полагаете, у Лероя Эйри были враги?

 

Бывают ли враги у детей? В моем понимании Лерой еще мальчишка, даром что у нас дома его сверстники уже сражались наравне с остальными с оружием в руках.

- Не знаю, - пожимаю плечами. - Я не успел узнать его близко и не рискну строить предположения.

 

- А у вас, мистер Форберг?

 

Свою вражду я оставил... где? По ту сторону П-В туннеля, ведущего к Барраяру, или за запертой дверью комнаты, где меня держали в заточении и куда Иллуми пришел, чтобы принести мне извинения и предложить свою жизнь? Точно не скажу, но, в любом случае, до этого бала она не дожила. Впрочем, это с моей стороны.

 

- Личные враги - вряд ли. Но большинство ваших соотечественников недолюбливает меня из-за моего происхождения. Не уверен, можно ли это считать враждой.

 

- И Лерой Эйри в том числе?

 

"Нет, он меня обожает и находит мое происхождение забавным!" После того, как мальчик высказал все свои эмоции публично и не понижая голоса, такой ответ вряд ли сойдет, даже если об этой ссоре полиции пока не известно.

- В общем, да, - соглашаюсь. - Ему сложно принять инопланетника в качестве члена семьи и друга своего отца.

 

- У вас с ним сегодня состоялась ссора?

 

Уже известно, стало быть. Оперативно работают.

- Да, - признаюсь. Понимаю, куда он клонит, но поделать ничего не могу.

 

- Незадолго до того, как с ним, как вы выражаетесь, случилось несчастье, - сделав пометку в блокноте, констатирует полицейский. - Вы вели беседу на повышенных тонах?

 

- Я - нет, - поправляю. - Сердился только Лерой. Я попытался его... - образумить? осадить? привести в чувство? - ... успокоить, но не преуспел.

 

- И в ходе беседы прозвучали угрозы, - подводит итог полицейский. Прелестная формулировка. "То ли он шубу украл, то ли у него, но ведь что-то было!". - Что вы сделали по окончании разговора?

 

Что сказать: "вскипел и с трудом успокоился"? "Пришел к выводу, что Лерой - юный идиот"?

- Сел на диван и попытался обдумать случившееся.

 

- Где именно вы сидели и как долго думали? - мне кажется, или в тоне звучит ирония?

 

- В одной из гостиных справа от выхода в сад. И... не скажу точно. Четверть часа, полчаса; я не смотрел на хроно, - сухо. - Пока не услышал женский крик; тогда я встревожился и поспешил на шум.

 

- Вы общались с кем-то за это время?

 

- Нет, - пожимаю я плечами. Напротив, моей целью было специально забиться в угол, чтобы ни одна живая душа не потревожила, и потихоньку сцедить яд.

 

- Предположим. Господин Форберг, вам знаком этот предмет?

На столе, прикрытый бумагами, обнаруживается нож в прозрачном пластиковом пакете.

 

Склоняюсь и осматриваю вещь, благоразумно не прикасаясь. Кожаная рукоять с тисненым спиралевидным узором, короткое лезвие. На лезвии - жирно поблескивающая бурая пленка. Хорошо знакомый клинок, только час назад, когда я держал его или его брата-близнеца в руке, на нем не было крови. Сердце стискивает холодок нехорошего предчувствия, но я стараюсь отвечать спокойно:

 

- Это метательный нож. Цетагандийской работы. Похож на те, что висят в здешней оружейной, - добавляю осторожно.

 

- Вам когда-нибудь доводилось держать в руках подобное оружие?

 

- Я военный, и это входит в мои профессиональные навыки, - поправляю чуть сухо. Потом до меня доходит смысл вопроса, и я поправляюсь: - Конкретно цетагандийские ножи - как минимум дважды. В последний раз - в оружейной в этом доме.

 

- Вы были в здешней оружейной? Зачем?

 

- Я пошел туда по просьбе гем-майора Рау. - Вот уж никогда не думал, что могу быть благодарен цету хотя бы за видимость алиби. Потому что остроглазый следователь, похоже, утверждается в мысли, что я намеренно собрал по дому все колюще-режущее и пошел убивать бедного Лероя.

 

- Опишите ваше пребывание там подробнее. Последовательность действий.

 

Вот уж это легко.

- Я снял со стены барраярский меч и продемонстрировал гем-офицерам клеймо на нем, затем вернул на место. Потом они ушли, а я остался и еще минут десять тренировался с метательными ножами. Затем я выдернул их, убрал обратно в перевязь и вышел. Все.

 

- Вас кто-либо видел в оружейной после ухода Рау и его знакомых?

 

Да, похоже, что этого алиби недостаточно.

- Не уверен. Кажется, нет.

 

И еще два раза я отвечаю "нет". Нет, я после этого не заходил больше в оружейную. И нет, я ничего оттуда не выносил. Хотя я понимаю, что это вопросы скорее риторические, на которые способен ответить "да" лишь умственно отсталый злоумышленник.

 

- Вы повторите свои показания на официальном допросе с использованием фаст-пенты? - интересуется полицейский, складывая бумаги, и, разумеется, получает мое согласие.

 

Наркотик правды на мне еще не пробовали. Говорят, на полчаса превращаешься в хихикающего идиота, но это я как-нибудь стерплю. Дома цетская разведка меня допрашивала по старинке... коротко передергиваюсь при этом воспоминании. Ситуация допроса сама по себе не сахар, а допрос у цетагандийцев волей-неволей вызывает еще и старые ассоциации. Спокойно. Это - не враги... пока. Зато фаст-пента - единственный быстрый способ оправдаться от всяких подозрений и пресечь глупости, приходящие в голову ретивым полицейским служакам.

 

Видимо, вызванный незаметным сигналом своего шефа, появляется полицейский ниже чином с медицинским чемоданчиком в руках. Он достает оттуда плоскую бумажную упаковку, достает и отлепляет с пластиковой основы кружок пластыря. - Препарат переносите? - интересуется он, и, не дожидаясь моего ответа "не знаю, не пробовал", сообщает: - Сейчас проверим. Руку протяните и закатайте рукав. Да, любую, хоть правую, хоть левую.

 

"Кожная аллергическая проба", диктует следователь в записывающее устройство. "Эрик Форберг".

 

Я делаю, как велено, хоть и трепыхнувшись мысленно: вдруг это яд, а не аллергическая проба? Полицейский медик клеит мне на запястье пластырь и засекает время. Спокойно, спокойно... Сейчас все разъяснится, и меня отпустят.

 

Под пластырем тем временем зарождается нервный зуд, стреляющий вплоть до кончиков пальцев. Медик, выждав пару минут, отдирает пластырь, являя всеобщим взорам красное припухшее пятно, словно от пчелиного укуса, которое невыносимо хочется драть когтями.

 

- Аллергическая реакция, - пожимает плечами полицейский. - Подозреваемый не может быть допрошен под препаратом.

 

Следователь кивает, как будто ждал подобного исхода. - Что ж. На основании открывшихся обстоятельств, позволяющих заподозрить Эрика Форберга к причастности в покушении на Лероя Эйри, а именно - реального мотива, возможности и способа совершения преступления, и невозможности подозреваемого оправдаться признанием под воздействием фаст-пенты, я выношу решение о задержании господина Форберга и препровождении его под стражу в охраняемое помещение.

 

О, черт... Я в растерянности замираю; возвышающийся рядом охранник уже готов предложить мне пару новеньких наручников и эскорт в уютную уединенную камеру.

 

В эту самую минуту дверь распахивается и входит, почти влетает, Иллуми, с жесткой спиной и острой как бритва, улыбкой.

<< || >>

fanfiction